"Приключения 1977" - читать интересную книгу автора (Божаткин Михаил, Семар Геннадий, Шахмагонов...)

ОПАСНОСТЬ

Федор никогда не жаловался на аппетит, ел все, что под руку попадет, и в шутку говорил: «Даже жареные гвозди мой желудок переварит». Но тут его накормили такой бурдой, что невольно у него вырвалось:

— Забыли господа офицеры о «Потемкине»… А тоже с плохой пищи началось…

И тут второй наводчик Растрепин начал громко выражать неудовольствие и порядками на корабле, и действиями артиллерийского офицера, да и вообще всем на свете.

Савва, не обращая внимания, смазывал подшипник, Федор возился около панорамы прицела, а Уюк не выдержал:

— Заткнись! А то схлопочешь между глаз… Крутишься как береста на огне.

Растрепин умолк и вскоре куда-то исчез.

— И надо тебе!.. — с укором сказал Уюк Федору. — Да при этой мрази… На-ка вот лучше почитай, — протянул ему лист бумаги.

Федор с удивлением увидел отпечатанное воззвание советских моряков к морякам врангелевского флота. Это воззвание принималось, еще когда он был в Очакове, а на обороте было отпечатано личное письмо военмора Ивана Камбулова.

«Товарищи моряки! За многие годы борьбы сколько из нашего славного племени титанов морей погибло за правое дело трудящихся масс! Нас вешали, расстреливали, издевалась над нами черная свора помещиков, капиталистов и их прислужников. Вспомните, сколько погибло нас в 1905, 1910, 1912 и 1917 годах — за право народа!

Дорогие товарищи! Когда в настоящее время Красное Знамя Труда воспламеняется все далее и далее, призываю вас всех сплотиться в единую семью и не дать капиталистам и помещикам осквернить славное имя красного моряка.

Мы, красные моряки, есть передовой авангард Революции, который с первых дней бьется с черной силой буржуазии. Призываю вас, товарищи, твердо стоять за право трудящихся масс, сплотиться в единую непоколебимую семью, которая не даст опозорить Красное Знамя Свободы и имя красного моряка.

Да здравствует передовой авангард революции — красные моряки!

Красный Военный Моряк Иван Камбулов».

Не очень складно писал этот Иван Камбулов, неизвестно, к кому он обращался, но чувствовалось — от души. И когда Федор дочитывал воззвание, в башне снова появился Растрепин, но только на минуту, и опять исчез.

— Чего он вынюхивает? — не выдержал Савва.

— Он найдет то, что хочет найти, — сказал Уюк.

И все взялись за свое дело.

Федор чувствовал себя неважно. А тут еще жара. Броня раскалилась — дышать нечем, пот глаза заливает. Не выдержал Бакай, вышел из башни, ну и, конечно, неподалеку, около борта, увидел Жежору. Что оставалось делать — направился к нему.

— Я говорю, Георгий Григорьевич, в такую погоду не здесь жариться, а попивать пивко где-нибудь в «Китае» или у того грека, что на углу Большой Морской и Московской, как его?

Жежора к пиву относился презрительно — напрасная трата времени. Пьешь-пьешь, а толку ни на грош, пропускаешь воду через желудок, да и только. Так он и ответил поморщившись:

— Ну водочку. Холодненькую, прямо со льда, так, чтобы стаканчики запотели. А к ней икорку, балычок, севрюжинку отварную…

Жежора даже крякнул и проглотил слюну, но добавил:

— Холодец куриный хорошо. Люблю я куриный холодец.

— Можно и холодец. А жареные гусиные потрошки, а?! Чтоб они подрумянились и в жиру чтобы плавали…

Жежора буквально истекал слюной, не успевая глотать ее, и все же не мог не сказать о своем любимом:

— И вареники…

— Ну, конечно же, и вареники. И с сыром, и с мясом, и с картошкой…

— И с вишнями, — простонал Жежора и даже глаза закрыл.

А Федор, раздразнив аппетит Жоры Обжоры, на другое перешел:

— Я вот вам что скажу, Георгий Григорьевич, вас люди уважали…

Снова потекли воспоминания, другие, но не менее приятные: вот он стоит на посту у проходной или где в другом месте, и почти всякий, кто мимо пройдет, поклонится. Пожалуй, и в самом деле уважали, а как же иначе? И он расправил плечи, крутнул ус, рявкнул:

— А что ж!..

