"Олег Малахов. Gesellig" - читать интересную книгу автора

Доминиканский собор святого Андреаса и Бегайнхофкапел Иоанеса и Урсулы
приглашают внутрь из глубины веков, а ты стоишь и терзаешься вопросом "What
the hell is "gesellig"?" Сдохнет второе тысячелетие, а святой Андреас и
благородные Иоанес и Урсула будут витать в далёких мирах сознания, а ты
думай, думай быстрее или вовсе не думай. Только вот Фабрис как-то затерялся
среди sex, drugs normal options, а его девушка с грустным глазом, не
спрятанным локонами волос, будет взирать на некий фантом своей боли, будет
мокнуть под дождём, стараясь не растаять, не расплыться в слезах своей
подавленности, а когда-то она пожалеет о том, что краски стойки и ей всё ещё
нужно смотреть куда-то... Странное творение Фабриса. Его имя, чёрное на
синем небе, хранит мадонну. Грустные глаза одноухого Ван Гога с его
автопортретов и глаз девы, наделённый блуждающим Фабрисом таинственной
связью с бушующим миром, взирают на цивилизацию, безудержную стихию,
пожирающую всё то, что её создало, уничтожающую саму себя, постоянно
преобразовывающуюся. Ван Гог убил себя, а Фабрис как-то затерялся, и люди
всё реже смотрят друг на друга.
Что-то я отчаялся. Я расплескал свою любовь. Наступило душевное
истощение. Странными глазами я смотрю на людей, ловлю себя на том, что делаю
многие вещи рефлективно, механически, будто отдавая дань существованию.
Боюсь объятий, где не тронь - уязвим, болею, а ведь полон предназначений.
Впереди болезненное будущее, а чувства увязли в условностях моего пребывания
на земле. В целом, я - нормальный человек, и почти никому не придёт в голову
назвать меня ненормальным, но тот, кто ЗНАЕТ, меня поймёт. Всему виной
знание и незнание некой сути, спасительной и губительной сути, ведь люди
разные, лишь суть одна, неизменная.

Что-то доброе движется, срывается с густых облаков, обволакивает
пустоту наших душ. Иногда даже холодный снег может согреть.
Эстет в отеле. Он замер при виде неожиданного снега в октябре. Он
прильнул к окну и замер, глаза блестели. Хорошо, что в номере отеля, -
спешить ближайшие два дня некуда.
Ужин в постель. Он вегетарианец. И "бордо", о да, "бордо"... Китайцы бы
его не поняли, но какого чёрта? Он запутается в гардинах, как дитя, радуясь
снегу, зимушке. И вспомнит мамочку, свою мамочку, искусительницу папочки.
Мать эстета всё реже покидала свой дом, даже перестала посещать церковь, в
которой крестили сына... а он пил вино. Глотки эстета - познаётся молодость
жизни. Ложится на постель, чужую, многих принимавшую. Любовники ласкали на
ней друг друга; безучастный свидетель, она выросла у них в некий символ,
скорее бездумного единения посреди их странного отчаянного скитания дорогами
и городами.
Любовники. Они не всегда симпатичны. Но эти хранили свою историю. Ей
нравилась Джейн Биркин, а ему - Рита Мицуко. Эстет тоже слушал подобную
музыку. Она романтична, а каждый эстет - немного романтик.
Эстет не вызывает ни жалости, ни любви, ни ненависти, ни радости; в нём
нет жизненного звучания, он недостаточно трагичен: он не страдает
импотенцией, и он не болен раком или СПИДом, не сидел в тюрьме и вроде бы
стал тем, кем хотел, эстетом. Может быть, всё ещё впереди, но я не знаю, что
с ним случится. Смерть - неотъемлемая часть жизни.
Эстет был застенчив, как пианист у Франсуа Трюффо. Кстати, эстет любил
кино, больше чёрно-белое.