"Один толстый англичанин" - читать интересную книгу автора (Эмис Кингсли)

Глава 10

Едва проснувшись на другое утро, Роджер во всех подробностях вспомнил, что он вынужден был слушать через стену спальни. Воспоминание лежало на сознании, не двигаясь, не вызывая никаких мыслей, просто присутствуя. По тишине, царившей в доме и вокруг, он понял, что еще очень рано, но насколько именно рано, он не знал – карманные часы были вне досягаемости, в пиджаке на другом конце комнаты. То, что он мог видеть в окно, не поднимая головы от подушки, ни о чем не говорило. Сквозь мелкую проволочную сетку картина за окном казалась дробной, как бы исполненной художником-пуантилистом, – так, наверно, видит окружающее собака.

Он попробовал снова задремать. Всякий раз, как ему это почти удавалось, начинало казаться, что о тонкую металлическую сетку бьется что-то мягкое. Стоило заострить внимание на звуке, как он затихал каким-то шепотом. Так повторилось несколько раз, потом Роджер наконец уснул окончательно и видел яркие сны. Время от времени один сон сменялся другим, и Роджер внезапно просыпался, не помня, однако, ничего из виденного во сне и сомневаясь, чтобы человеческое сознание вообще было способно на такое. Сомнение крепло, росло с каждым новым пробуждением, пока наконец он рывком не сел в постели, безуспешно пытаясь припомнить, что заставило его очнуться.

Он выбрался из постели и побрел к окну. Отсюда вид за окном представал совершенно другим. Все – дома соседей, лужайки, усеянные палой листвой, гравийная дорога, редкий соснячок – было залито солнцем, но выглядело каким-то тусклым, однообразным, словно покрытым тонкой желатиновой пленкой. Вокруг не было ни души.

Глубоко в носу возникло неприятное ощущение одновременно и щекотки, и жжения. Он осторожно потер нос, несколько раз сморщил лицо. Тихонько сунул мизинец внутрь. Сомнений не осталось – двойная ноздря нюхальщика табака, болезнь, при которой поверх слизистой образовывалась твердая острая корка. По опыту он знал, что это по меньшей мере на неделю. Придется пойти на жертвы и нюхать не так часто, как хочется, – видно, годы берут свое, – ведь это не оттого, что, допустим, вчера он перестарался. Тогда у Пэрриша, оставшись в одиночестве в споре по поводу британской позиции в вопросе ядерного сдерживания, он взял реванш и вернул или, по крайней мере, несколько подогрел интерес к своей персоне тем, что быстро извлек одну за другой все свои табакерки и прочел образцовую лекцию о нюхательном табаке: исторический обзор, тонкости выращивания, разнообразие смесей, анекдот о случайном открытии способа сверхсухой сушки и тому подобное. Он пресек попытку социолога перехватить инициативу рассказом про обычай капитанов пароходов, ходящих по Огайо, нюхать табак ртом и заставил того взять щедрую понюшку «Севильи», приговаривая: «Настоящий злой табачок – это то, что нужно, чтобы понять, что к чему» – и пока тот минут сорок никак не мог прочихаться, продемонстрировал, что его самого ничего не берет, дважды в течение одной минуты забив в ноздри чуть ли не по чайной ложке того же табаку. Все-таки эта «Севилья» – зверская штука. Он осторожно отколупнул ногтем корку в носу и смазал каждую ноздрю питательным кремом, который иногда, если не забывал, втирал перед сном в кожу вокруг глаз.