— Строгий вы были, но справедливый, — продолжал Федор опутывать лестью душу старого полицейского.

— Иначе в нашем деле нельзя, — согласился Жежора и в душе подумал, что и в самом деле он был справедлив. — Ну, бывало, двинешь кого по шее, так не зря же!..

— Мой батя часто говорил, если бы, говорил, вместо Кошары приставом Георгия Григорьевича — куда порядка больше было бы!..

В самую точку попал Федор: быть приставом — это голубая мечта Жежоры: и наяву и во сне он только и думал об этом. Да, оказывается, не один, вон и Иван Гордеевич Бакай, этот могучий, неулыбчивый кузнец, ни перед кем не сгибавший головы, такого же был мнения.

— Что Кошара! Лебезить перед начальством умел, а у рабочих своей въедливостью только неудовольствие вызывал. Отсюда и беспорядки.

Сейчас Георгию Григорьевичу и в самом деле казалось, что причиной всех беспорядков на заводе был Кошара. Действительно, не любили люди пристава, уж больно он досаждал всем своими придирками. А к чему это? Русский человек — он понимает, что к чему. Виноват — получи по шее, нет — будь здоров, иди работай.

«А этот Федор, смотри какой молодец!.. — Жежора искоса взглянул на своего соседа. — С понятием парень. А я его за бунтовщика считал. Оказывается, образумился…»

И чтобы отплатить и за добрые слова, и за разбуженные этими словами сладкие воспоминания, и за то, что, по сути, дважды спас его, Жежора решил предупредить Федора. По-хорошему.

— Да… Так вот что я тебе хочу сказать… Ты… Это самое… поосторожнее… О потемкинцах и прочее… Листовки там разные… А то тут группа начинает образовываться… Следим мы за ней… Как бы тебя не втянули…

И, словно поняв, что сболтнул лишнее, добавил:

— Может, и нет ничего, так, только разговоры… А тебе я как земляку. И Ивана Гордеевича я очень уважал. — И пошел вдоль борта.

А Федор в башню. Огляделся — Уюк один.

— Беда, брат!..

— Что такое!

— Да вот… — пересказал только что услышанное от Жежоры.

— Значит, провокатор завелся. А потемкинцев-то чего он вспомнил?

— Да утром же я сказал…

— Обожди, обожди… Так ведь нас в башне всего четверо было. Савва? Быть не может. Значит, Растрепин. Больше ни с кем об этом не говорил?

— Ну что ты! Разве я не понимаю, что за такие слова может быть!

— Тогда он. Я ведь тоже при нем как-то завел разговор, что, мол, пора бы кончать в своих товарищей стрелять. Просто чтобы его испытать.

— А он?

— А что можно, говорит, одним сделать?

— «А если не одни?» — говорю. Задумался. Потом спрашивает: «А много наберется?» — «Да есть», — говорю. Вот весь разговор.

— Так почему же тебя не взяли?

Уюк задумался.

— Возьмут, допустим. А я отопрусь, значит, со мной и концы в воду. Вот и оставили…

Помолчал.

— А ведь представь себе, достаточно узнать, с кем я встречаюсь, и многое понять можно.

Сел на люк элеватора, снова задумался.

— А знаешь, он все это время с меня просто глаз не спускал. Где я, там и он… — Значит, надо убирать, — сказал Федор.

— Кажется, уже опоздали. Раз Жежора говорит о группе… Но все равно надо. Только посоветуюсь. Человек же!

Посоветовались. И начали о Растрепине недоброе вспоминать: то слишком уж к матросским разговорам на баке и в гальюнах прислушивался, то о чем-то долго с боцманом Шоплей шептался, а то видели, как он из каюты «немецкого журавля» — так матросы прозвали уполномоченного контрразведки штабс-капитана Эрнста Карловича Циглера фон Шаффгаузена-Шенберга-Эк-Шауфуса — выходил. Сопоставили все факты — он, больше некому. А раз так, то и двух мнений не было.

— Вам, товарищи, это нужно выполнить. Всегда с ним вместе, легче подстеречь.

