"Прощай, Коламбус" - читать интересную книгу автора (Рот Филип)

Филипп Рот ПРОЩАЙ, КОЛАМБУС

1

Я познакомился с Брендой в плавательном бассейне. Она попросила меня подержать ее очки. А сама подошла к краю трамплина и затуманенным взором глянула вниз; даже не будь в бассейне воды, близорукая Бренда вряд ли бы это заметила. Она элегантно нырнула, а секунду спустя уже плыла назад, вытянув коротко стриженную рыжую голову над водой — что твой розовый бутон на длинном стебельке. Доплыла до трамплина, вскарабкалась на него и очутилась рядом со мной.

— Спасибо, — сказала она, поблескивая водянистыми (отнюдь не от воды) глазами, и, протянув руку, забрала у меня очки. Но надела их лишь после того, как отвернулась от меня и пошла прочь. Я стал смотреть ей вслед. Вдруг руки ее оказались за спиной. Указательным и большим пальцами она поправила купальник и, щелкнув резинкой, вернула лакомый кусочек плоти в укрытие. У меня взыграла кровь.

В тот же вечер я позвонил ей перед ужином.

— Кому это ты звонишь? — спросила тетя Глэдис.

— Одной девчонке. Познакомился сегодня.

— Тебя с ней Дорис познакомила?

— Дорис не познакомит меня даже с рабочим, который чистит дно бассейна, тетя Глэдис.

— Хватит тебе все время ее критиковать. Она как-никак твоя двоюродная сестра. Ну, и как же ты с ней познакомился?

— Да я толком и не познакомился. Так, увидел просто.

— Кто такая? Как зовут?

— Фамилия у нее — Патимкин.

— Патимкин? Не знаю таких, — сказала тетя Глэдис. Можно подумать, все остальные члены клуба «Грин Лейн» ее закадычные друзья. А она вообще никого не знает. — И что же, ты хочешь позвонить незнакомой девушке?

— Вот именно, — объяснил я. — Хочу представиться,

— Казанова, — сказала тетя Глэдис и пошла готовить ужин моему дяде.

Мы никогда не едим вместе; тетя Глэдис ужинает в пять часов, моя двоюродная сестра Сьюзен в половине шестого, я — в шесть, а мой дядя — в полседьмого. Думаю, иных доказательств тому, что моя тетушка сумасшедшая, не требуется.

— Где справочник с пригородными номерами? — спросил я у нее, перебрав все телефонные книги, сложенные под столиком.

— Что?

— Где справочник с пригородными номерами? Я хочу позвонить в Шорт-Хиллз.

— Это та здоровая книга, что ли? Чего ради захламлять дом, если я никогда ею не пользуюсь?!

— Где она?

— Я подложила ее под комод вместо сломанной ножки.

— О, Господи! — говорю я.

— Позвони лучше в справочную. А то будешь ворочать комод — все подштанники мне в ящиках переворошишь. И вообще, не тереби меня! Ты же знаешь, твой дядя вот-вот вернется, а я даже тебя еще не покормила.

— Тетя Глэдис, может, сегодня поужинаем вместе? Такая жара стоит. Отдохни немного.

— Вот еще! Что же мне потом — сразу четыре разных блюда подавать?! Ты у нас кушаешь тушеное мясо, Сьюзен подавай прессованный творог, а Максу — бифштекс. Он по пятницам всегда кушает бифштекс — я не вправе его судить. Ну, и мне самой на ужин — цыпленок. Что же мне, двадцать раз подряд из-за стола вскакивать?! Я что, прислуга?!

— Почему бы нам всем не отужинать бифштексами или цыпленком.

— Слушай, я как-никак двадцать лет веду хозяйство! Иди, звони своей подружке!

Но когда я позвонил, Бренды Патимкин не оказалось дома. «Она ужинает в клубе», — объяснил мне женский голос. «А после ужина она поедет домой?» — спросил я (мой голос был на две октавы выше голоса мальчишки из церковного хора). «Не знаю, — ответил женский голос. — Может, она еще поиграет в гольф. А кто ее спрашивает?» Я промямлил что-то в ответ — она меня не знает я перезвоню позже нет нет ничего передавать не надо спасибо извините за беспокойство… Где-то в промежутке между этими словами я все-таки умудрился повесить трубку. Потом меня позвала тетя, и я, набравшись мужества, отправился ужинать.