На часах было уже восемь. Он нехотя начал одеваться и немного оживился, только когда взял чистую рубашку в широкую сиренево-белую полоску, которую приготовил на сегодня. Она была постирана с вызывающей подозрение быстротой в крохотной прачечной за углом, рядом с домом, в котором он снимал квартиру, и упакована с невероятной тщательностью: картон, несколько слоев полиэтилена, булавки. Добрую минуту он раздирал, разворачивал упаковку, удивляясь собственному терпению и думая, в какую ярость пришел бы на его месте Джо Дерланджер, как бы он сейчас вопил. Роджер живо представил себе Джо на чудовищной вечеринке (Господи, ну почему всем им непременно нужно устраивать эти вечеринки? Почему они только и делают, что таскаются на них?), которую устраивал сегодня Эрнст. В Джо было что-то от ребенка – серьезный недостаток, – но он был блестяще образован, во всяком случае по американским меркам, а быстрота, с которой он выявлял всякого, кто мог пойти наперекор его желаниям, и бросался в бой, просто изумляла. Он никогда не забудет, как Джо обычно спорил с Грейс относительно времени и меню обеда, ни разу за весь вечер не повторившись в своих возражениях: то, мол, это будет слишком поздно, то – никаких чтобы новомодных французских изысков, то – чтобы не было опять гамбургеров, то – возможно, потом, после еще пары коктейлей, то – только с телячьими мозгами. Эти препирательства были сущим наказанием для любого гостя, поскольку, пока они продолжались, всем приходилось голодать. Даже Роджер не готов был платить такую цену.

Он надел пиджак Уиндрашского королевского яхт-клуба и вышел из дому, на цыпочках прокравшись мимо комнаты Артура, из которой доносились то ли восторженные, то ли яростные вопли и звук заводной игрушечной машины. Небо было бледно-голубым, солнце уже согрело воздух: в этом году бабье лето, так, во всяком случае, его уверяли, било все рекорды. Может быть, на что он не слишком надеялся, они хотя бы не замерзнут до смерти на той барже, на которой нынче вечером собираются устроить шумное сборище. И почему именно на барже? Конечно, в этой идее что-то есть: в случае чего, они могут не спорить, а сигать в воду каждый со своего любимого борта. А не окажется ли эта баржа какой-нибудь современной, без всяких там труб, шикарной яхтой с одетой в униформу командой, двумя или тремя барами, украшенными полотнами абстрактных экспрессионистов? А еще вероятней, что он увидит там господ средних лет в джинсах и кожаных пиджаках, раздающих мартини, стоя на плоту – подлинной миссисипской реликвии времен Марка Твена, для такого случая переправленного сюда, за тысячи миль, в разобранном виде. Неужели эти люди не могут устроить нормальной простой вечеринки?

А пока впереди был целый день до вечера, когда разрешатся все загадки, и надо его как-то пережить. Сначала завтрак quatre, то есть вчетвером, где основным испытанием будет Артур Банг, семейный фокусник, от которого только и жди подвоха, любимчик, не дающий другим вставить слово. Сразу же после завтрака Роджер был намерен быстро улизнуть к себе в спальню и не выходить до ланча. Он заранее сказал, что у него с собой работа, и, вернувшись прошлой ночью, обнаружил, что кто-то поставил в его спальне маленький письменный стол, обшарпанный и по виду довольно древний. Ему и в самом деле надо было просмотреть две корректуры, но главное дело, которое он наметил на сегодняшнее утро, – это длинное письмо теперешней своей жене, Памеле, в котором среди прочего он хотел сказать, что не видит причин, почему бы им, как только он вернется в Англию, не пообедать вместе и не обсудить все как следует.

Роджер мог много чего сказать не в пользу Памелы – больше, чем кто-нибудь другой. Он прекрасно помнил, как ее мать предупреждала его – в тот день у Эскота, – что она слишком нервная, что с ней бывает очень трудно. Памела была невероятно мнительна, вечно ей казалось, что все настроены против нее, разражалась слезами, если он осмеливался всего-то лишь поправить ее грамматику или указать на то, что если она и помогает ему, вычитывая иногда рукописи, когда у него не хватает на то времени, то это вовсе не значит, что можно забывать приготовить sauce vinaigrette – соус из уксуса, масла и соли, когда они приглашают кого-нибудь на обед. Она даже пожаловалась – правда, один только раз, – что в постели он ведет себя как эгоист, думает лишь о себе. С другой стороны, она была хорошо воспитана, была знакома со множеством интересных людей и способна поддерживать серьезную беседу в те редкие случаи, когда не обвиняла его – естественно, несправедливо – в грубом с ней обращении. По-настоящему же тяжелыми были те времена, подобные теперешнему, когда ему, по какой-то причине так и не сумевшему заставить себя обвенчаться с нею в церкви, нравилось тешить себя мыслью, что он пойдет все-таки на уступку ради примирении с нею, повторяя старую свою ошибку, когда столь же непостижимо тешил себя мыслью, что уступит и пойдет на новое примирение с Церковью. Но Церковь, когда он обратился с просьбой, ответила, что, согласно ее канонам, он продолжает оставаться в браке со своей первой женой, Мэриголд. Он понимал, что Церковь не права, по-человечески не права, не права с любой стороны, какую ни возьми, кроме самых буквальных и обскурантистских, однако это мало ему помогло.

