Глава 8. КРАСНОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ

В конце недели в Елунино прискакал на взмыленном коне зареченский мужик. Торопливо намотав повод на коновязь, он тяжелой рысцой побежал в сельский Совет.

Скоро по селу поползла страшная весть: поздней ночью в Заречье нагрянула какая-то банда. Одни говорили, что человек двадцать, другие — чуть ли не полсотни. Бандиты схватили и расстреляли председателя сельсовета, еще двух коммунистов, подожгли их избы и сельский Совет. А когда уходили, то из озорства или от лютой злобы зашвырнули в окно последней в селе избенки бомбу и побили всех, кто был там: трех детишек, мужа с женой и бабку.

На другой день помчались зареченские во все концы просить защиты. И в Елунино вот прискакал гонец... Бандитов искать двинулись из уезда и волости. Пошел и елунинский отряд самообороны во главе с Захаром Лыковым, который восседал на коне с маузером на боку и костылем в руке. Два дня рыскали самооборонцы по лесам, однако вернулись ни с чем, как, впрочем, и другие отряды,— бандитов след простыл, будто их и и не было вовсе.

Поглядеть на своих «вояк» высыпало полсела. Ребятня выбежала навстречу далеко за околицу. Самооборонцы, должно быть, крепко устали, лица темные, покрытые потом и пылью, но шли ходко, дружно печатая шаг, на рукавах у каждого красные повязки. Захар Лыков ехал на своем коне сбоку отряда хмурый и злой.

Ленька, шагая по обочине, завистливо глядел то на Митьку, то на невысокого гибкого Кольку Татурина, который делал вид неприступный и важный. Ребятишки поменьше быстро пристроились отряду в хвост и сопровождали его до самой околицы. Они строили свирепые рожи, высоко вскидывали ноги, выпячивали животы и неустанно несли грязные ладошки у висков.

Захар, глядя на них, даже согнал с лица угрюмость, подбадривал:

— Так, так, мальцы! Держи хвост трубой: вам добивать контрреволюцию.

И те старались вовсю.

Сельчане, не все, конечно, встретили «аников-воинов», как и раньше бывало, смешками, шутками, издевкой:

— Ну че, навоевались? Поди, раньше сроку поиспоганили свои портки?

— Га-га-га!

— Они. их в озере сполоснули. День стирались да день сушились.

— Гвардия! Сопли вокруг шеи вьются: подступить боязно!

Особенно старались Никита Урезков и, как всегда, подвыпивший, Елбан.

На дорогу вдруг выскочил запыхавшийся от быстрой ходьбы старый смолокур Татурин, схватил Кольку за рукав, потащил из строя.

— До кех пор, сукины дети, отца страмить будете?! — зло закричал он.— А ну геть домой! И чтоба не видел вас боле дураками, чтоба не краснеть мне за вас, оболтусов!

Отряд остановился. Колька, смущенный до крайности, уговаривал отца:

— Отпустите, тять... Не надо... Чего вы на все село?.. Ведь не баловство у нас — дело. Отпустите руку...

— Я те отпущу,— кричал старик Татурин еще громче.— Слышь, что говорю: марш домой! А ты, Серьга, чего глаза лупишь? Али тебя не касается?

Раздался смех, кто-то свистнул, кто-то выкрикнул:

— Так их, так! По шеям их!

Колька выдернул руку, отец совсем взъярился.

— А, так ты еще противиться? — И замахнулся на Кольку.

Но ударить не успел — Серега перехватил отцову руку.

— Вот что, тять, довольно. У нас свои головы. Не лезь, не мешай. А драться — не дам. — И глянул на Лыкова, который едва сдерживаясь, чтоб не взорваться, поглядывал то на толпу, то на старика Татурина.— Командуй, Захар Степаныч...

И отряд двинулся по улице, оставив позади опешившего и онемевшего от возмущения старика Татурина.

