"Locus Solus" - читать интересную книгу автора (Руссель Рэймон)

Глава пятая

Пока мы слушали рассказ метра, спустились сумерки, и он повел нас по уходившей круто вверх тропинке. Через десять минут подъема мы очутились перед небольшой каменной хижиной, на передней стене которой, обращенной к огромным лесным массивам, находились только две створки двери, забранные широкой и очень ржавой решеткой с массивными золотыми петлями. В домике была всего одна просторная комната без окон, без дверей и скромно меблированная.

В комнате стоял мольберт с неоконченной картиной, изображавшей в виде аллегории Авроры женщину с лучистым телом, влекомую к бледному горизонту множеством веревок с крыльями на конце.

Давая время от времени краткие пояснения, Кантрель указал нам на находившегося посреди комнаты некоего Луция Эгруазара — человека, враз сошедшего с ума при виде того, как его годовалую дочь затоптала насмерть кучка убийц, плясавших жигу. Он уже несколько недель находился на лечении в Locus Solus.

У дальней стены неподвижно стоял сторож.

Этот самый Луций, мужчина почти совершенно лысый, сидел к нам левым боком перед мраморным столом, на котором устроен был своего рода очаг с двумя гладкими подставками для дров, привинченными строго параллельно к краям квадратного листа с рассыпанными на нем раскаленными углями.

Набросив на подставки, словно мостик, кусок серого репса длиной в метр и шириной в полметра, сумасшедший, действуя так, чтобы не ожечься, протянул оба конца ткани друг против друга под листом, натянув ее до отказа и подоткнув в виде мягко спадающей полоски.

На квадратный лист ткани с пробитыми в нем близко друг к другу бесчисленными отверстиями, через которые вверх шел горячий воздух, Луций поставил двенадцать прекрасно вылепленных и разрисованных фигурок из кишечной пленки высотой в несколько сантиметров, стоявших до этого группкой на столе и напоминавших шайку диких бродяг. Если сдвинуть их с места, они держались вертикально благодаря грузику, уложенному им в ноги. Вскоре они забегали по ткани, подчиняясь пальцам безумца. Когда на фигурку не попадал никакой вертикальный поток, кроме тех, которые скользили у нее на спине или по животу, она сильно наклонялась и в таком виде передвигалась вперед или назад. Затем, когда она попадала прямо на отверстие под ней, то резко подпрыгивала, и все вместе эти повторяющиеся движения напоминали прыжки в жиге. Другая фигурка в это время начинала вращаться под действием косых потоков, ударявшихся в ее локоть или руку.

Выстроившись наконец в две шеренги по шесть штук лицом друг к другу, воздушные куклы пустились отплясывать по всем правилам знаменитую зажигательную жигу, известную в народе под названием «сэр Роджер де Коверли». Весь танец управлялся Луцием, чьи пальцы виртуозно бегали по репсу, как по клавишам, благо он не жалел времени и терпения на репетиции.

Стоявшие по диагонали танцоры вприпрыжку двигались навстречу друг другу, а сблизившись, тут же возвращались на свои места, в то время как фигурки, расположившиеся на концах другой диагонали, начинали такое же движение со своей стороны. Фигура эта поочередно проделы-валась несколько раз и оживлялась вращениями, исполнявшимися попарно в момент, когда танцоры сходились в центре. Руки Луция скользили по ткани наискосок, а затем резко сгибались, чтобы не перекрывать потоки, удерживающие стоящих на месте кукол.

Затем сумасшедший подводил исподволь к себе две наиболее дальние фигурки и заставлял их крутиться на средней линии кадрили сначала вместе, а затем каждую с танцором из противоположной шеренги, да еще так, чтобы каждый раз они придвигались все ближе. Затем пляска начиналась сначала.

Танец продолжался в том же ритме. Первую фигуру сменяла вторая, и беспрестанное коловращение позволяло двенадцати фигуркам поочередно становиться на углы.

Силой своего таланта и умения Луций поддерживал жизнь танца на ткани, и его первоначально спокойный темп ускорялся, чтобы достичь в конце концов завидной порывистости.