Федор и Уюк молча взглянули друг на друга. Николай вытащил две спички, у одной отломал кончик, зажал их между пальцами:

— Тяни! Короткая…

Федор вытащил короткую.

— Когда?

— Как только представится возможность… Но ждать нельзя, тут уж действительно промедление смерти подобно…

А события развивались стремительно. В обед кондуктор строевой команды Олейников со своими подчиненными провел обыск в кубрике кочегаров. У Николая Уюка пропала листовка, засунутая за прибор, да и сам он чувствовал, что все время находится под наблюдением. И в довершение ко всему минер сообщил, что он, проходя по коридору мимо каюты «немецкого журавля», видел там в приоткрывшуюся дверь Жежору и Растрепина и что будто бы «журавль» спросил наводчика: «А с кем он еще встречается?» Ответ услышать не удалось, потому что дверь захлопнулась.

Тут уж все поняли, что вокруг Николая кольцо сжимается.

— Бежать тебе надо с корабля, — сказал Савва.

— Это чтобы моряк да показал, что он кого-то испугался?!

— Балда! — кратко бросил Савва.

— Самая настоящая, — подтвердил Федор. — Не страшно погибнуть, если своей гибелью пользу мировой революции принесешь. А что толку бесцельно жизнь отдать?

— А может, мы сами себя пугаем?

— Савва, выглянь-ка!

Тот подошел к двери.

— Стоят. Жежора, а рядом Олейников. В караульной форме, с наганом.

— Да…

— И не тяни, сегодня же ночью.

— А как?

— Обычно: с борта — по якорь-цепи, а там вплавь до берега. За ночь доберешься до Микензевых гор, потом по Бельбеку в горы. Сейчас в горах не пропадешь, кругом фруктов много, да и на партизан обязательно наткнешься.

— Что ж, если ничего другого… Но пока я с этой гнидой… Федя, беру его на себя, только ты отвлеки.

— Сделаю.

— А связь с людьми — через кочегара Костю Лысенко.

— Не знаю такого.

— Савва покажет.

Савва согласно кивнул головой и тут же предупредил:

— Идет наш!..

Уюк сделал вид, что ремонтирует приборы, Федор присел и взялся за живот, а Савва остался у двери. Растрепин шагнул в башню, быстро оглядел всех и, ничего особенного не заметив, воскликнул с деланным весельем:

— Что вы, хлопцы, приуныли?

— Да черт его знает, отравился, что ли, чем, — сделал страдальческое лицо Федор. — Как толченое стекло в животе…

— Все пройдет, перемелется!..

— Все ли? — спросил Уюк, но Федор так взглянул на него, что тот сразу же замолчал.

— А что, братцы, может, в карты сыграем, а? — предложил Бакай. — Хоть отвлечемся от грустных мыслей.

— Мне надо вот эту цепь проверить, где-то утечка есть, — отказался Уюк и включил мотор, открывающий люк подающего элеватора.

— А ты? — повернулся к Савве.

— А ну тебя! Со вчерашнего нос болит…

— Так, может, с тобой?

— Вы же вроде меня избегаете. Носом, что ли, не вышел? — ответил Растрепин.

— Ну, это тебе показалось! Савва, дай карты… Садись!

И даже пошутил:

— К такому носу карты так и просятся!..

Федор начал сдавать, Савва в нарушение всех правил сел на комингс двери, а Уюк встал позади играющих, за спиной Растрепина.

Играли молча. Растрепин вообще-то играл неважно, да еще, по-видимому, от какого-то неприятного предчувствия волновался и проиграл быстро, причем на руках у него осталось порядочно карт.

— А ну давай нос!

— Ты хоть не со всей силы…

— Пощады просишь, щенок! — не вытерпел Уюк.

— Обожди! — остановил его Федор. — Зачем кричать? Надо по-хорошему… Вот что, дорогой мой, мне сказали, что ты доложил штабс-капитану о том, что я вспомнил потемкинцев. Доложил также, что я читал листовку, хотя читал я инструкцию. Украл листовку вон из-за того прибора и отдал ее господину Циглеру. Это мы знаем. Теперь скажи, о чем ты еще докладывал?

