"Гвиневера. Осенняя легенда" - читать интересную книгу автора (Вулли Персия)

6 ОТКРЫТИЕ

Ярким золотистым днем в конце лета мы с Лансом поскакали в Гластонбери узнать, не нужно ли еще доставить бочонков в яблоневый сад, где будут давить для нас сидр. Урожай созрел, и все соседи – фермеры и крестьяне – вместе собирали зерно. В конце поля в небо вспорхнула стайка взбалмошных грачей и понеслась над рощей вязов, так же весело галдя, как и работники внизу. На кромке покатого поля в сорняках возились дети, резали крепкую траву и переплетали в жгуты, которыми после будут вязать снопы. Увидев меня, они весело замахали руками и окликнули по имени.

Я улыбнулась и помахала им в ответ. Осень – мое любимое время года. Полным ходом идет уборка урожая, и не за горами бодрящие утренние морозцы и ночная стужа.

Молодая кобылка подо мной тряхнула головой и заржала. Она родилась от красивой, но пугливой лошади, которую Артур подарил мне на свадьбу. За сочный медно-ореховый окрас, соломенные гриву и хвост и великолепную стать я назвала ее Этейн. Гвин взрастил и воспитал кобылку в конюшнях неподалеку от Гластонбери и клялся, что она надежнее своей норовистой матери.

В тот раз я впервые ехала на ней по дороге: полная сил лошадь тянула вперед, несмотря на поводья, и от возбуждения шарахалась в стороны. Казалось, как и я, она жаждала вольного бега, и, не задумываясь, я вызвала Ланса на состязание.

– Лучше подождать, пока ты не привыкнешь к животному, – предупредил он.

– Не вижу лучшего способа привыкнуть, – возразила я, охлаждая его рассудительность. Но аргумент показался веским.

– Паломид рассказал мне о своем путешествии, – проговорил бретонец, пока мы бок о бок продолжали рысью наше путешествие. – Он повстречал удивительных людей – огнепоклонников, последователей Заратустры, жрецов-евнухов, почитателей богини Кибелы,[4] иудеев, египтян и бедуинских шаманов. Но больше всего его потрясли христиане. На всех перекрестках Арля они противопоставляют греческой теории свободного волеизъявления доктрину епископа Августина о божественной благодати. И у них есть монастыри, где переводят труды философов всех времен. Библиотеки, наполненные идеями, Гвен, а не просто хрониками сражений и войн. Конечно, не во всех из них процветают науки. Паломид останавливался в одном в сирийской пустыне, построенном рядом со столпом в шестьдесят футов вышиной. Его возвел христианин в поисках Бога.

Я скептически приподняла бровь, удивляясь, зачем это кому-то потребовалось, и Ланс мне тут же сообщил, что его имя Симеон, он отшельник и, желая укротить свою плоть и удалиться от людей, поселился на крошечной площадке наверху столпа, где проводил все дни без укрытия – под палящими лучами солнца, в холод и в непогоду. Как ни странно, люди назвали его безгрешным и чистым и признали святым, поэтому тысячами собирались у подножия столпа. Со всей пустыни приходили посмотреть на него целыми племенами. Но любопытство сменялось почтением, которое навевал им святой, и они обращались в новую веру.

Я недоумевала, зачем человеку понадобилось лишать себя общения с людьми, и попыталась его себе представить: красноглазого, высохшего, как изюм, со спутанной бородой, смердящего до небес и бранящегося на мир внизу.

– Может быть, он даже в юности никогда не мылся, – предположила я. – Говорят, нельзя тосковать по тому, чего никогда не изведал.

Ланс пропустил мимо ушей мое легкомысленное замечание и продолжал рассказывать:

– Святейшие из христиан удаляются в пустыню, почти как друиды, уходящие в леса, и там живут, руководимые одним лишь Богом. Иногда, Гвен, мне кажется, что цивилизация застилает наше зрение, чтобы мы потеряли способность видеть Божественное. И эти странные отшельники, должно быть, ближе к Богу, чем мы думаем.

Я с сомнением посмотрела на него. По моим убеждениям, жизнь следовало прожить здесь, и я не понимала тех, кто специально ее усложнял. Подтрунивая над ним, я сказала, что он ведет слишком много философских бесед с Паломидом и чрезмерные размышления грозят повредить его рассудку.