Но внезапно пляска прекратилась. Убрав руки с ткани, над которой продолжали теперь уже бесцельно парить танцоры, Луций растерянно, с ужасом в глазах повернулся к нам лицом, хотя и не видя нас. Как объяснил нам Кантрель, на него надвигался престранный приступ галлюцинаторных рефлексов, связанный с тем страшным зрелищем, которое он только что сам для себя продемонстрировал, повинуясь помимо своей воли жестокому наваждению.

Под властью охватившего его страха по обе стороны лысины на голове безумца дыбом встали по шесть волосков и вдруг заскакали сами по себе, прыгая с одного места на другое. Оторвавшийся от кожаного покрова в результате расслабления глубинных тканей, каждый волосок, казалось, выталкивался из своей поры вверх от сжатия ее верхних краев, описывал малюсенькую траекторию, не меняя вертикального положения, и падал в соседнюю пору, раскрывавшуюся по такому случаю и тут же выталкивавшую волосок в направлении следующего раскрытого убежища, готового проделать с ним то же самое.

Выстроившись после множества таких скачков на блестящем темени двумя рядами друг против друга параллельно воображаемой средней линии, двенадцать волосков не изменили своему способу передвижения, а исполнили вдруг такую же жигу, как и та, которую танцевали фигурки на ткани. Те же поочередные передвижения четырех, занимающих крайние места волосков — по диагонали до середины «площадки» — сначала просто так, а затем с вращением в центре; та же общая вторая фигура, во время которой противоположные волоски, извиваясь, проходили от одного конца «сцены» до другого.

Сжавшийся от боли, похожий на нервнобольного, не выносящего неудержимый тик, Луций поднимал руки к голове, словно желая остановить отвратительную пляску, но какой-то страх не давал ему коснуться волос. И прыгающая жига безжалостно продолжала свой беспрестанный ход, а двенадцать волосков занимали по очереди четыре главных места. Кантрель вполголоса стал говорить нам о громадном интересе, который, с точки зрения анатомии, вызывает этот рефлекс на наваждение, ставшее следствием умственного потрясения.

С болью осознавая, что проклятый танец не только неумолимо продолжается, но и стремительно ускоряется, как это происходило с его легкими куклами, Луций бился в конвульсиях, испуская жалобные стоны.

В какой-то момент кризис, очевидно, достиг наивысшей остроты и начал наконец ослабевать. Пока безумец успокаивался, волосы вернулись на свои прежние места по краям лысины и улеглись как ни в чем не бывало. И тогда Луций разразился долгими рыданиями, уткнувшись лицом в ладони, омываемые потоком слез, вызванных его нервной разрядкой.

И вот некоторое время спустя он встал с лучезарной улыбкой, сделал несколько шагов влево и сел напротив боковой стены к широкому столу, где стояли хрустальные банки без пробок, в каждой из которых мокла в бесцветной жидкости кисть. Там же валялись куски ткани, уже разрезанные и судя по их размерам явно предназначенные для набора пеленок.

Он вынул из кармана и воткнул прямо в какое-то незаметное отверстие в столе белый прутик длиной сантиметров в десять, а толщиной не больше нитки, хотя казался он жестким, как сталь.

Луций смочил кистью верхний конец прутика, а потом, не сделав паузы, поднес к нему сверху два сложенных вместе по краю куска ткани. Внезапно жесткая нитка вытянулась, подобно тонкой змейке, и стала, быстро извиваясь, прокалывать то снизу, то сверху сложенную ткань, выполняя снизу вверх тонкий и поразительно ровный шов — прекрасный стежок, оконченный меньше чем за секунду, по всему свободному пространству. Шитье прекратилось, и Луций оборвал нитку, концы которой на ткани вдруг сами собой свернулись в шарики, напоминающие портняжные узелки, а сама она тут же приобрела совершенную гибкость.

Кантрель обратил наше внимание на белый прутик, лишившийся всего лишь своего крошечного увлажненного кончика, который беспламенное горение, обеспечиваемое определенными химическими свойствами бесцветной жидкости, превратило в огнепроводный шнур.

Луций снова смочил кончик прутика кистью уже из другого флакона и поставил перед ним загнутый край сшитого материала. Мелкой спиралью стал при этом виться белый шнур, выполняя подрубной стежок и прошивая ткань дважды за проход простым и двойным швом. После обрыва на концах шва образовались два шарика-узелка, а сам шов расслабился.