У сельсовета отряд распался. Ленька шагал домой вместе с Митькой. Заглядывая в его серое от пыли и усталое лицо, Ленька выспрашивал, как они «ходили походом», почему не отыскали бандитов и не побили их. Митька отвечал коротко и неохотно.

— Черт их найдет... Бор не степь: затаились где-то. А может, ушли. В Касмалинский лес.

Ленька не мог скрыть разочарования. Было просто обидно, что отряд сходил впустую, даже никто из винтовки ни разу не пальнул.

— Эх   вы!.. Надо было еще поискать    да на Касмалу двинуть. А так что? Трик-брик и вернулись. Смеются все...

Митька обозлился:

— Ты хоть помолчи. И без тебя тошно.

— Чего молчать-то? Я бы не вернулся. Я бы...

— Ты бы, ты бы!.. Известное дело — герой! Из чашки ложкой да на печи с тараканами.

Ленька обиделся, нахмурился и замолчал.

У своего двора Митька приостановился, глянул искоса на Леньку.

— Ну ладно, не дуйся. Айда к нам, поешь со мной за компанию, а я новость важную расскажу.

Но Ленька, упрямо сдвинув брови, пошагал дальше. Митька, проводив его взглядом, качнул головой:

— Ну ерш!..

Зашел Ленька к Шумиловым к вечеру, когда обида улеглась. Сделал вид, будто забежал к ним на минутку, по спешному делу.

Только вошел во двор — навстречу Варька, глаза круглые, блестят, лицо раскраснелось.

— Лень, что знаю!..

У Леньки в груди дрогнуло: неужто опять беда?

— Что?

— Ой, Лень!..

— Да что стряслось, говори скорей! — закричал он нетерпеливо.

Варька вдруг засмеялась.

— Да нет... Не бойся... К нам из уезда на той неделе приедут представления казать.

Ленька перевел дыхание.

— Фу ты!.. А я уж подумал... Ну, Варюха!.. Что за представления?

— А всякое там. Живые картины ставить будут, плясать, петь.

У Леньки поднялись брови.

— Да ну? Кто?

— Уездные, сказала же. Комсомольцы.

— Ух ты! А это как — живые?

Варька замялась:

— Ну там разговоры разговаривать станут и...— потом решительно тряхнула косами.— Не знаю, Лень. Это мне Митя сказал. И еще сказал, что завтра вся ячейка пойдет прибирать нардом. Я тоже пойду. А ты?

Если бы Варька не глядела бы на Леньку такими горячими просительными глазами, он, конечно бы, не раздумывая, согласился, а тут вдруг насупился, протянул как можно безразличней:

— Не знаю... И без того делов всяких полно. Варька сразу расстроилась, и глаза ее потускнели.

— Пойдем, а, Лень? Вместе бы поробили. Митя так и сказал: Леня подмогнет...

От этих слов радость совсем расперла Леньку. Однако он еще более сдвинул свои рыженькие брови:

— Погляжу... Митрий-то ушел?

— Не.. Спит он. Умаялся ужас... Придешь, Лень?

В ее глазах и голосе было столько мольбы и надежды, что Ленька, наконец, смилостивился.

— Пожалуй. Надо подсобить ребятам.

Он до самой полуночи проворочался на своем сеннике, все никак не мог уснуть. Еще ни разу, может быть, не ждал Ленька с таким нетерпением нового дня: ведь впервой станет работать вместе с комсомольской ячейкой!

Утром, услышав еще далекие хлопки бича пастуха деда Феди Парамошки, Ленька вьюнком соскользнул по лестнице с сенника, отворил стайку и погнал коров за ворота.

Увидел Варьку с хворостиной в руке — она уже возвращалась, улыбчивая, сияющая, шумно двигая по земле огромными опорками.

— Доброе утро, Лень! Ты когда пойдешь? Митя уже побежал. Они в сельсовете собираются.

— Вот отгоню скотину да и пойду, — произнес Ленька.