Ладно, как бы то ни было, но за чтением и письмом он продержится только до тех пор, пока в середине дня постепенно не начнется попойка, на которой, хочет он того или нет, придется усугублять знакомство с этой бандой: Фраскини – Салливен – Селби – Грин. Позже будет шведский стол, а там все примутся уговаривать его пойти с ними на футбольный матч между «Будвайзером» и «Боллентайном» – событие, как они станут уверять, не настолько важное, как матч «Будвайзера» против «Рейнголда» на будущей неделе, но тем не менее игра будет чертовски интересной и он, конечно же, не захочет упустить шанс посмотреть настоящий университетский футбол. (Он уже имел удовольствие слышать это вчера вечером от членов «Ро Эпсилон Кай».) Следующая стадия будет точным и затяжным, как он полагал, повторением обожаемых им и не раз повторявшихся сцен: он станет пародировать нерешительность, мяться, отговариваться тем, что завален работой, ожидает телефонного звонка и так далее. Наконец он с сожалением откажется, и вся компания болельщиков, включая Эрнста, покинет дом. А дальше…

Он спустился с крыльца и, ощущая, как солнышко приятно пригревает шею, вразвалку направился по высокой траве к тому месту, где раньше на этой неделе видел оленя. Там он наткнулся на маленькую бревенчатую хижину, над дверью которой была прибита доска с надписью красной и зеленой краской: БУДВАЙЗЕР. Он заглянул внутрь и увидел многочисленные следы детского пребывания: отсыревшие и порванные в клочья книжки комиксов, объедки, пластиковый пояс с кобурой, заводного робота в пятнадцать дюймов высотой. Он поднял робота – сломан так, что не починить, – и вышел с ним наружу. Предварительно убедившись, что из дома за ним никто не наблюдает, он размахнулся и что есть силы швырнул его подальше, в густой кустарник в углу участка. Игрушка, лязгнув на лету конечностями, с шорохом исчезла в зарослях. Это научит юных джентльменов прилично вести себя, когда играешь со старшими во всякие дурацкие словесные игры, удовлетворенно подумал Роджер. Потом повернулся и зашагал обратно к дому.

Шагая по тропинке, он шарил глазами вокруг себя в поисках цветов, единственной в мире природы вещи, которую любил, в чем честно мог признаться. Но, как и следовало ожидать, на всем участке не росло ни единого цветка. Люди здесь ценили цветы лишь как символ секса-и-богатства, они посылали девушкам орхидеи, делая заказ в магазине или по телефону, а придись им самим выбирать букет, они бы не узнали орхидеи среди других цветов. Никому не интересно, чтобы вокруг его дома росли цветы: зачем утруждать себя, разбивать клумбу, сажать розы, ухаживать за ними, если можно позвонить и тебе через час доставят целый «кадиллак» роз? Роджер с горечью вспомнил сад роз в окрестностях Морано, дом близ Севеноукс, в котором они с Памелой прожили пять лет, – когда она ушла от него, он подумал, что будет разорительно содержать его (и так оно на деле оказалось), и пришлось продать сад еврею, который торговал всякой женской одеждой для лыжных прогулок. Что подобный тип понимал в огромных желтых «наядах» или невероятно благоуханных «этуаль д'олланд», которые в это время успели отцвести, не говоря уже о более утонченных летних сортах, таких как «розамунда», – белая мускусная роза, о которой Билл Сассекс однажды сказал, что хотел бы иметь что-нибудь хотя бы вполовину столь же прекрасное в своем саду? Роджер видел себя сейчас в Морано – он с секатором в руке, сделанным для него Уилкинсоном, намечает, какие розы срежет на следующей неделе себе в бутоньерку, или рассказывает об истории редких сортов очаровательной молодой женщине.

