"Вальдемар Лысяк. Ампирный пасьянс" - читать интересную книгу автора

отблескивающие, словно показанные солнцу зеркала, панцири. Вооруженные
копьями и тяжелыми рапирами воины галопируют небольшими группами, вздымая
тучи дремлющей среди трав пыли; а исчезают они столь же неожиданно, как
призракам и пристало. Вместо них появляются разбойники в спрятанных под
накидками кожаных кафтанах, полуголые женщины в безумном танце, чиновники в
осыпанных золотом тюрбанах, таинственные охотники, шпионы с глазами
василисков и изгнанные из дома дети.
Все они мчатся к какой-то спрятанной за затуманенной полосой гор цели
и исчезают, когда звезды вступают во владение всем небосклоном. Они будто
стрелы, выпущенные в просторы царственным лучником, подчиняющиеся закону
ускорения, которое все время возрождается, как будто оно связано с вечно
подталкивающей их тетивой. Они единственный пульс и украшения пустоши, под
небом которой теряют сознание перепуганные ими животные. В них есть нечто от
героев фильмов Бергмана, что-то от "Источника" и "Седьмой печати": вытянутые
лица, мрачные черты, насупленные брови, стеклянистые глаза, беспокойная
совесть и измученные души, как будто каждый из них страдает болезнью,
которую Вильгельм Рейх называет "эмоциональной мукой".
Я же представляю вам жизнеописания семнадцати из них. Только лишь
таким образом, с помощью их портретов, могу я более точно описать ампирную
равнину собственных фантасмагорий. Почему именно таким вот образом?
Поскольку - как написал когда-то Александр Малаховский - "Давно уже
известно, что история, если должна кого-нибудь заинтересовать, не может быть
только лишь собранием формул, лозунгов и статистических данных. Ее можно
понять и полюбить только посредство жизнеописаний людей, отпечатавших на ней
свои следы - добрые или злые, выразительные или стертые".
Все эти портреты я уложил в ампирный пасьянс: четыре туза, четыре
короля, четыре валета и джокер. Масти этих карт обладают собственной
каббалистически-наполеоновской символикой. Трефы означают никчемность и
измену. Бубны - вечную тайну, неразрешимую загадку. Черви - чувство, любовь
к Корсиканцу. Пики - мужество на поле битвы.
Чтобы нарисовать эти семнадцать портретов, мне понадобилось более
десяти лет. В течение всех этих десяти лет я путешествовал по собственной
библиотеке и по публичным библиотекам Европы, дышал пылью в польских,
итальянских, французских, английских, испанских, греческих и швейцарских
архивах; совершал паломничества в места, где они жили и умирали. Возможно,
это и глупо, если принять за добрую монету слова Лелюша, что "это идиотизм
заниматься каким-либо иным веком, когда в твоем распоряжении век двадцатый".
Только по мне, эта монета фальшива. Для меня история - это не прошедшее
время.
Рисуя их портреты, я был словно тот художник из известного рассказа,
который вел спор относительно готики. Один из учеников прервал его такими
словами:
- Учитель, вы ошибаетесь на целые пятьсот лет!
А художник на это:
- Знаю, только мне с этим удобно.
Мне тоже удобно и хорошо на своей ампирной равнине. Это она баюкает
меня, призывая ко сну словно самая нежная любовница в растянутом между
галактиками гамаке, нити которого прядет божественный паук, повелитель
страны тихой меланхолии. Я люблю ее и верен ей. При этом я опасаюсь
донжуанства иных эпох. "Донжуанство, - как сказал когда-то Ромен Гари, - это