Однако уйти долго не удавалось. Заковряжиха будто чуяла что-то неладное и не спускала с Леньки глаз, заставляя его делать то одну, то другую работу. Ленька злился и страдал от нетерпения, но убежать не решался — еще памятна была встрепка за то, что ходил в Сосновку, к девчонкам. Крепко влетело тогда Леньке. Может быть, Заковряжиха исхлестала бы его еще сильнее, да не дал дядька Аким Подмарьков. Он уже с неделю ходил рубить Заковряжиным новую амбарушку, работал и в тот день. Семен Лукич, чтобы не нанимать еще одного плотника, сам помогал дядьке Акиму.

Когда Ленька, робкий, притихший, появился во дворе, Семен Лукич хмуро подозвал его к себе, произнес, сдерживая гнев:

— Ты где это целый день шатался? Пошто своевольничаешь? Мать тебя поиском ищет. Изболелась вся, истревожилась. Иди успокой.

У Леньки сердце упало — понял, что будет сейчас. Он поплелся в избу, едва передвигая от страха ноги. У крыльца встретился с Яшкой, тот увидел Леньку, в восторг пришел:

— А, Приблудный!

От удовольствия у Яшки на щеках даже румянец зажегся, а тонкие белые губы растянулись в широчайшую ухмылку.

— Ну и будет тебе чичас! Эх и будет! — И быстро, воровато оглянувшись по сторонам,  двинул Леньке кулаком в бок и тут же выкрикнул громко:

— Маманя, вот он, Приблудный!

Едва Ленька вошел в сени, как навстречу Заковряжиха. Она тут же схватила его за руку и принялась молча молотить по чем попало. Ленька никогда не голосил, когда его били,— стонал да всхлипывал. А тут, когда Заковряжиха вдруг до хруста вывернула ему руку, он, сам того не ожидая, взвизгнул, словно ошпаренный. Заковряжиха от этого визга совсем взъярилась, рванула ухо.

— А ну умолкни, стерво! Я те поблажу, я тя поуспокою!

Яшка стоял в дверях и упивался зрелищем. Он и сам еще дважды ухитрился ударить Леньку и пнуть. Но вдруг Яшка отлетел в сторону, и в дверях, как был с топором в руке, появился дядька Аким Подмарьков, за его спиной мельтешил Семен Лукич, что-то говоря и пытаясь пробраться в сени. Но дядька Аким, крепкий и широкий, стал на пороге  как вкопанный.

— Оставь мальца!

Эти слова дядька Аким произнес негромко, а словно гром ударил: Заковряжиха вздрогнула, распрямилась испуганно и выпустила Леньку. А дядька Аким глядел на нее гневно, сведя лохматые седые брови.

— Хороша ласка сироте!.. А я-то думаю: что это малец всегда в синяках? А он мне одно и то ж: с парнишками, грит, подрался... Теперь вижу, что за парнишки.

Обернулся круто к Семену Лукичу.

— Вот что, хозяин: еще побьете мальца — худо будет. Под суд пойдешь, понял? Нынче же Лыкову скажу.

И ушел. Семен Лукич от зла и досады замахнулся было на Заковряжиху, но затрещину дал Леньке.

— Пшел отседа, с-сукин сын!.. Не кормить ноне пса энтого!

Два дня Леньку Заковряжиха не садила за стол, но и не била. Теперь вот снова начала, правда, исподтишка и чтобы синяков не было видно.

Когда Ленька вырвался со двора, у сельсовета уже никого не было, шум и говор доносились от бывшей поповской избы, теперешнего народного дома. Комсомольцы — человек пятнадцать — толпились с топорами, пилами, молотками. У секретаря сельсовета Ивана Старкова на ремне через плечо висела обшарпанная гармонь. Все топтались на месте, невесело поглядывая на поповский дом. А там ни стекол, ни рам — все повыбито, переломано. Одних дверей, в сенцы, совсем не было, другие валялись во дворе, сорванные с петель. Крыльцо разобрано и растаскано.