Кантрель указал нам на веселое нетерпение, с которым безумец поспешно работал над пеленками для своей дочери, которая, как он временами воображал, уносясь своей больной мыслью в неведомую даль, должна была скоро родиться. Бесцветная жидкость из разных флаконов порождала собственный огненный шнур, выполнявший свой вид стежка, указанный на этикетке сосуда.

Быстрый, как молния, вопреки своей относительной сложности, следующий шнур, образованный с помощью третьей кисти, выполнил задний стежок, каждый раз опускаясь, чтобы проделать отверстие чуть ниже последнего на сложенной вдвое ткани, помещенной как раз на пути «иглы», а затем сразу же подскочить чуть выше, чем раньше.

Почти такой же по виду четвертый шнур благодаря действию еще не использовавшейся жидкости проделал в ткани стеганый шов, входя в первое, попадавшее при спуске ему на пути отверстие, и поднимаясь вверх на двойную величину.

Пятый шнур — результат действия жидкости из следующего флакона — произвел шов через край, замыкая сбоку в довольно широкие витки своей спирали внешнюю линию, составленную из двух аккуратно приложенных друг к другу краев ткани.

И всякий раз на нитке завязывались узелки, а шов становился мягким.

Благодаря наметанному глазу Луций подмечал мельчайшие различия каждой операции и смачивал буквально кончик прутика, безошибочно определяя, какой шов, по его расчетам пропорции, будет выполнен тем или иным новым огнепроводным шнуром.

Шнур, полученный с помощью жидкости из шестого флакончика, выполнил на ткани вязальный шов, а совершаемые при этом невероятные зигзаги напоминали безумные пиротехнические представления, поражающие беспорядочными взлетами ракет в воздух, сопровождающимися выстрелами. Все его «швейные» зигзаги тоже, впрочем, были похожи в крайне уменьшенном виде на сложные настоящие вспышки фейерверков с их ракетами, выписывающими в небе всевозможные кривые, спирали или ломаные линии.

Мгновенное выполнение каждого шва показывало непревзойденное совершенство его метода, позволившего бы рядовой швее в сто раз быстрее справляться со своим дневным заданием, пусть даже она работала бы на лучшей швейной машинке.

Потрудившись еще какое-то время все с теми же шестью флаконами, Луций, видимо, вдруг почувствовал усталость и остановился перед уже сильно укороченным белым прутиком.

Он отвернулся от него и взгляд его, как нам показалось, впервые задержался на нас. Луций подошел ближе к решетке и бросил в нашу сторону одно слово: «Пойте».

Кантрель не мешкая попросил присоединившуюся к нашей группе певицу Мальвину спеть что-нибудь лирическое, дабы удовлетворить каприз безумца. Мальвина, недавно выступавшая в роли наперсницы в новой опере на библейский сюжет — «Абимелех», начала почти с самой верхней ноты своего диапазона: «О, Ребекка…»

Однако Луций тут же прервал ее и заставил множество раз повторять этот фрагмент арии, особенно прислушиваясь к чистому звучанию последней ноты.

Потом отошел вправо и устроился напротив нас перед небольшим столиком, на котором находились следующие предметы:

1. Потушенная лампа.

2. Тонкое шило с необыкновенно острой золотой иглой.

3. Маленькая линеечка длиной в несколько сантиметров, сделанная из сала, на одной стороне которой нанесены были шесть главных делений в виде жирных черточек с номерами, разбитых каждое на двенадцать меньших делений, отмеченных более тонкими и короткими штрихами. Ярко-красные черточки и цифры резко выделялись на бледновато-сером фоне сала. Тонко изготовленный инструмент этот воспроизводил в миниатюре старинную «туазу», разделенную на шесть футов и семьдесят два дюйма.

4. Тоненькая квадратная пластинка из затвердевшего воска.

5. Очень простой звуковой аппарат с тонкой золотой иглой, укрепленной на круглой мембране с рожком.

6. Квадратный листок белого картона с отверстием в центре, в которое был плотно вставлен и прижат чуть сплющенными краями плоский ограненный гранат ромбовидной формы, так что листок был похож на бубнового туза.