Углубившись в свои мысли, Роджер едва не задел ботинком какое-то жалкое ползучее растение, которое тянуло свои побеги по земле, в поисках ограды или какой-нибудь иной опоры. Его игольчатые, как у артишока, листья, какие-то липкие на вид, уже начали буреть. Роджер с отвращением смотрел на растение. Вот все, на что они способны. Это просто говорит о…

Он услышал чей-то возглас: «Привет!» – поднял глаза и увидел человека, которого как будто звали Селби, махавшего ему из соседского сада. Рубашка на нем была в огромную серо-желтую клетку. Роджер коротко кивнул в ответ и заторопился к двери, ведущей в кухню Бангов, пока Селби не успел догнать его и сунуть под нос отпечатанный на машинке лист с латинским названием того ползучего растения, на которое Роджер едва не наступил, и картой его распространения в Северной Америке.

На кухне Элен готовила завтрак – начала на сей раз жарить бекон, который она вскоре бросит на бумажное полотенце, чтобы убрать жир, и в конце концов доведет его до такого состояния, что придется крошить его молотком. Но Роджер пока еще ничего этого не знал и потому совершенно не волновался. Элен радостно улыбнулась ему. Он взглянул на нее и внезапно осознал, что ни разу за все это утро не подумал о ней как о той Элен, которую знал и как будто любил, – только как о некой абстрактной женщине, с которой, может быть, удастся сегодня переспать. Даже когда он произнес вслух ее имя – представив ее такой, какою она бывала в эти моменты: в легоньком домашнем, в бледно-голубую с белым полоску, халатике, с растрепавшейся прической, отчего ее волосы походили не то на длинную спутавшуюся шерсть, не то на путаницу проволоки, – предстоящее не стало от этого более реальным. Это походило на теорию, которую отбрасываешь за недостатком доказательств. И конечно же, он никогда всерьез не рассчитывал, что может склонить ее на… но эту мысль, простиравшуюся слишком далеко, ему удалось придушить в зародыше. Ему до того вдруг расхотелось встречаться с Элен, что он решил еще немного побродить вокруг дома в надежде, что появятся домочадцы и она будет не одна. Для него самого нежелание оставаться с ней наедине стало неожиданностью, особенно если учитывать, на кого, вероятнее всего, будет направлено внимание всех сидящих за столом. Однако он тут же отказался от идеи еще побыть на улице, когда увидел и услышал, что Селби уже подошел к дому со стороны парадного крыльца и демократично, с шутками и прибаутками, здоровается с почтальоном и старым негром, который сметал опавшую листву с дорожки перед соседским домом.

Он вошел в кухню и, будто кто таинственный подтолкнул его, поздоровался с Элен с необычной для себя ласковостью. Потом выпил стакан апельсинового соку, такого холодного и такого кислого, что на месте желудка Роджера Мичелдекана дал бы в зубы рту Роджера Мичелдекана. За соком последовали полдюжины горячих оладий с кленовым сиропом и хрустящим, как сухарь, беконом, несколько унций айвового варенья из Айовы-Айдахо, которое он мазал на ржаной хлеб, и четыре чашки кофе. Заморив таким образом червячка, он пришел в благодушное настроение, настолько благодушное, что даже закурил горбатую черную гондурасскую сигару и на ходу легонько потрепал Артура по голове, направляясь к себе в спальню, чтобы пролистать чудовищно безграмотный опус о подспудной мудрости штата Кентукки.

Следующие четыре-пять часов прошли в полном соответствии с его предположениями. Когда они наконец остались одни, он спросил Элен:

– Может, нам пойти прилечь, если ты не против? Что скажешь?

– Дорогой, боюсь, это будет ужасно трудно сделать.

– Вполне возможно.

– Понимаешь, я обычно договариваюсь со Сью Грин, чтобы днем она забирала Артура к себе, но Расс и Линда уехали на выходные в Нью-Йорк к дедушке с бабушкой, и Клей потащил Сью с собой на футбол, а после футбола они приглашены на коктейль к Оксенрейдерсам – это тренер нашей команды, – а Джимми Фраччини, кажется, приболел, и я обещала, что приду поиграть с ним, но вряд ли я пойду к ним сегодня, потому что на завтра они пригласили Артура на чай.