Павлуха Генерал заскреб пальцами в лохматой голове:

— Да, тута работки — ой-ей-ей! Поди, и за неделю не управиться. Тута и десять воскресников мало...

— Верно,— произнес Иван Старков.— Это тебе не штаны с забора таскать.

Ребята захохотали, сразу вспомнив давнюю Павлухину историю.

Случилась она еще в девятнадцатом году. Однажды в Елунино остановился на постой казачий отряд. В Павлухиной избе поселилось сразу три казака. Едва они переступили порог, тут же принялись хозяйничать: один зарубил петуха, заставил Павлухину мать готовить щи, другой выгреб из ларя весь овес для своих коней, третий приказал Павлухиной сестре стирать его одежду. К вечеру все было выстирано и развешено: и подштанники, и рубашки, и портянки, и даже синие штаны с красными полосами.

Павлухе они до того понравились, эти штаны, что он незаметно стащил их с забора и спрятал в густой лебеде за завозней. Хватился казак штанов — нет их! Где? Стал допытываться. Не узнал бы, да кто-то из соседей донес, что, дескать, видел, как Павлуха стаскивал их с забора. Сграбастал казак Павлуху и принялся сечь. «Где штаны, поганец?» Чуть ли не до смерти было засек, но так ничего и не добился.

Когда отряд ушел, Павлуха, согнутый, желтый, едва начав передвигать ногами, вырядился в эти казачьи штаны и вышел на улицу покрасоваться... С той поры и прозвали его Генералом...

Отсмеявшись, комсомольцы снова приуныли: дел всяких много, а ни леса, ни гвоздей, ни стекла. Как тут поправишь дом?

Митька, насупив брови, грыз соломинку, потом кинул ее, произнес решительно:

— Что можно будет сделать — сделаем нынче, остальное потом.

В помещении было еще краше: почти вся штукатурка на стенах была отбита, кой-где не хватало половиц, всюду кучи мусора и нечистот.

Парни — кто кривил губы в смущенной улыбке, кто чертыхался, кто ожесточенно чесал затылок — пошли снова во двор, не зная, что делать.

Ленька расстроился: неужто так все и обойдется — походят все, почешут затылки и разойдутся? Неужто не будет у них нардома и никакой комсомольский агитотряд не приедет показывать представления?

— Слышь, Мить, может, мусор уберем, а? Чего стоять зря? А там, может, Лыков лесом подмогнет. А?

Митька скосил на Леньку глаза, усмехнулся и ничего не ответил. От этого взгляда, от усмешки, которая неприятно задела Леньку, он неожиданно взъерошился, как в тот раз, когда Митька вернулся из похода.

— Опять два дня протопчетесь да разойдетесь по домам.

Митька вспылил:

— Да что ты ко мне привязался? Вот ведь репей! Без тебя как-нибудь...

Все парни удивленно заоглядывались: что случилось, на кого это Митька?

Ленька, густо покраснев, опустил голову, отошел в сторонку: на сердце стало так пакостно, хоть реви. А тут еще Варька... Подбежала, глаза испуганные, жалостливые.

— Лень, чего он на тебя?

—  «Чего, чего»! Не твое дело, вот чего.

— На меня-то пошто шумишь?

— Иди давай, тут без тебя...

Варька разобиделась и пошла к своей товарке, конопатой Нюшке. А Леньке еще пакостней стало. Совсем расстроился.

«Ладно, иди, иди... Тоже мне жалостливая нашлась... Прибежала: тю-лю-лю-лю... Обое хороши с братаном. Командир! Слова ему, вишь ли, не скажи».

Между тем во дворе набралась целая куча народу: ребятня, парни с девками, бабка Рагозиха с двумя старухами в толстых черных платках, несмотря на теплынь. Стояли, переговариваясь тихонько, ждали с любопытством, чего надумали ячейские. Появились неразлучные Елбан и Никита Урезков, уже навеселе.

