"Анатолий Макаров. Человек с аккордеоном (Повесть) " - читать интересную книгу автора

у них выглядели почти как до войны, да и седоков они величали "ваше
степенство". Отец дяди по-прежнему садился за стол в гордом одиночестве, за
ворот сорочки без воротничка запихивал кухонное полотенце, вытирался им,
когда пил чай подолгу, усы его развились, и щеки обрюзгли. Он служил теперь
возчиком в частной фирме Белова, ходил зимой и летом в армяке и, выпив в
трактире водки, осуждал новые порядки. Маленького Митю посылали иногда за
отцом. Надо было добраться до Садового кольца, пересечь Смоленский рынок со
всеми его соблазнами и опасностями и по Проточному переулку спуститься почти
до самой Москвы-реки. Извозная контора М. Белова помещалась во дворе в
первом, каменном этаже двухэтажного дома. А во втором этаже звякал блюдцами
трактир "Лиссабон". Сам Митрофан Иванович Белов в русской рубахе сидел у
окна и пил чай. Он был старообрядец и водки не признавал. Душу он отводил
песней: под окном трактира, среди подвод и беловских битюгов стояли два
уличных музыканта и по заказу Митрофана Ивановича исполняли "Не гулял с
кистенем" или "Ах, зачем ты меня целовала". Один из музыкантов, седой
приземистый еврей, играл на скрипке. Второй играл на тульской гармони и пел,
закидывая при этом голову и закатывая глаза так, что можно было подумать,
будто он слепой. Голос у него был пронзительный и резкий. Однако он казался
прекрасным, Митя забывал про строгое внушение обязательно дозваться отца и,
замерев, слушал, как голос этот то взвивается в поднебесье, а то
растворяется в звуках скрипки и гармошки. Мите хотелось, чтобы это не
прекращалось никогда. Он не замечал ни помойки, ни пенной конской лужи, он
парил в эти минуты над всем этим миром, и над Москвой с ее куполами, с
суматохой Смоленского рынка, и теми неизведанными далями, которые
открывались за рекой и за Дорогомиловом. Потом певец умолкал, и наступала
очередь скрипки. Ее мелодия казалась какой-то нездешней, незнакомой, она
была вроде бы плясовой, веселой, а от нее вдруг хотелось плакать. Скрипач
стоял, широко расставив короткие ноги, брюки с бахромой складками ложились
на ботинки, потерявшие и форму, и цвет, голова его была не только склонена
набок, но и упрямо набычена. Странная голова: невероятно лохматая и лысая
одновременно. По бокам волосы были густы, словно проволочная щетка, которой
в трактире моют кастрюли, а на макушке неожиданно краснела плешь, - такое
неразумное распределение волос само по себе казалось несправедливостью. К
тому же плешь временами прямо на глазах делалась такой багровой, что
становилось страшно. Когда музыка кончалась, сверху, из пухлой руки
Митрофана Ивановича, мечтательно глядевшего куда-то вдаль, падал серебряный
рубль. Он звенел о булыжник и подпрыгивал, скрипач, с трудом нагнувшись,
старался его поймать, а гармонист принимался мелко-мелко кланяться,
приговаривая при этом: "Чего еще прикажете, Митрофан Иванович, чего душе
угодно?" - "Ту же", - чаще всего скупо, как и рубль, ронял Митрофан
Иванович. Во вкусах он был постоянен.
Митя вспоминал об отце, поднимался по грязной трактирной лестнице во
второй этаж и несмело входил в зал. Он не то чтобы боялся, а просто не любил
пьяных. В трактире стоял чад - дым кухонный мешался с папиросным и чайным
паром, бегали оторопевшие услужающие с чайниками, шипящими сковородками и
графинчиками на облупленных подносах. Отец, как всегда, сидел в углу
компании людей, очень на него похожих. Они не были извозчиками, армяков не
носили и все-таки очень подходили к отцу, может быть, потому, что мокрые их
усы когда-то, несомненно, были нафиксатуарены и завиты, а обрюзгшие щеки
подтянуты и ослепительно выбриты.