"Говард Лавкрафт. Дерево на холме" - читать интересную книгу автора

пепел. При этом я понимал каким-то шестым чувством, что мир наконец-то
очистился от ужаса, на краю которого трепетал; ужаса, который не стал менее
чудовищным от того, что я не знал, в чем его суть.
Мне так и не удалось составить себе сколько-нибудь ясного представления о
причине постигшего Теуниса удара, да я и не осмеливался как следует задуматься
над этим. Примечательно, что у меня не возникло и тени желания поглядеть в
камеру, пока я не вынул из нее гемму и фотографию. То, что можно было
разглядеть на снимке через древний кристалл, используя его как своего рода
увеличительное стекло, не предназначалось в этом я почему-то был уверен для
восприятия человеком, желающим остаться в здравом уме. Что до меня, то я уже
стоял бок о бок с этим феноменом и находился под воздействием его чар в тот
момент, когда он пребывал на том дальнем холме в виде дерева и нездешнего
ландшафта. И у меня не возникало ни малейшего желания увидеть подлинный облик
того ужаса, которого мне чудом удалось избежать.
Ах, если бы я так и остался в блаженном полуневедении! Я мог бы спокойнее
спать по ночам. Однако судьбе было угодно, чтобы прежде чем выйти из комнаты,
я остановил свой взгляд на кипе бумаг, шуршавших на столе возле черного ящика.
Все листы были чистыми, за исключением одного на нем был рисунок, наспех
сделанный карандашом. Я сразу вспомнил слова Теуниса о возможности зарисовать
тот кошмар, что будет выявлен с помощью геммы, и хотел было отвернуться от
рисунка, но мое благоразумное намерение не устояло перед врожденным
любопытством. Искоса взглянув на рисунок, я увидел неровные, торопливые
штрихи, обрывавшиеся в том месте, где моего приятеля хватил ужасный удар.
Потом, как бы назло самому себе, я поглядел на запретное изображение в упор и
лишился чувств.
Я никогда не смогу дать полного описания того, что предстало моему взору.
Придя в себя, я швырнул листок в умирающее пламя и, шатаясь, побрел домой по
тихим, безлюдным улицам. В душе я славил Господа за то, что не стал
разглядывать снимок через кристалл, и истово молил Его помочь мне забыть
сделанный Теунисом набросок, лишь отчасти передававший то, что он увидел
своими глазами. Отныне я уже не тот, что прежде. Даже в самых невинных
пейзажах мне чудится некий смутный, двусмысленный намек на те безымянные
богомерзкие явления, что, может статься, лежат в их основе и составляют их
истинную сущность. И это при том, что рисунок Теуниса был таким
приблизительным, таким неполным в сравнении с тем, что он видел собственными
глазами, если судить по его осторожному рассказу!
На рисунке сохранилось лишь несколько основных элементов ландшафта.
Остальная его часть была застлана какой-то странной, невообразимой
туманностью. Все более или менее знакомые предметы составляли здесь часть
какого-то непонятного, смутного существа явно неземного свойства явления, в
грандиозности своей недоступного охвату взором смертного, явления бесконечно
чуждого, чудовищного и ужасного, если судить по тому его фрагменту, что
присутствовал на изображении.
Там, где я своими глазами видел причудливо изгибающийся, словно живой,
ствол дерева, на рисунке была изображена какая-то мерзкая бесформенная лапа,
пальцы или щупальца которой отвратительно простирались вперед, словно пытаясь
нащупать нечто, находившееся на земле под ними. Мне также показалось, что
участок травы прямо под этими жирными скрюченными пальцами был примят таким
образом, будто на нем незадолго до того лежал человек. Но рисунок был сделан
слишком небрежно, а посему я ни в чем не могу быть уверен окончательно.