"Говард Ф.Лавкрафт, Огэст Дерлет. Возвращение к предкам" - читать интересную книгу автора

ибо они загадочным образом соотносились с теми вопросами, что стояли в
центре его внимания сегодня.
"Сильно поспорил с де Лессепсом о первоначале. Связка с шимпанзе
слишком недавняя. Может быть, первобытная рыба?" Это он писал в дни своей
учебы в Сорбонне. А вот в Вене: "Человек не всегда жил на деревьях", - так
говорит фон Видерзен. Хорошо. Допустим, он плавал. Какую же роль, в таком
случае, играли предки человека - да и играли ли вообще? - в эпоху
бронтозавров?"
Такого рода заметки, в том числе и гораздо более пространные,
перемежались с подробными записями дневникового типа, где говорилось о
вечеринках, любовных увлечениях, подростковой дуэли, разногласиях с
родителями и тому подобных мелочах, составляющих рутину жизни всякого
нормального человека. Одна и та же тема стояла в центре внимания моего
кузена в течение десятилетий; не говоря уже о последних годах, где она
безусловно доминировала, кузен то и дело обращался к ней на протяжении всей
жизни. Еще девятилетним мальчуганом он часто просил деда рассказать ему
историю нашего рода, включая далеких предков, которые жили еще до того, как
первые записи о нашей семье появились в приходских архивах.
Помимо всего прочего, дневники Амброза наглядно демонстрировали,
насколько сильно изнурял себя кузен этими опытами, ибо за годы, прошедшие с
начала эксперимента, почерк его стал гораздо менее разборчивым. В самом
деле, чем дальше он углублялся во времени к началу своей жизни (а, по правде
говоря, и еще дальше - к моменту своего пребывания во мраке материнского
чрева, ибо он добрался и до него, если, конечно, его записи не были искусной
подделкой), тем менее четкой становилась его рука. Не иначе, как качество
почерка менялось в зависимости от возраста, к которому относилось то или
иное воспоминание. Предположение это, правда, казалось мне в то время столь,
же фантастичным, как и уверенность кузена в том, что он сможет добраться до
родовой и наследственной памяти, включающей в себя воспоминания многих
поколений его предков и доставшейся ему от тех ген и хромосом, из которых он
произошел.
Однако пока я занимался приведением записей в порядок, я не торопился
выносить о них окончательного суждения, а в наших с кузеном разговорах они
даже не упоминались, если не считать одного-двух случаев, когда я обратился
к нему за помощью в расшифровке некоторых слов. По завершении работы я
перечел всю подборку с начала до конца и нашел ее довольно убедительной.
Однако, вручая готовый труд кузену, я испытывал смешанные чувства, среди
которых была и изрядная доля недоверия.
- Ну и что ты об этом думаешь? - спросил меня кузен.
- Пока довольно правдоподобно, - признал я.
- Ничего, дальше ты еще и не то скажешь, - отвечал он невозмутимо.
Я считал своим долгом убедить кузена несколько умерить свой
исследовательский пыл; За те две недели, пока я сортировал и переписывал его
материалы, Амброз довел себя до крайней степени изнурения. Он так мало ел и
спал, что стал выглядеть намного более худым и осунувшимся, нежели в день
моего прибытия. Он сутками не выходил из лаборатории, и за эти полмесяца
было немало случаев, когда за столом нас присутствовало только трое. Руки
его стали заметно трястись, подрагивали также и уголки губ; в то же время
глаза его блестели, как у одержимого, для которого перестало существовать
все, кроме его собственных навязчивых идей.