– Ничего не могу с собой поделать, – мрачно ответил Ланс. – Только так мне удается познавать мир. Если я не нахожу определения в своей голове, то не понимаю, о чем идет речь. – Он ослепительно улыбнулся, и в его улыбке я увидела смущение и любовь. – Не всем же быть такими дерзостными, как ты.

– Дерзостными? Так я и поверила, – пробормотала я, размышляя, есть ли во всем этом хоть какой-нибудь смысл. И вдруг мы враз расхохотались, поняв, сколь комично такое серьезное отношение к себе.

Если Ланс, мой рыцарь и защитник, давал мне возможность почувствовать, что я обожаема, любима и даже красива, то и я поднимала его настроение, уводила от копания в темных, таинственных сторонах жизни.

К полудню мы достигли Гластонбери, и лошадиные копыта глухо загрохотали по древним бревнам, которые втоптали в заросшее камышом болото задолго до того, как сюда пришли легионы. День был безветренным, и поверхность озера оставалась гладкой и нетронутой, как лист римского стекла. Холм, возвышающийся из озера, кельты долгие годы называли Инис Витрин – Стеклянный остров, хотя другие именовали его Авалон – Яблочный – за великолепные яблоневые сады. И в том и в другом случае имя было оправдано.

Мы поговорили с виноделом, потом с Гвином, спустившимся из укрепления на вершине Тора, и вместе пошли перекусить в таверну у пристани, дружески болтая и любуясь, как водоплавающие птицы опускались на озеро, поднимались вновь и сбивались в большие стаи по берегам. Когда настало время уезжать, Ланс отправился за лошадьми, а я сообщила Гвину, что довольна своей Этейн. Лицо коротышки осветилось гордостью.

Но когда бретонец привел наших скакунов, Этейн была беспокойна, и от нервозности ее глаза подернулись белым. Ланс хмурился и, подведя ко мне беспокойное животное, объявил, что нам следует немедленно уезжать. Гвин склонил набок голову и протянул на прощание руку, но Ланс ограничился только кивком.

Мы молча ехали домой, и все мои попытки завязать разговор наталкивались на мрачную замкнутость бретонца. Наконец я оставила надежду его расшевелить, понимая, что он занят решением очередного философского вопроса.

Когда мы подъехали к броду, Ланс внезапно повернул на тропинку, ведущую вдоль реки, и направил лошадь к краю луга. Привязав кобыл к ивам, он обошел мою, чтобы помочь мне спуститься.

Я озадаченно посмотрела на него. Все эти годы мы не ложились в постель по его, а не по моему желанию. Но сейчас в его глазах был явный призыв, и мое сердце учащенно забилось.

Он обхватил меня за талию и приподнял с седла. В его руках я казалась легкой, как пушинка, и чувствовала себя спокойной и уверенной. Даже когда я коснулась земли, он не отпустил меня, а повел через ивы к воде.

– Мне надо тебе кое-что сказать. Нечто неприятное, – его голос сделался хриплым, и я слегка отстранилась, чтобы разглядеть его лицо, но Ланс резко притянул меня снова. – Не смотри на меня. Иначе я не найду слов.

Мы продолжали идти рядом, обняв друг друга за талии, и я склонила голову ему на плечо. Тишину нарушало лишь негромкое журчание потока. Мы подошли к плоской скале, выдающейся в воду. Ивовые ветви, склоняясь над нами, образовывали что-то в виде арки грота. Над рекой взад и вперед летала разноцветная стрекоза. Я уверяла себя, что в таком мирном месте не может произойти ничего ужасного.

Мы сели, прижавшись друг к другу, как дети, я уютно примостилась рядом с Лансом, а он с отсутствующим видом поглаживал меня по волосам. Прошло немало времени, прежде чем он заговорил, и его тихий голос доносился, будто издалека.

– Помнишь, когда я уехал из Камелота, после того как появился Мордред, то пообещал, что если понадоблюсь, тебе стоит только позвать, и я примчусь, где бы ты ни была и откуда бы ни окликнула.

Я молча кивнула, вспомнив о нашем расставании и об охватившей меня потом боли утраты.