— Что тута опять за собачья свадьба? — заорал весело Урезков.— Чего все молчат и никто не гавкает?

Раздался сдержанный смех.

— Думают пока. А надумают, враз задолдонят про свое светлое царство с ветхими углами.

Над забором вспрыгнула встрепанная голова Тимохи Косого. Он, корча рожи, пропел, широко разевая рот:

Колька Татурин поднял ком засохшей грязи и запустил в Тимоху. Комок резко хлопнул о доску чуть ниже Тимо-хиной головы и разлетелся в пыль. Косого словно ветром сдуло.

У Леньки даже на душе полегчало и обида приугасла: жаль только, что не по башке угодил Колька. Однако тут же раздался визгливый голос бабки Рагозихи:

— За што мальца камнями бьете? Ишь собралися, анчихристы треклятые, мору на вас нету никакого!

— Так их, бабка, так голозадых,— совсем развеселился Урезков.— Вишь, священникову избу пришли растаскивать.

Старухи ахнули:

— А мы-то стоим думаем...

— Кровопивцы безбожные: мало отца Семена загубили, теперя и изба помешала!

— А завтра они зачнут церковь валить, — подлил масла Елбан.

Старухи закрестились, загалдели. На шум стали сбегаться люди.

Сашка Кувалда медленно переложил лопату из левой руки в правую, глянул на Митьку.

— Слышь, Митюха, воскресник так воскресник, чего будем зря стоять? Давай хоть рыла начистим Елбану да Никитке?

Митька покривил в усмешке чуть побелевшие губы:

— Пожалуй... Никак неймется сволочам.

Шум внезапно стих, будто кто-то враз заткнул всем рты: по двору, быстро работая костылем, скакал Захар Лыков, а за ним шел дядька Аким Подмарьков. Старухи, едва заметив грозного председателя сельсовета с обшарпанной кобурой на боку, не мешкая, юркнули в калитку. Не задержались и Елбан с Урезковым: тоже знали крутой нрав Лыкова. Убавилось и остальных любопытных.

Лыков окинул нетерпеливым взглядом двор и дом, сказал разочарованно:

— Я думал, вы тут уж горы ворочаете. И Григорьича вот на подмогу привел...

Парни запереминались, заговорили наперебой:

— Без лесу тут делать нечего...

— Все изломано, загажено...

Лыков с дядькой Акимом молча обежали дом, вернулись насупленные, озабоченные.

— Да,— сказал Лыков.— Не с того конца начали воскресник. Что же ты, Митрий, недоглядел?

Дядька Аким кивнул:

— Неладно получилось... У меня есть немного леса. Однако не хватит... Может, пройтись по дворам, авось, наберем, а, Степаныч?

Лыков не ответил, раздумывая о чем-то. На улице прогрохотала бричка, остановилась у ворот, и в калитке появился мельник Фома Тихонович Барыбин с коротким ременным бичом в руке.

— Еду это и слышу гомон, дай, думаю, загляну: кто но дворе отца Семена? А это вон кто! Доброе утро, Захар Степанович.

Фома Тихонович, невысокий, полноватый, весь так и сиял здоровьем и добродушием. Глаза его шустро бегали под косматыми черными бровями. Коротко подстриженные усы щетинились от широкой улыбки. Увидел Леньку, не побрезгал, кивнул, как хорошему знакомому. И от этого внимания такого уважаемого человека Ленька даже приосанился, метнул торжествующий взгляд на Митьку, на парней: глядите, мол, сам Барыбин со мной в друзьях.

Митька и остальные все глядели не на Леньку, а на Фому Тихоновича, глядели настороженно, хмуро, совсем не стараясь скрыть своего к нему недоверия и отчуждения.

Леньке даже обидно стало за Фому Тихоновича: чего это они на него будто на врага какого? Но Барыбин словно и не замечал этих взглядов, этого молчания, которое наступило с его приходом. Повернулся к Лыкову все так же спокойно и дружелюбно:

— Что у вас за забота, ежели не секрет?