Луций прижал к середине зеленой пластинки, плашмя лежавшей перед его глазами, миниатюрную туазу, взятую им указательным и большим пальцами левой руки и сжимаемую ими так, что сминались и укорачивались большие и маленькие деления, которые мы могли видеть со своего места.

Старательно примеряясь к красным штрихам и выбирая соответствующее им место на одной линии, с помощью шила, подносимого в вертикальном положении правой рукой, он сделал семь меток на поверхности воска, прижимая иголку сбоку к салу.

Когда все метки были сделаны, Луций слегка ослабил усилие пальцев на сале, и упругая туаза сама собою удлинилась, увеличив тем самым расстояние между нанесенными на нем делениями. После этого он точно таким же способом снабдил восковую пластину новыми метками в дополнение к предыдущим.

Безумец еще долго продолжал свой труд, сжимая сало каждый раз с разной силой и доводя его порой до совсем малых размеров, сверяясь с красными делениями, чтобы легонько прокалывать воск в еще нетронутых местах все на том же прямом участке, хотя наклон иглы время от времени менялся.

В конце концов на зеленой табличке образовалась короткая прямая бороздка из мельчайших проколов, похожая на те, которые видны на валиках фонографа при записи голоса.

Повинуясь нетерпеливому жесту Луция, убиравшего туазу и шило, сторож подошел к лампе и чиркнул спичкой.

Пока пламя на фитиле разгоралось, Кантрель просунул руку между прутьями решетки и достал лежавший слева от него у стены длинный плоский чехол из вылинявшего шелка, на одной стороне которого вышито было латинское слово «Mens» — «Дух», украшенное религиозными символами и цветами. Из чехла он извлек очень старую деревянную переплетную доску, и мы увидели, что на обеих ее сторонах написан мелкими коптскими буквами полный текст мессы. Затем он снова уложил доску в чехол, просунул его назад через решетку и приставил к стене.

Сторож тем временем включил какой-то механизм в зажженной лампе, и она стала посылать короткие яркие вспышки, регулярно перемежавшиеся почти полной трехсекундной темнотой.

Взяв зеленую табличку в левую руку и отведя ее далеко назад, а пальцами правой сжимая нижний конец бубнового туза, Луций встал спиной к лампе, поднял руку и повернулся чуть вправо, оказавшись к нам боком. Теперь он поднял оба предмета параллельно один за другим но так, что туз находился, словно экран, между пламенем и табличкой.

При первой вспышке, сверкнувшей в гаснущем свете дня, гранат отбросил в глубь комнаты микроскопические красные световые точки, рассеянные далеко друг от друга и отличавшиеся по яркости, что объяснялось большей или меньшей чистотой тех областей и граней камня, через которые проходил свет.

Движением своей диковиной карты Луций направил одну из таких световых точек на самую высокую метку таблички и удерживал ее в этом положении в течение трех следующих вспышек.

В промежутках между вспышками пятна света без следа исчезали. Так, по очереди, были освещены все метки, проделанные шилом. Луций же для каждой метки выбирал более или менее яркую точку и удерживал ее на месте от одной до пятнадцати вспышек. Иногда на одну и ту же метку последовательно направлялись две или больше световые точки.

Кантрель решил наконец объяснить, что именно делает этот безумный человек. Благодаря тонко продуманному и тщательно рассчитанному смешению красного и зеленого цветов, каждая из световых точек, обладавшая некоторым теплом, на какую-то малость размягчала воск метки, на которую была направлена, завершая, таким образом, предварительно проделанную работу и улучшая будущее качество создаваемых звуков.

Луций повернулся к нам лицом и положил карту на место, а табличку на маленький столик, затем взял звуковой аппарат и стал осторожно водить почти вертикально стоящей золотой иглой по образованной метками линии. Острие иголки копировало все неровности на своем пути и передавало колебания на мембрану. Из рожка зазвучал женский голос, похожий на голос Мальвины, отчетливо пропевший по заданным нотам: «О, Ребекка…»

На наших глазах безумец, как видно, искусственно создавал всевозможные человеческие голоса. Он стремился найти звук голоса своей дочки и для этого умножал опыты, надеясь случайно напасть на тембр, близкий к его идеалу, который привел бы его к столь желанному результату. Вот почему, произнеся слово «Пойте», он сразу же поспешил воспроизвести образец, предоставленный ему Мальвиной.