– Я блуждал повсюду… направился к Кентербери, вдоль Саксонского побережья к Корнуоллу, потом в Уэльское королевство… но твой образ преследовал меня. Днем и ночью я думал только о тебе… и тобой я кончал молитву. Даже во сне ты всегда была со мной. А потом я приехал в Карбоник, чтобы узнать, как поживает увечный король Мертвой земли…

Я вся напряглась, и в памяти возникло наглое смазливое лицо Элейн.

– Не сомневаюсь, что рыжеволосая уступчивая дочь Пеллама оказала тебе радушный прием. – Я выпрямилась, и во мне проснулась ужасная ревность. Ланс быстро повернулся и внимательно посмотрел на меня, и все мысли об Элейн тут же улетучились. Он сжал мое лицо ладонями и заговорил чуть ли не шепотом:

– Тогда я выпил слишком много и решил, что это долгожданное послание от тебя… Когда ее служанка Бризана подала мне пахнущий лавандой платок и сообщила, что госпожа ждет, я решил, что мои молитвы услышаны. Я даже не удивился, откуда ты взялась в Карбонике. Не было ни свечи, ни фонаря, ни даже луны за окном… О, Гвен, я не знаю, что было сном, а что явью…

Его глаза потемнели от муки, мы неотрывно смотрели друг на друга, пока смысл его слов доходил до меня. Ланс, который отказывался делить со мной ложе, считая это делом чести, был вовлечен в связь с женщиной, к которой я его давно ревновала.

Боль и понимание, гнев и сочувствие нахлынули на меня. Ланс был мужчиной, как всякий другой, с естественными потребностями, и я не имела права требовать от него верности… Я, которая каждую ночь делила ложе с Артуром.

Но меня задело, что этой девушкой оказалась Элейн. В ней было все, чего недоставало мне – молодость, красота, уверенность, что все мужчины должны в нее влюбляться лишь потому, что она выглядит так привлекательно.

– Наглая дрянь, – выпалила я. – Только и смотрит, с кем бы позабавиться, как будто ее желания должны быть у всех на уме. С самой первой встречи старалась тебя окрутить и, подумать только, преуспела, сыграв на твоей любви ко мне…

Моя злость нарастала, сосредоточилась на девчонке, которая была так уверена, что Ланс когда-нибудь станет ее. Обманув его, она обманула и меня, и за это я ее возненавидела. Я сглотнула ком в горле и отвернулась. Среди камышей у берега металась и неподвижно повисала стрекоза – блестящая точка, – то она здесь, а то ее нет.

– Ну что ж, ничего серьезного не произошло, – проговорила я и тяжело вздохнула, как будто вместе с воздухом хотела избавиться от ярости и боли. – Теперь ты снова здесь и повторять тот ночной загул нет никакой надобности… Конечно, если ты сам этого не хочешь.

– Конечно, не хочу! – в голосе Ланса послышалось искреннее возмущение. – Утром, когда я понял, что произошло, я был просто взбешен. Сказал, что не хочу больше видеть ни ее, ни ее интриганку-заговорщицу служанку и что раздавлю эту надоедливую старуху, если она когда-нибудь еще попадется мне на пути. – Ланс перевел дух и продолжал: – Но на этом, похоже, еще ничего не кончилось. Только что конюх мне сообщил, что Элейн собирается в Камелот… с ребенком, которого она называет моим сыном.

Слова были произнесены спокойно, но вонзились в меня, как острый нож. С новой силой болезненная пустота бесплодия овладела мной – мрачное, холодное отчаяние и горестное понимание того, что мне не дано материнство, которое так легко достается любой коровнице или посудомойке. Эта негодница не только уложила в постель человека, который отказывался со мной переспать, но подарила ему еще и ребенка. Ребенка… дар самой жизни, залог бессмертия. А я не могла его дать ни Артуру, ни Лансу, никому другому.

Я сидела сраженная услышанным и неотрывно смотрела на стрекозу, опустившуюся отдохнуть на камне. В ней не осталось красок, и мир вокруг мертвенно померк.

Постепенно во мне разрасталось понимание, разрасталось изнутри, как болезненная опухоль, заполняя всю до кончиков пальцев. Я вскочила на ноги, что-то прокричала и бросилась к лошадям.

– Гвен! – Голос Ланса долетел до меня, когда я уже отвязала повод и прыгнула в седло. – Гвен, подожди!