— Да что вы в самом деле! В чем меня подозреваете? Да я… — И Растрепин шагнул к двери.

— Обожди! — остановил его Федор. — Савва, посмотри там!

И к Растрепину:

— Тебя штабс-капитан спросил: «С кем еще он встречался?» Что ты ответил? И не финти, мы все знаем, только хотим проверить, какая твоя совесть.

— Братцы, да я… — и Растрепин упал на колени. — Я только… Господин штабс-капитан только приказал… чтобы я говорил, с кем ты и Уюк встречаются… А то, дескать, на «Корнилов» отправят… И вы… А остальное вел господин кондуктор Жежора…

— И только? — спокойно спросил Федор, давая знак Николаю. — Это пустяк…

— Журавль появился! — предупредил Савва.

— А ну давай нос! — взмахнул картами Федор.

Растрепин прищурил глаза, в этот момент Уюк закрыл ему ладонью лицо и толкнул к люку… Воющий крик донесся уже откуда-то из глубины шахты.

— Лезь и ты туда же, до вечера пересидишь в трюмах.

— Прощай! Может, не встретимся! — И Уюк исчез в люке.

«Что же делать? Ведь Жежора и Олейник знают, что нас тут было четверо, — думал Федор, и вдруг ему в голову пришла спасительная мысль: — Николая внизу до вечера не найдут, а там…» — И он выскочил на палубу.

А там уже творилось невообразимое: Савва Хрен стоял навытяжку перед штабс-капитаном и что-то силился сказать, но изо рта его только вылетало:

— Господин Циг… Шаф… Шен…

То ли нарочно, то ли в самом деле он никак не мог произнести длиннейшую фамилию «журавля». А тот даже позеленел от злости и кричал, уже не владея собой:

— Сгною! На «Корнилова» отправлю, швайнегунде!..

И Федор решил сразу же выполнить свой план да заодно и другому помочь…

— Господин Циглер фон Шаффгаузен-Шенберг-Эк-Шауфус, несчастье случилось!.. — доложил он.

— Что такое?

— Матросы Растрепин и Уюк о чем-то поспорили, потом схватились драться, и оба рухнули в люк!

— Как! Куда же вы смотрели?

— Я орудие протирал, не успел их разнять, — четко, как на смотру, докладывал Бакай и каждый раз без запинки чеканил фамилию штабс-капитана.

Началось следствие. На дне шахты нашли только разбившегося в лепешку Растрепина, а Уюк исчез. Савву Хрена и Бакая сначала взяли под стражу, но через день освободили: первый вообще в этот момент, как видели все, в том числе и сам штабс-капитан, не был в башне, а Федор стоял на своем — заспорили, потом сцепились. О чем спор, не знает, разнять не успел… Впрочем, некоторую роль в их таком скором освобождении сыграл и артиллерийский офицер — не мог же он допустить, чтобы и кормовая башня бездействовала из-за отсутствия личного состава. Доложил обо всем командиру, и тот, не желая навлекать неприятность на себя и бросать тень на корабль, распорядился считать происшествие несчастным случаем. Это было на руку и штабс-капитану. Тем более список людей, с кем встречался Уюк, у него остался, и он установил за всеми строжайшее наблюдение, а Жора Обжора вообще ни на минуту не отходил от Бакая. И тогда моряки приняли самое разумное в данном случае решение — прекратить пока всякие встречи.

Уже потом, когда все немного успокоились, Савва поинтересовался у Федора:

— Как это ты такую многоэтажную фамилию ухитрился запомнить?

— Да мы с его родственниками, считай, в одном доме жили, только мы в подвале, а они наверху. Ну и пацанов — его двоюродных братьев или племянников, уж и не знаю, кем они ему доводились, — изводили дразнилками.

— А я второй раз на него нарываюсь. И что ни делал, не могу запомнить. Даже на стенке гальюна написал. Сижу, зубрю, вроде укладывается в мозгах, а встану — все эти экки-шухи-шаухи из головы высыпаются. Прямо хоть из гальюна не выходи. Ну, ничего, попадешься ты мне где-нибудь в укромном местечке. — И Савва Хрен погрозил кулаком. — Да, а как он меня обругал? Как-то по-своему.

— Швайнегунде? Свинья собачья…