Водя золотой иголкой по строке, Луций еще несколько раз дал прозвучать фразе «О, Ребекка…», последняя нота которой вызывала у него тревожное волнение. Возвращаясь к концу отрывка, он с упоением слушал вторую половину последнего звука и под влиянием сильного волнения жестом прогнал нас.

Кантрель отвел нашу группу туда, где Луций не мог уже нас видеть, продолжая все так же внимательно и настойчиво свои опыты и беспрестанно прослушивая звуки, проигранные секунду назад.

Мы прохаживались за комнатой с решеткой, не отдаляясь от нее, так, чтобы услышать сторожа, если вдруг что-либо случится с охваченным волнением безумцем, и Кантрель стал рассказывать о связанных с ним тяжелых событиях.

Как-то к Кантрелю явилась молодая посетительница, некая Флорина Эгруазар, и стала умолять его употребить свои выдающиеся знания и спасти ее мужа, потерявшего рассудок от внезапно приключившегося несчастья и уже два года утомлявшего безрезультатностью попыток вылечить его виднейших специалистов. Заливаясь слезами, она поведала волнующую историю.

Луций Эгруазар был фанатичным членом итальянского общества, исповедовавшего культ Леонардо да Винчи, и занимался наукой, пытаясь хоть в чем-то следовать уникальному в истории примеру своего кумира. Талантливый художник и скульптор, он и как ученый сделал ряд ценных открытий.

Флорина и Луций нежно любили друг друга и в супружестве познали абсолютное счастье, когда после десяти лет беспокойного ожидания исполнились их самые пылкие желания и у них родилась дочь Джиллетта. Счастливый отец забывал о работе и часами наблюдал за тем, как улыбается или начинает произносить первые звуки долгожданный ребенок.

Годом позже Луций вместе с Флориной и Джиллеттой поехал в Лондон, где его ждал выгодный заказ на портреты и бюсты.

Два раза в неделю он отправлялся в роскошную резиденцию в графстве Кент писать портрет молодой хозяйки замка леди Рэшли. Однажды, подчинившись изящно высказанному ею пожеланию, он взял с собой Флорину с Джиллеттой на руках, которую она еще кормила грудью.

Флорину тепло встретил лорд Рэшли, показавший ей парк и замок, пока Луций работал над портретом. Художника с семьей пригласили на ужин, а часам к десяти вечера хозяева усадили их в свою карету, на которой они должны были доехать до ближайшей станции километрах в пятнадцати от деревни.

На полдороге, когда они ехали густым лесом, рядом с ними раздались пьяные призывные крики, оказавшиеся кличем орудовавшей в тех краях «Красной банды». Лошади были остановлены шайкой полупьяных бродяг. Порывистый Луций спрыгнул на землю, увещевая напавших на них разбойников, но те скрутили его и высадили из кареты Флорину, со страхом прижимавшую к груди заснувшую дочку. В этот миг кучер дважды выстрелил из револьвера в главаря шайки, и от звука выстрелов лошади понесли карету во тьму.

Раны главаря были поверхностные, но от вида своей крови он рассвирепел, набросился на Луция и забрал у того все, что при нем было, а потом выхватил Джиллетту из рук Флорины и приказал своим людям обыскать несчастную женщину.

Увидев, что бандит, дабы заставить замолчать, бьет кулаком девочку, заплакавшую оттого, что ее разбудили чужие руки, Луций рванулся с такой силой, что у одного из державших его выпал кинжал. Он схватил оружие и стал в бешенстве наносить им удары мучителю, метя ему в лицо, так как грудь его была прикрыта малюткой. Кинжал распорол бандиту щеку снизу доверху и глубоко вонзился в левый глаз.

Луция тут же снова скрутили, а лишившийся глаза главарь заревел, как дикий зверь. Вне себя от боли он бросил рыдающего ребенка на землю, поняв, что сможет причинить муки пленникам через их дочь.

Срывающимся голосом он приказал, указывая на Джиллетту:

— Сэр Роджер де Коверли.