Но кобылка взяла с места, повинуясь моему бессловесному стону, и, вскинув головой, повернула через луг к полному валежника лесу. Я легла лошади на шею, стараясь достаточно натягивать удила, чтобы не потерять над животным контроль, и в то же время понукая Этейн.

За нами раздавался стук копыт лошади Ланса, пытавшейся нас догнать. Я как следует ударила Этейн каблуками в бока, и та ускорила свой бег, когда мы влетали в лес.

Я не первый раз пыталась убежать от судьбы. Когда Бедивер подтвердил, что Мордред был и в самом деле сыном Артура, я просто обезумела и понеслась навстречу надвигавшейся бурс.

Но это случилось на свободной римской дороге. А теперь я старалась управлять неопытным животным среди сгущающихся сумерек леса. Кусты орешника хлестали по рукам, когда Этейн бешено кидалась в сторону, чтобы миновать самые опасные препятствия, и я еле успевала пригибать голову, когда мы мчались под низкорастущими ветками. Стволы огромных деревьев исчезали позади, и я мельком подумала, когда же мы влетим головой в один из них. Наконец, я оставила попытки направлять лошадь и, предоставив ей свободу, скрючилась на шее, вцепившись руками в соломенную гриву.

Инстинктивно кобыла нырнула к просвету меж высоким дубом и ясенем, где золотистые солнечные лучи освещали небольшую поляну. С головокружительной скоростью мы выскочили на прогалину и тут же снова оказались в лесу. Кровь так стучала в висках, что прогнала все мысли о ревности, предательстве и иронии несчастной судьбы. Мир сузился к одному стремлению выжить.

Внезапно лес расступился, и я мельком заметила мягкие пастбища, расстилавшиеся за каменной стеной. Этейн неслась слишком быстро, и я все равно не успела бы ее остановить. Я сжала ее бока и направила к барьеру, молясь, чтобы у нее оказалось больше соображения, чем у ее ветреной матери.

Лошадь преодолела стену на полной скорости, сначала собравшись, потом распрямившись в воздухе, как будто взлетела на крыльях. Она грациозно, даже не оступившись, приземлилась и, когда, сдвинувшись назад, я вновь подобрала поводья, замедлила бег и перешла на рысь. И при этом гордо потряхивала головой и выгибала шею.

Волна облегчения и нежности поднялась во мне – я осталась жива благодаря ее, а не моим инстинктам. И я благодарно потрепала животное по холке.

За нами боевая тренированная лошадь Ланса легко перемахнула стену. К тому времени, когда я пересекла пастбище, он догнал нас, и мы молча поехали бок о бок.

Паника у меня прошла, и я могла теперь все спокойно обдумать. Хотя я еще не решалась взглянуть на него, нельзя позволять ярости против Элейн выплеснуться на Ланса.

Молчание становилось хрупким, как стекло, готовое вот-вот расколоться, и с каждым вздохом возносилось все выше, подобно хрустальной башне, которую, по словам крестьян, Нимю возвела вокруг Мерлина. И укрывала она не погибшее тело, как гласили древние легенды, а потерю моей любви. Я отмахнулась от внутреннего голоса, упрашивавшего меня повременить и не заключать нас обоих в ледяную горечь.

Ланс с тревогой смотрел на меня, и даже, не видя его глаз, я знала, что они молили о прощении. Понять я его могла, простить было выше моих сил. Наконец, когда он спешился, чтобы открыть ворота с пастбища на дорогу, я взглянула на него с холодной улыбкой.

– Неплохо для первого раза, – проговорила я и похлопала Этейн по шее, отказываясь признать истинную причину своего порыва.

Ответ бретонца был столь же сдержанным. Он принял предложенную мной дистанцию, хотя его голос дрожал сильнее, чем это было вызвано погоней.

– Вы могли убиться, миледи.

– Многое могло произойти, но не случилось. – Я откинулась назад и вызывающе подняла подбородок. Ни в коем случае я бы не призналась – ни богам, ни Артуру, ни самому Лансу, – какую глубокую обиду он мне нанес.

Так, в молчании, мы и возвращались в Камелот. И я накладывала на рану гордость слой за слоем, чтобы закрыть ее, прежде чем Элейн появится у нас при дворе и отнимет у меня Ланселота.