Лыков отшвырнул потухшую цигарку.

— Какой тут секрет. Вот решили хлопцы нардом привести в божеский вид, а про лес и не подумали. А тут... Сам погляди: переломано все, исковеркано.

— Видел я, заходил как-то... А дело задумано хорошее. Правильное дело. И селу польза, и дом не пропадет зря.— Потом добавил негромко и просто: — У меня есть лесишко, так ты, Захар Степаныч, возьми сколь надо. Дело-то обчее. Отряжай мне двух пареньков со мной в помощь.

Лица у ребят посветлели, Татурины даже разулыбались.

— Вот это — добро! Хорошо. Мы и пойдем с Колькой,— сказал Серега.

Все сразу ожили, схватились за инструменты, засуетились. Кто-то выкрикнул весело:

— Ну давай, дядька Аким, командуй!

Иван Старков снял с плеча свою гармонь и рванул что-то такое горячее, разухабистое.

Ленька метался меж парней счастливый и гордый, будто это он совершил такое чудо: нашел лесу для нардома. Подбежал к Варьке с Нюшкой, которые стояли с метлами и ведрами, выкрикнул радостно:

— Видала?! Вот тебе и богатей-кулак! Поболе бы нам их таких!

Работа разгоралась: в доме забухали топоры, рухнули одна за другой перегородки, взвизгивали вытаскиваемые гвозди. Татурины привезли первую телегу с длинными свежими досками, и вот уже жадно зачеркала, запела пила.

Ленька, Варька и Нюшка ведрами выносили из нардома грязь и мусор: куча его во дворе все росла и росла. Ленька вспотел, руки и лицо покрылись пылью, но он таскал полные ведра по-прежнему легко и быстро. Хорошо работать вот так, большой артелью, весело и споро, и усталости совсем нету. И ругани никакой и затрещин. А главное: радостно. Прямо-таки вся душа поет и ноги сами бегают.

Увидел Ленька на заборе среди мальчишек Быню и Култына, обрадовался:

— Айдате, ребята, к нам. Во нардом будет! — И выставил большой палец.— Чего вы? Всем можно работать — воскресник.

Култын, видимо, уже давно рвался во двор, в шум, в гам и суету. Он было оперся рукой, чтобы спрыгнуть, но Быня зашипел, в ужасе вытаращив маленькие глазки.

— Вася, ты што?! Опомнись. Рази можно? Ить это антихристово дело. За это кара небесная падет на тебя. Ленька захохотал.

— Ну замололо коровье ботало! Айда, Васька. Потом агитотряд из уезда приедет, представление казать тут будет. А кто не работал — не пустят. Понял?

— Мы и сами не пойдем. Ишь, напужал чем! — выкрикнул Быня.— А энтот ваш нардом все одно сгорит. У Леньки сразу потухла улыбка.

— Это почему?

— Потому! Изба чья? Священникова! А отец Семен — мученик, за божецкое дело пострадал от коммунаров всяких. А бог не даст страмить его избу, потому как она чичас — святое место.

— Кто тебе сказал такое? — спросил Ленька, почувствовав некоторую неуверенность.

— Старые люди сказали, вот кто.

Ленька постоял молча, махнул рукой.

— Дурак ты, веришь всякому. Айда, Васька, не слушай ты этого болтуна.

Но Култын уже притих и больше не пытался спрыгнуть во двор. Не откликнулись на Ленькин призыв и остальные мальчишки.

— А нам и тута хорошо.

Ленька сплюнул и побежал с ведрами за новой ношей.

К вечеру нардом изменился неузнаваемо. Когда Лыков забежал глянуть, как идут дела у комсомольцев,— ахнул.