Все бандиты, кроме троих, державших Флорину и Луция, стали в две линии друг против друга и заплясали адскую жигу, в центре которой находился ребенок. Главарь и один из бандитов двинулись вприпрыжку к центру и каждый с силой стукнул девочку каблуком, прежде чем вернуться на свое место спиной вперед. Вслед за этим двое других разбойников, стоявших в двух других углах, проделали такое же «па». Пары сменяли друг друга, выполняя в центре вращения приветствия, при этом движения первой пары в точности повторялись второй. Чудовища при каждом проходе цепляли свою жертву ногами и бешено топтали ее. Главарь же в своем жестоком исступлении норовил ударить ребенка в голову или в живот.

После этого по одному бандиту из двух предыдущих пар проплясали от одного конца квадрата к другому, крутясь то в одиночку, то с кем-либо из стоящих в линии. И во второй фигуре не обошлось без того, чтобы девочку вновь пинали ногами.

Потом все началось сначала, и страшная жига еще долго продолжалась перед обезумевшими от ужаса родителями. От периодического повторения второй фигуры все «танцоры» поочередно занимали центральные места, и казалось, все прыгали и скакали, не упуская случая еще и еще ударить бедного ребенка.

Это и была знаменитая жига сэра Роджера де Коверли, превращенная «Красной бандой» в орудие пытки и мучений для своих предателей.

Ускоряя и разжигая эту кошмарную пляску, разъяренные бандиты хлопали друг другу в ладони, когда из новой раны на теле девочки, нанесенной гвоздями их башмаков, брызгала кровь.

Внезапно послышался стук колес. Это кучер гнал изо всех сил карету, переполненную вооруженными людьми. Вся шайка бросилась наутек. Флорина подбежала к дочке, но в руках у нее был теперь обезображенный труп ребенка, покрытый ранами и кровоподтеками. При виде этого Луций прикоснулся к дочери и вдруг, как громом, пораженный безумием, захохотал и принялся, словно в бреду, выделывать движения только что прекратившейся смертельной пляски. Убитая горем Флорина отвела его к карете, повезшей их назад в замок, в то время как прибывшие люди продолжили преследовать шайку.

Исполненные состраданием Рэшли провели всю ночь с Флориной у тела Джиллетты, сдерживая приступы несчастного безумца.

После похорон ребенка Флорина дала и подписала показания против уже пойманных в результате умелых действий убийц и распростилась с окружившими ее теплотой и заботой хозяевами. Она вернулась с Луцием в Париж, где безотлагательно принялась за лечение мужа.

Несчастный считал себя теперь Леонардо да Винчи и связывал с дочерью, мысли о которой беспрестанно осаждали его, все свои универсальные труды об искусстве и науке.

За два года Луций сменил одну за другой пять известных лечебниц, пока в конце концов ему не запретили получать, несмотря на его непрекращающиеся просьбы, какие бы то ни было материалы для работы из опасения, что напряженный труд может ухудшить его состояние.

Из всего, что ему было рассказано, Кантрель сделал вывод, что больного можно излечить, и, будучи в подобных случаях яростным противником даже малейшего принуждения, решил, напротив, покорно угождать самым необычным желаниям безумца.

Чтобы обеспечить Луцию полнейшую тишину и покой, он быстро выстроил на одном из возвышенных мест парка простую комнату и обставил ее скромной мебелью, а вместо выхода оснастил ее широкой двустворчатой решеткой со стороны фасада, обращенной к обширным лесным массивам — единственной и успокаивающей грандиозной панораме, простирающейся в бесконечную даль.

Туда-то и поместили больного, предоставив ему возможность вдыхать целебные потоки свежего воздуха и днем, и ночью, когда его заботливо укрывали от холода.

На следующий же день ему были без промедления доставлены разные предметы по заранее составленному им подробному списку. Используя остатки былого таланта, он начал писать картину, сюжет которой, отмеченный признаками безумия, строился на изображении большого числа распростертых крыльев, влекущих за собой на веревках аллегорическую зарю. Впоследствии, ведя с Луцием лечебные беседы, Кантрель понял, что он изобразил так свою дочь Джиллетту, унесенную на самой заре жизни.

