"Сергей Луганский. Небо остается чистым (Записки военного летчика) " - читать интересную книгу автора

меня самой завидной. И мое увлечение авиацией она искренне относила за счет
мальчишеской дури. Как она надеялась поставить все по-своему, как боролась
за мое, а значит, и за свое счастье!
- Не пущу!- решительно заявила она, едва я начал разговор о летном
училище.- Ишь, чего выдумал... Из головы выбрось.
Она еще не знала, что у меня на руках и деньги и проездные документы.
Какое уж теперь - не пущу...
Вечером она долго плакала, потом мы пошли к деду. У нас уж так было
заведено - что дед скажет, тому и быть.
Дед Афанасий был стар, но сохранял ясность рассудка, был крепок и,
главное, справедлив. У него было шестнадцать детей, и все слушались его
беспрекословно. Как сейчас помню этого славного, чудесного старика.
Невысокого роста, но жилистый, всю жизнь проведший в нелегком крестьянском
труде, он был типичным представителем той породы русских людей, которые не
теряют присутствия духа ни в беде, ни в редких удачах. Он имел
один-единственный капитал - это свои безотказные искусные руки, и надеялся
только на них. Дед носил густую, веером, бороду, в лице его, тонком,
сухощавом, было что-то иконописное. Зиму и лето дед носил высокие крепкие
сапоги, которым, казалось, не было износу. Догадывался ли дед Афанасий, что
новая жизнь свидетелем которой ему довелось стать, по-иному повернет и
судьбы людей? Вероятно, да. Во всяком случае он понимал, что дети должны
идти дальше своих родителей.
И вот мы у деда, в его маленькой избушке. У матери оставалась последняя
надежда удержать меня дома, при себе. Но дед Афанасий выслушал ее жалобы и
неожиданно изрек:
- Не держи его, на великое дело Серега решился. Нехай летает. Грех
обрезать крылья, когда они сами растут.
Кто знает, может быть, на него так подействовали планеры, что ежедневно
пролетали над нашим домиком?!
Услышав приговор деда, мать заплакала, и скоро я увел ее домой.
В ту ночь она совсем не спала. Снова не спалось и мне. Только теперь я
понял, что уезжаю из родного дома и уезжаю, можно сказать, навсегда.
Начинается новая жизнь.
Стараясь не скрипеть койкой, я поднялся и подошел к окошку. Над горами
серело небо, близился рассвет. Последнее утро дома.
В тот момент мне стало нестерпимо жалко мать. Мне представилось, как
мы, гурьба радостных счастливых ребят, едем в вагоне, смеемся, шумим, гудит
паровоз, увозя нас к какой-то неведомой, но увлекательной жизни, а мать
останется дома, будет вот так ворочаться, вздыхать, не спать по ночам и
утром первым делом бросаться к почтовому ящику - нет ли письмишка? Когда-то
мы снова увидимся с ней? Да и увидимся ли?
Вчера, в разговоре, да и потом, вечером у деда, я ни словом не
обмолвился о том, что уезжаю. Ей было бы горько это слышать. Но сейчас я
раскаивался, что промолчал. Каково-то ей будет сейчас узнать, что у меня уж
и билеты на руках,- через несколько часов надо отправляться на станцию. Это
будет для нее ударом.
И я опять решил по-своему, по-мальчишески. Не стану, думаю, убивать
этим мать, соберусь потихоньку. Ничего пока не скажу и уеду. Потом, с
дороги, напишу обо всем и попрошу прощенья. Так, думал я, будет лучше. Для
нее же лучше.