Тетя Глэдис врубила на полную катушку черный дребезжащий вентилятор. Под напором воздуха закачался шнур, на котором висела лампочка.

— Что ты будешь пить? — спросила тетя Глэдис. — Есть имбирный лимонад, зельтерская, черная смородина. Могу открыть бутылку шипучки.

— Спасибо, я пить не буду.

— Может, ты хочешь воду?

— Я не запиваю еду, тетя Глэдис. Я вам об этом уже год твержу. Каждый день.

— А Макс всегда запивает печеночный фарш. Он вкалывает с утра до вечера. Если бы ты тоже вкалывал, то пил бы больше жидкости.

Тетя Глэдис подошла к плите, нагромоздила на тарелку гору из тушеного мяса, вареных картофелин под соусом, чернослива, моркови, и поставила блюдо передо мной. Лицо мое обдало жаром. Тетя Глэдис отрезала два ломтя от буханки ржаного хлеба и положила их на стол рядом с тарелкой.

Я разломал картофелину вилкой и принялся есть. Тетя Глэдис уселась напротив меня и стала следить, как я ужинаю.

— Ты совсем не кушаешь хлеб, — сказала она. — Я резала его не для того, чтобы он зачерствел.

— Я кушаю хлеб.

— Тебе не нравится, когда он с непросеянными зернышками, да?

Я отломил от ломтя половину и съел ее.

— Как мясо? — спросила тетя Глэдис.

— Замечательное! Очень вкусно.

— Сейчас набьешь себе живот картошкой и хлебом, а мясо придется выбрасывать… — тетя Глэдис вдруг подскочила со стула: — Соль!

Отыскав солонку, она водрузила ее на стол передо мной. Перца в доме тетя Глэдис не держала — она услышала от кого-то, что перец организмом не усваивается, а позволить какому-то продукту путешествовать по пищеводу, желудку и кишкам просто ради его, продукта, удовольствия тетя Глэдис не могла.

— Ты собираешься кушать только чернослив, да? Мог бы предупредить меня заранее — я бы тогда морковку не покупала.

— Обожаю морковь! — говорю я. — Это мое любимое блюдо!

И, чтобы доказать это, зачерпываю кружочки моркови и половину из них отправляю в рот, а другую — опрокидываю на брюки.

— Поросенок, — комментирует тетя.

Я обожаю десерт, особенно фрукты, но сегодня решил отказаться. В этот душный вечер мне хочется избежать разговоров о том, почему я ем свежие фрукты, а не консервированные. Или наоборот. Что бы я ни выбрал на десерт, у тети Глэдис все равно остается в избытке продуктов, которые она запихивает в холодильник, словно краденые бриллианты:

— У меня полный холодильник винограда, а ему подавай, видите ли, персиковый компот… Что же мне, весь виноград выбрасывать?!

Для бедной тети Глэдис выбрасывание составляет смысл жизни. Излюбленными ее занятиями являются выкидывание мусора, опустошение съестных припасов, а также увязывание в узлы изношенного тряпья — для бедных евреев Палестины, как она выражается. Я все-таки надеюсь, что тетя Глэдис умрет с пустым холодильником — в противном случае в загробном мире уже никому вечного покоя не обрести: тетя замучит их жалобами о начинающем зеленеть сыре и покрывшихся плесенью апельсинах.

Вскоре пришел с работы дядя Макс, и я, набирая номер телефона Бренды, слышал, как на кухне откупориваются бутылки с шипучкой. На сей раз мне ответил высокий, резкий и усталый голос:

— Алло!

Я затараторил:

— Здравствуй Бренда Бренда ты меня не знаешь ты не знаешь как меня зовут но я сегодня держал твои очки в клубе… Ты попросила меня подержать очки нет я не член клуба моя кузина член Дорис Дорнс Клюгман я спросил у нее про тебя… — тут я перевел дыхание, давая ей возможность ответить, но на том конце провода царила тишина, и я продолжил: — Дорис? Это та самая девушка, которая все время читает «Войну и мир». Если Дорис читает «Войну и мир», значит опять наступило лето.

Бренда не засмеялась; она с самого начала была практичной девушкой.

— Как тебя зовут? — спросила она.