Пользуясь своими скульпторскими инструментами, он соорудил затем маленькие фигурки из кусков тонкой кишечной пленки — бодрюша, которая, если с ней работать, как с расплющенной тонкой жестью, сохраняла благодаря свой упругости приданную ей терпеливыми и осторожными усилиями форму. Края пленки скреплялись клеем, а в каждую ногу насыпался мелкий песок в качестве груза, после чего фигурка надувалась воздухом через специальное отверстие, которое можно было легко открыть снова, чтобы ее поддуть. Закончив эту подготовительную работу, Луций принимался за раскрашивание фигурки, проявляя при этом чудеса мастерства и изысканности — настолько выразительной получалась его поделка и настолько красочно выписывалась ее одежда. Вскоре он изготовил таким образом двенадцать почти невесомых фигурок — по числу подлых убийц.

Вслед за этим с помощью листа железа с раскаленными углями, двух гладких подставок для дров и куска серого репса, проколотого по всей площади булавкой, он добился получения на мраморной плите вертикальных потоков горячего воздуха и искусными движениями рук заставил своих кукол плясать воздушную жигу, по мере убыстрения которой прояснялось понимание поведения Луция в голове Кантреля. Преисполненный сознанием своего горя и мыслями о своей гениальности, псевдо-Леонардо как скульптор и художник создал по запомнившемуся ему образу фигурки, способные исполнить ту роковую пляску. Как ученый он задумал заставить их плясать под действием струй горячего воздуха.

То, что в списке для его опыта был указан кусок репса, да еще серого цвета, который не замарают обрывки взлетающего вверх пепла, свидетельствовало о любопытном здравом смысле Луция, а для Кантреля значило шаг к излечению. Выбранный Луцием материал мог не бояться жара от близко лежащих углей и был лучше любого металлического решета, так как его мягкость позволяла пальцу легким нажатием на ткань вблизи выходного отверстия несколько отклонять струю горячего воздуха в сторону и заставлять двигаться фигурки.

Внезапно Луций выпустил ткань, и с ним случился страшный приступ, во время которого в результате рефлекторной реакции, вызванной сильнейшей галлюцинацией от только что виденной волнующей сцены, на его голом черепе дыбом встали двенадцать волосков и заплясали неудержимую жигу, постепенно убыстряющуюся, точь-в-точь как в пляске убийц.

С того момента каждый день на закате солнца под влиянием чувств, охватывающих его в этот час, Луций, действовавший день ото дня все виртуознее, требовал горячих углей для очередной жиги на репсе, за которой неизменно следовала такая же пляска волос на его лысине.

Однажды утром безумец попросил доставить ему кусок ткани, ножницы и, кроме этого, сложный набор химикатов и лабораторных инструментов. После многочисленных опытов он изготовил несколько бесцветных смесей, а еще — ровную белую «фараонову» змейку, которая могла развиваться, как нитка, и после определенного смачивания выполнять необыкновенно быстрые швы, что позволило ему достичь просто-таки сферических успехов в шитье.

Прибегнув к умело построенным расспросам, Кантрель нашел разгадку и этих действий. Луций время от времени начинал думать, что у него вот-вот должна родиться дочь. Мысль эта — от совершившихся в его мозгу нарушений — была такой навязчивой, что он начал готовить ребенку «приданое», а нетерпеливость, влиявшая на научные способности лица, которым он себя мнил, привела к замечательному изобретению.

Начатое им непрерывное производство химическим способом твердых ниток, которые им быстро расходовались, вызвало интенсивный процесс окисления, а за ним — ржавление решетки и ее петель, пришедших в конце концов в негодность.

Были сделаны попытки заменить петли, изготовив их из другого металла, но все они также ржавели, за исключением золота, которое в итоге и было выбрано Кантрелем для петель. Луций же получил для работы с тканью острые золотые ножницы.

Флорина регулярно наведывалась узнать о состоянии здоровья мужа, но встречаться с ним ей не позволяли. По настоянию Кантреля она в один из дней принесла диковинные аппараты, истребованные накануне Луцием. Он часто держал их в руках до рокового отъезда в Англию и пытался использовать их для искусственного создания речи или пения.

Доставленная передача, однако, не удовлетворила его, и безумец настойчиво повторил несколько раз слово «туаза».