— Вот это молодцы, братва! — не скрывая радости, воскликнул он. И видеть его таким взволнованным и чуть суматошным от этой взволнованности было непривычно.— Вот это по-нашенски, по-большевистски! Хорошо, ребята. Очень хорошо. Обернулся к дядьке Акиму, приобнял его: — И тебе, Григорьич, спасибо, славно покомандовал.

Ленька стоял неподалеку, и улыбка не умещалась на его лице: будто это его при всех похвалил Лыков. И Варька с Нюшкой стояли улыбчивые, с сияющими глазами. И то, сколько дел переделали за один только день: ненужные перегородки в доме убрали, и теперь весь поповский пятистенник был одно длинное и просторное помещение. У задней стены его возвышался чуть ли не на целый аршин помост.

— И сцену успели сколотить,— совсем повеселел Лыков.— Все, как плановали! А для библиотечки комнатку не забыли отгородить?

Дядька Аким толкнул дверь сбоку из общего помещения.

— Вот тебе и библиотечка твоя... Тута у отца Семена чулан был...

Пол везде был аккуратно залатан, все двери навешены, косяки подновлены. Одно портило вид: грязь и пустые окна: стекол не было нигде, а кое-где и рам.

— Не беда,— произнес дядька Аким,— я тута все вымерил, так что, пожалуй, в понедельник излажу рамы. А стеклышек опять же Фома Тихонович обещался...

Ушел Лыков с дядькой Акимом, разошлись комсомольцы, только Митька да Ленька с Варькой и Нюшкой все еще бродили по нардому, не в силах вот так сразу расстаться с ним. Митька оценивающе остукивал стены, пробовал, как подвешены двери, испытывал на прочность пол.

— Постарались ребята. Вот только грязи полно... — Неожиданно обернулся к девчонкам. — А что? Давайте хоть маленько смоем пол? Все почище да посвежей будет. А мы вам с Леньшей подмогнем, а?

Варьку с Нюшкой не нужно было упрашивать: они тут же бросились с ведрами к колодцу. Мыть пол оказалось делом не простым и не легким. Ленька, а потом и Митька, едва одолев половину помещения, умотались, хоть ложись. Митька на потеху девчонкам и в самом деле упал на пол, разбросав в стороны руки-ноги, провыл жалобно:

— Не могу!.. Лучше телегу тащить в гору!

Только сказал, как от дверей донесся долгий приглушенный смех. Ленька вздрогнул, а Митька вскочил будто ошпаренный. В дверях стояла Галинка Лушникова, красивая, глазастая девка с длинными, до пояса, косами.

— Ну чего надо? — выдавил хрипловато Митька, сильно покраснев.— Кто тебя звал сюда?

— Сама пришла. А что — нельзя?

Митька вдруг залопотал что-то несуразное:

— Чего же... Оно, конечно, всем... Не всем, конечно... А ты... А тебе оно, конечно...

Леньке даже совестно стало: никогда не видел Митьку таким жалким и растерянным. Галинка снова засмеялась, широко глядя на Митьку.

— А ты, оказывается, речист, вот не знала! Так что, не поняла, можно мне зайти?

Митька хотел что-то сказать, уже и рот открыл, да только облизнулся и полез дрожащей рукой в карман за кисетом. Галинка хмыкнула насмешливо, тряхнула косами и пошла к девчонкам.

— Дайте-ка тряпку.

И как была в своем нарядном сарафане, в голубой шелковой кофте, в ладных новеньких черных ботинках на высоком подборе, так и веялась мыть пол, ловко и быстро.

— Вот это да! — восхищенно прошептал Ленька.

Глянул на Митьку — что он? А он будто застыл на своем месте и про самокрутку свою забыл: в одной руке бумажка, в другой — кисет. Стоял и только глазами водил за Галинкой, а в глазах его и не понять что: и удивление, и восторг, и еще черт знает что. Одна лишь Варька осталась самой собой. Поглядев немного, как Галинка ловко работает, она взяла другую тряпку, тоже тряхнула косками и принялась домывать пол.