— Нейл Клюгман. Я держал твои очки, когда ты ныряла, помнишь?

Она ответила вопросом на вопрос — причем задала именно тот вопрос, который, на мой взгляд, приводит человека в замешательство как своей непринужденностью, так и необходимостью отвечать на него беспристрастно:

— А как ты выглядишь?

— Я… я темный.

— Негр, что ли?

— Нет, — говорю.

— Ну, а выглядишь как?

— Может, нам встретиться сегодня? Тогда сама увидишь.

— Замечательно! — засмеялась Бренда. — Но я как раз собиралась поиграть в теннис.

— А я думал — в гольф…

— В гольф я уже играла.

— Может, встретимся после тенниса?

— После тенниса я буду потная, — сказала Бренда.

Это был вовсе не отказ и не призыв зажать покрепче нос и улепетывать от нее подальше; это была констатация факта, который совершенно не беспокоил Бренду. Она просто ставила меня в известность.

— Не беда, — ответил я, втайне надеясь на то, что по моему голосу можно понять, что я занимаю нишу, которая находится где-то посередине между чопорностью и неразборчивостью. — Я могу за тобой заехать?

Она не отвечала целую минуту. Я слышал, как она бормочет, силясь припомнить: «Дорис Клюгман… Дорис Клюгман…» Наконец она сказала:

— Да. Подъезжай в Брайерпэт-Хиллз к пятнадцати минутам девятого.

— Я буду на темном… — тут я осекся и заговорил снова чуть ли не год спустя: —…на желтовато-коричневом «плимуте». Так что ты меня сразу узнаешь. А как узнать тебя? — лукаво спросил я, разразившись омерзительным хохотом.

— Я буду потная, — ответила Бренда и повесила трубку.

Я выехал из Ньюарка, миновал Ирвингтон, хитросплетение железнодорожных переездов, многочисленные будочки стрелочников, склады, стоянки подержанных автомобилей… Чем дальше от Ньюарка, тем прохладнее становился вечер — словно те шестьдесят метров, на которые пригороды возвышаются над городом, приближали человека к небу. Даже солнце здесь было больше, круглее и ниже над горизонтом, чем в Ньюарке. Вскоре я уже проезжал мимо больших лужаек, которые сами опрыскивали себя водой, мимо домов, на крылечках которых никогда не увидишь сидящих людей; в этих домах горит свет, но окна всегда закрыты, потому что те, кто живет за этими окнами, не желают смешивать свою кондиционированную, с оптимальным для их кожи уровнем влажности жизнь с жизнью улицы. Было всего восемь часов, а я не хотел приезжать на свидание раньше условленного времени, и потому колесил по улицам, названия которых пестрели именами престижных колледжей восточного побережья — похоже, еще в те времена, когда городок только закладывался, первые поселенцы уже предопределили род занятий своих потомков.

Мне сразу подумалось о тете Глэдис и дяде Максе — как они сидят сейчас на складных стульчиках в своем переулочке и радуются в сумерках каждому порыву свежего ветерка так, словно эти дуновения даруют им вечную жизнь.

Я еще немного покружил по улицам и наконец свернул на посыпанную гравием дорожку, которая вела в небольшой парк, где Бренда играла в теннис. Растянувшиеся на километры улицы, покрытые гудроном, вдруг словно исчезли с лица земли, в висках застучала кровь, а ночные шорохи стали такими громкими, что мне почудилось, будто лежащая в «бардачке» карта Ньюарка превратилась в стрекочущих сверчков.

Я припарковался под развесистой черно-зеленой кроной трех могучих дубов и пошел в ту сторону, откуда доносился стук теннисных мячей.

— Опять «ровно»! — услышал я чей-то раздраженный возглас и сразу понял, что это Бренда: даже по голосу чувствовалось, какая она потная. Шурша гравием, я медленно шел к корту. И опять услышал ее:

— У меня «больше»!

Я свернул на узенькую тропку, угодил в репейник и услышал победный клич Бренды:

— Гейм! — ракетка взвилась в воздух, полетела вниз, она ловко поймала ее — и как раз в это мгновение я оказался в поле зрения Бренды.

— Привет! — крикнул я.

— Привет, Нейл! — откликнулась она. — Осталось сыграть еще один гейм.