Флорине сообщили об этом, и она вспомнила, что в те моменты, когда Луций подолгу возился с этими приборами, он говорил, что хочет соорудить из пока еще не выбранного материала такую меру длины, которая, чтобы отвечать некоторым тонким арифметическим расчетам звука, имела бы такую же разбивку на деления, как и старинная туаза, но в очень мелком масштабе.

На следующий день безумец вырезал лезвием ножниц из принесенного по его просьбе и хорошо просохшего куска сала небольшую линейку, превращенную им в игрушечную туазу с помощью красных делений, нанесенных кисточкой на одну из сторон.

Посредством этой туазы и последних полученных им предметов Луций принялся за кропотливый труд, основанный на тяжелейших расчетах расстояния и тепла, с тем, чтобы получить на имевшемся у него зеленом воске метки для извлечения звука речи или пения.

Результат тонкого выбора, служившего еще одним подтверждением возвращения разума, — сало благодаря своей определенной упругости обладало в большей степени, чем любой другой материал, именно теми свойствами, которые требовались для задуманного дела.

Единственная цель несчастного, как можно было судить по его бессвязным речам, заключалась в том, чтобы воспроизвести голос его дочери таким, каким он воспринимался внимательным ухом отца в последние дни ее жизни, когда она уже начинала говорить. Меняя до бесконечности тембр и интонации, он создавал всевозможные голосовые оттенки из фрагментов речи или мелодий в надежде волей случая найти тот звук, который поведет его в нужном направлении.

И в этом деле снова-таки участвовал — в сочетании с его идеей фикс — научный гений героя, за которого он себя принимал.

Поскольку он одновременно занимался и шитьем детского белья, заржавевшие иголки на тонкой деревянной ручке и на вибрирующей мембране пришлось заменить золотыми, дабы уберечь их в дальнейшем от порчи.

В один из вечеров Луций попросил доставить ему тут же описанную им некую тяжелую старинную игрушку, ассоциировавшуюся в его памяти с крещением дочери.

В давние времена в Египте коптские священники во время службы пользовались в качестве подспорья своей памяти доской из сикомора, которую можно было легко переворачивать в нужный момент. Устанавливали ее сбоку от алтаря, а на обеих сторонах доски был выгравирован текст молитвы на их языке.

Доску с молитвой благоговейно воспринимали как саму мессу, потому что она содержала ее глагол, и после использования аккуратно прятали в шелковый чехол с красиво вышитым на нем латинским словом «Дух», украшенным различными узорами.

В память о крещении Джиллетты Луций подарил Флорине подобную доску, увиденную им как-то вместе с целехоньким чехлом в витрине антикварной лавки.

Больному передали доску и чехол, и часто поутру он брал с улыбкой их в руки, вспоминая праздничный день в жизни своего ребенка.

К вящей славе Кантреля и его метода все чаще повторяющиеся периоды полного сознания обещали безумцу верное и полное выздоровление.

В этот момент возглас Луция вернул нас к его комнате, и вскоре мы все опять стояли у ржавой решетки с золотыми петлями.

На зеленой табличке виднелась новая линия меток, наверняка, судя по их виду и размеру, сделанных с помощью шила и туазы, а также лампы и бубнового туза.

Явно очень взволнованный, Луций поставил на свежую строку кончик иглы, и из глубины рожка послышался на букве «а» долгий веселый звук, напоминавший радостные попытки детей, которым жадно хочется говорить, и очень похожий на образец, предоставленный концом фразы «О, Ребекка…»

Безумец издал еще один возглас, похожий на тот, который, очевидно, был вызван перед этим первым прослушиванием детского голоса. Растерявшись от мысли о том, что он достиг цели, Луций прошептал:

— Ее голос… это ее голос… голос моей дочки!..

Затем он произнес, задыхаясь от волнения, слова, словно обращенные к кому-то рядом:

— Это ты, моя Джиллетта… Они тебя не убили… Ты здесь… рядом со мной… Скажи, дорогая…

А между этими отрывистыми фразами словно ответ ему звучал обрывок слова, без конца воспроизводимого им.

Кантрель тихонько отвел нас подальше, чтобы дать возможность спокойно завершиться спасительному кризису. Он выразил при этом свое восхищение Мальвине, чье пение привело к счастливому выздоровлению больного. После этого мы двинулись вслед за ним по длинной, ведущей вниз тропинке.