– Что ж, понимаю. Жаль, что Артур приглашен на чай завтра, а не сегодня.

– Знаю, но… ничего у нас не получится.

– Да, не получится.

– Ну, может быть…

– Ладно, в таком случае я тоже, пожалуй, пойду и поищу себе какого-нибудь тренера на побережье, если ты не против. Прошлой ночью я спал не слишком хорошо.

В двадцатый раз за последние полчаса хлопнула входная дверь, и Роджер услышал топот детских ног – это Артур и его сообщник ворвались в дом, прибежав то ли за какой-то вещью, понадобившейся им для игры, то ли просто так. Роджер давно обратил внимание – да этого и нельзя было не заметить, часто общаясь с Артуром, – что ребенок не слишком любил находиться дома, во всяком случае, не больше, чем проводить время на улице. Что он обожал, так это врываться в дом, а особенно – мчаться прямо в комнату, где в это время беседовали взрослые. Иногда, как теперь, бывали изменения, и неожиданному вторжению Артура предшествовал беспорядочный шум, разносившийся по всему дому. Неизменным оставалось одно: всегда он появлялся на пороге комнаты уже что-то быстро и громко говоря, о чем-то прося, протестуя, хвастаясь или просто что-то рассказывая.

– Мамочка, украли Роберта, я оставил его охранять базу в лесу, а теперь его там нет, наверно, кто-то его… – сказал Артур с порога. Изумленная Элен повернулась к Роджеру и секунды полторы смотрела на него.

– Можешь ты успокоиться, Артур? Мы с мистером Мичелдеканом разговариваем.

– Мамочка, я же сказал тебе: кто-то украл Роберта, ты должна пойти со мной поискать…

– А ну, тихо! Давай-ка на улицу! И ты, и твой приятель – оба! Убирайтесь! – Элен вскочила и стала выставлять сына из комнаты. – Исчезни и побыстрей!

– Мамочка… – Артур повернулся к Роджеру; глаза его выражали безнадежность и немой укор.

– Скройся, пока я тебя не убила! – прикрикнула Элен, решительно вытолкнула Артура и захлопнула за ним дверь. Она медленно повернулась, и Роджер, с удовлетворением отметивший небольшое, но примечательное изменение в семейных отношениях, увидел, как ее лицо вновь принимает удивленное выражение. Элегантная, почти как всегда, в темно-синем шелковом платье, она подошла вплотную к сидящему Роджеру, помолчала минуту и сказала:

– Почему ты не разозлился на меня?

– Злиться на тебя? Из-за того, что не получил обещанного, того, о чем мы с тобой договаривались? Почему я должен злиться? Ведь ты сделала все, что могла, правильно?

– Но прежде такие доводы на тебя обычно не действовали… – Она замолчала, нахмурила брови. – Я хочу сказать, что, как правило, ты просто…

– Согласен, подобные вещи всегда приводили меня в бешенство, но сегодня этого почему-то не случилось.

– А чем сегодняшний день отличается от других?

– Тут я, пожалуй, должен тебе признаться. Где-то, так сказать, в глубине души я по-настоящему никогда не верил, что это вообще произойдет. И, когда стало понятно, что все отменяется, ничуть не удивился. Ты сказала только то, что я ожидал.

Слушая его, Элен морщилась и кусала губы. Когда он закончил, она часто заморгала и отвернулась к венецианскому окну.

– Там у нас зоопарк, – сказала она, грызя ноготь, и оттого невнятно.

– Зоопарк?

– Ну, вообще-то, это трудно назвать зоопарком. Жираф, разные обезьяны, а остальное так: ондатры, лисы, койоты и прочие подобные зверюшки. Главный аттракцион – охота на медведя.

– Охота на медведя?

– Естественно, ненастоящая. У них и медведя-то настоящего нет. Только старый шелудивый гризли, которого привязали цепью к дереву. Аттракцион состоит в том, что они садятся на пони, едут в лес, туда, где сидит медведь, делают несколько кругов вокруг него. А потом, думаю, едят гамбургеры. Так что у нас будет в распоряжении целый час или чуть больше. Насколько я знаю Марту Селби, за пять долларов она согласится повести туда детей.