Эти слова почему-то привели в ярость ее партнершу — миловидную, стройную — ростом чуть пониже Бренды — девушку с каштановыми волосами. Она бросила искать мяч, укатившийся за пределы корта, и смерила нас с Брендой свирепым взглядом. Секунду спустя я понял, в чем дело: Бренда выигрывала со счетом 5:4, и ее уверенность в том, что победное шестое очко она возьмет с одного гейма, вызвала у подруги столько гнева, что его хватило на нас обоих.

Бренда, в конце концов, действительно выиграла, хотя ушло у нее на это гораздо больше геймов, чем она планировала. Подружка, которую звали то ли Симп, то ли как-то еще, довела счет до 6:6 и, похоже, была бы счастлива завершить на этом матч, но Бренда распалилась не на шутку. Уже совсем стемнело, я различал в сумерках только поблескивающие стекла ее очков, пряжку пояса, носки и кроссовки. Иногда мне удавалось разглядеть и мяч. Но странное дело: чем непрогляднее становился мрак, тем бойчее носилась по корту Бренда. Она прыгала, вставала на носочки и даже очертя голову выходила к сетке, что меня удивило, ибо при нормальном освещении она предпочитала играть на задней линии, а если ей все же приходилось выбегать к сетке, чтобы отбить «свечу», то делала она это с явной неохотой — словно боялась оказаться слишком близко к ракетке соперницы. В общем, желание выиграть очко было огромным, но еще большим было стремление выглядеть на корте красивой. Мне кажется, получи она мячом по лицу — и багровый след на щеке расстроил бы ее гораздо сильнее, чем все на свете проигранные очки. Темнота же вдруг вдохновила Бренду, удары ее становились все мощнее, и под конец Симп, по-моему, уже ползала на коленях. Когда все, наконец, закончилось, Симп отвергла мое предложение подвезти ее до дома, заявив тоном, позаимствованным из какого-нибудь старого фильма с участием Кэтрин Хепберн, что она «изволит справиться сама»; скорее всего, поместье барышни располагалось за ближайшими вересковыми зарослями. Я ей не понравился, она мне тоже, хотя я переживал по этому поводу гораздо сильнее, чем она.

— Как ее зовут? — спросил я у Бренды.

— Лора Симпсон Столович.

— Почему бы тогда называть ее не Симп, а Столо?

— Это прозвище ей придумали в Беннингтоне, невежда.

— Беннингтон? Вы там учитесь, да?

Задрав подол тенниски, она принялась вытирать пот:

— Нет. Я учусь в Бостоне.

Как я рассердился на нее за такой ответ! Когда меня спрашивают про место учебы, я отвечаю без запинки: Ньюаркский колледж университета Рутгерс. Я, может быть, произношу это слишком громко, скороговоркой, — но я называю вещи своими именами. На долю секунды Бренда напомнила мне тех девиц-мартышек из Монклер, которые заявились во время каникул в библиотеку: пока я ставил штампы в формуляры, они без устали теребили свои гигантские галстуки, свисавшие чуть ли не ниже колен, и многозначительно намекали на «Бостон» и «Нью Хейвен».

— В Бостонском университете? — спросил я, поглядывая на деревья.

— Нет, в Рэдклиффе.

Мы все еще стояли посреди корта, окруженные со всех сторон белыми линиями разметки. Над терпко пахнущим кустарником, окаймлявшим корт, светлячки выписывали «восьмерки», а когда густые сумерки вдруг в мгновение ока превратились в ночь, вся листва засияла, словно омытая лучистым дождем. Бренда решила уйти с корта. Я пошел следом. Глаза привыкли к темноте, и Бренда, которую я до сих пор воспринимал по большей части на слух, материализовалась в зримый образ. Я даже забыл про свою обиду на «Бостон» и разрешил себе оценить Бренду по достоинству. Руки ее на сей раз не поправляли никаких деталей туалета ниже талии, но формы заявляли о себе даже будучи прикрытыми бермудами цвета хаки. На спине белой тенниски с маленьким воротником темнели два треугольных пятна от пота как раз в том месте, откуда росли бы крылья Бренды, будь их у нее хотя бы парочка. Картину дополняли белые носочки, белые кроссовки и клетчатый ремень.

Бренда, зачехлив ракетку, застегивала на ходу «молнию».

— Ты очень торопишься домой? — спросил я.

