"Майя Луговская. Тятя " - читать интересную книгу автора

отказался: "Само пройдет". Не проходило. Провалялся неделю. Ослаб. Ирина
выхаживала его. Как маленького кормила с ложечки. Стал он ей особенно дорог.
И как-то так случилось, что все перешло в любовь. Все эти полгода на
Челекене им было хорошо вместе. И чем дальше - становилось лучше. Он был ее
мужчина.
Жена. Алехин никогда не говорил о ней, это было его табу. По-видимому,
жена не мешала ему. Но для Ирины постоянно присутствовала. Особенно в Москве
она понимала, что каждый раз от нее он возвращается к жене. Поспешный взгляд
на часы, торопливые сборы, никакого прощания - уход. В отъездах возникала
иллюзия, что их только двое, и потому каждый раз окончание экспедиции
становилось для нее пыткой, которую она побеждала уверенностью в себе. Ирина
не ревновала Алехина к жене. Ее чувство нельзя было назвать ревностью, это
было нечто иное, скорее обида, не за себя, за Алехина, за его двойственное
существование. О двух своих сыновьях Алехин тоже не рассказывал ей. Да и
когда было рассказывать? В сутках слишком мало часов. Наука заполняла,
захлестывала, поглощала. А в любви им и о самих себе некогда было
поговорить. И вообще он не любил разговоров: "Ненужная трата эмоций, все
ясно и так".
С судна не просто было обнаружить место, выбранное для высадки. Вулкан
Тятя и все его окрестности укрыла густая пепловая пелена. Опять они были
застигнуты сильным пеплопадом. И только к вечеру этого дня Ирине и Алехину с
отрядом вулканологов наконец удалось высадиться. Ночевали в эвакуированном
поселке, покинутом не всеми, в основном женщинами с детьми, в освободившемся
и комфортабельном доме, опять всем скопом. Вулкан продолжал извергаться,
выбрасывая огромные столбы пепла и газов. Гул, грохот, временами взрывы,
грозовые разряды.
Ревность Ирина тоже иногда испытывала. Но какую-то странную... Будто
ревновала его к самой себе. Он часто говорил ей: "Четко ты умеешь работать.
Любуюсь". Или: "Ты замечательно отредактировала мое введение". Или: "Я
прочитал твою главу. Как независимо ты мыслишь! Как смело думаешь. Молодец".
А она возмущалась: "Ты любуешься, как я работаю, но не замечаешь, как я
выгляжу и что у меня другая стрижка". Или: "Ты оценил мою редактуру, но тебе
безразлично, идет ли мне мой французский свитер". Он всегда только
отшучивался: "Все это подразумевается". Бывало и другое: как-то приехали к
ней родственники и свидание с Алехиным (их tete-a-tete) Ирина устроила в
квартире подруги, конечно, не институтской. В институте она не завела бы
интимной подруги. Устроила свидание и - раскаялась. Не очень-то ей было
приятно, когда там он вдруг оценил висевший в ванной комнате кружевной
халатик, а потом и пестрый пончо, будто нарочно брошенный подругой на
кресло. Смешно, но в квартире Ирины он никогда ничего не замечал. Хотя,
пожалуй, нет, один раз все-таки заметил - изречение. Она держала на своем
письменном столе перепечатанные на карточку слова: "Чтобы жить честно, надо
рваться, путаться, биться, ошибаться и бросать, и опять бросать, и вечно
бороться... А спокойствие - душевная подлость".
"Вот это мне нравится", - сказал Алехин. "Не удивительно, как-никак
все-таки Толстой", - ответила она. "Я не текст имел в виду, а факт, что ты
выбрала именно эти слова. Но цитата должна быть точной: "...и вечно
бороться, и лишаться. А спокойствие - душевная подлость". "Негодяй!" - с
нежностью подумала тогда Ирина.
Вулканологи, уже в поселке начавшие наблюдения за вулканам, намечали