— Нет.

— Давай присядем. Здесь так хорошо.

— Давай.

Мы присели на поросший травой пригорок. Склон был столь крут, что нам даже не пришлось особо отклоняться, чтобы опереться о газон; со стороны все это выглядело, наверное, так, словно мы собираемся наблюдать за неким астрономическим явлением — рождением новой звезды или превращением полумесяца в полную луну. Бренда во время разговора непрестанно теребила молнию на чехле ракетки; впервые я видел ее раздраженной. Это почему-то успокоило меня, и теперь мы оба, странным образом, были готовы к тому, без чего, казалось бы, могли и обойтись: к свиданию.

— Как выглядит твоя кузина Дорис? — спросила Бренда.

— Она темная.

— Негри…

— Нет! Конопатая, темноволосая и очень высокая.

— А учится где?

— В Нортгемптоне.

Бренда промолчала. Я так и не понял, догадалась ли она о том, что я имел в виду.

— По-моему, мы с ней незнакомы, — сказала Бренда минуту спустя. — Она недавно в клубе?

— Наверное. Они поселились в Ливингстоне всего пару лет назад.

— А-а…

Новых звезд на небе не появилось — по крайней мере в следующие пять минут.

— Помнишь, как я держал твои очки? — спросил я.

— Ага. Теперь вспомнила, — ответила она. — Ты тоже живешь в Ливингстоне?

— Нет, в Ньюарке.

— Мы жили в Ньюарке, когда я была совсем маленькая, — сказала Бренда.

Я вдруг рассердился:

— Хочешь, отвезу тебя домой?

— Нет. Давай лучше погуляем. — Она наподдала камешек ногой и пошла вперед.

— А почему ты стала выходить к сетке только после того, как стемнело? — спросил я.

— Бренда обернулась и сказала с улыбкой:

— Ты заметил, да? А старуха Симп ничего не замечает.

— Так почему же?

— Я выхожу к сетке, когда уверена, что она не сможет отбить мой удар. А так — боюсь.

— Почему?

— Из-за носа.

— Из-за чего?!

— Из-за носа. Я же его укоротила.

— Что?!

— Мне исправляли форму носа.

— С ним что-то было не в порядке?

— Он был с горбинкой.

— Большая горбинка?

— Нет, — ответила Бренда. — Нос был симпатичный. Но сейчас я еще красивее. Осенью и брату нос поправят.

— Он тоже хочет стать красивее?

Ничего не ответив, Бренда опять ушла вперед.

— Извини, я не хотел острить. Мне просто интересно — зачем ему это?

— Он хочет… Если, конечно, не вздумает стать учителем физкультуры… Но это вряд ли… — сказала она. — Понимаешь, мы все пошли в отца.

— Он тоже укорачивал себе нос?

— Ну почему ты такой вредный?

— Я не вредный… Извини, пожалуйста. — Свой следующий вопрос я задал исключительно из стремления выглядеть заинтересованным, надеясь тем самым восстановить утраченный облик благовоспитанного человека; увы, вопрос прозвучал не совсем так, как я ожидал — слишком громко: — А сколько это стоит?

Бренда помолчала, но потом все же ответила:

— Тысячу долларов. Если, конечно, идти не к мяснику.

— Дай-ка взгляну, стоила ли операция таких денег.

Она снова обернулась, положила ракетку на садовую скамейку и спросила:

— Если я разрешу тебе поцеловать меня, ты перестанешь вредничать?

Нам предстояло сделать навстречу друг другу два бесконечных шага. Мы чувствовали себя очень неловко, но все же поддались порыву и поцеловались. Бренда обняла меня за шею, я притянул ее к себе — быть может, слишком резко — руки мои скользнули за спину Бренды, сомкнулись на лопатках и, клянусь, под влажной тенниской я ощутил слабое трепетание — словно нечто в ней пульсировало с такой силой, что пульсация эта прорывалась даже сквозь ткань. Эта странная дрожь походила на трепыхание крошечных крылышек — крылышек, которые были не больше ее грудей. Но в ту секунду малая величина тех крыльев совершенно не смущала меня, ибо вовсе не нужны были крылья орла, чтобы вознести меня на те пятьдесят метров, что делают ночи в Шорт-Хиллз гораздо прохладнее ночей в Ньюарке.