"Андрей Мальгин. Советник президента " - читать интересную книгу автора

дружно именно в это дерьмо и вляпались.
Мда... Исторический экскурс несколько увел нас в сторону, но я надеюсь,
читатель не забыл, что речь шла о маразме. Итак, маразм крепчал. Голова
"правозащитника" слабела. Эх, старику Присядкину с его размякшими мозгами не
кремлевские бы коридоры бороздить, где за каждой дверью - интриги молодых
голодных карьеристов, не в рот бы заглядывать их начальникам -
проницательным отставным кагэбэшникам, а сидеть бы ему в тепле и покое в
бревенчатой переделкинской даче, или нет, не сидеть - гулять бы вокруг нее в
валенках, поскрипывая снежком и обдумывая замысел очередного масштабного
сочинения. Подобная идиллическая картина частенько приходила к нему в ночных
грезах, и тогда он сучил во сне своими венозными ножками. Валентина была
уверена, что мужу снится катание на велосипеде. А он видел себя этаким Львом
Толстым, семенящим по заснеженным дорожкам и бормочущим себе под нос, сквозь
клубы морозного пара, великие нетленные слова. Идут мимо двое прохожих, и
один у другого спрашивает, завидев эту завораживающую картину: "Кто этот
мощный старик?" Ну и так далее... Такие вот сны.
Ну ладно, предположим, пенсионерская писательская жизнь вполне б его
устроила. Но дело в том, что с ней категорически не согласились бы его жена
и дочь. Следует сделать важное уточнение: у 74-летнего Игнатия была
45-летняя жена и 17-летняя дочь. В разговорах с коллегами по работе,
обитателями Старой площади, Игнатий частенько упоминал возраст своих
близких, но крайне неохотно говорил о своем возрасте. В данном случае
поговорка "мои года - мое богатство" была явно неприменима. Все до единого
его сослуживцы были намного его младше.
Кстати, любопытная подробность для любителей русского языка:
коллеги-чиновники, когда рассказывали друг другу о своих семьях, вместо жена
и дети почему-то говорили исключительно супруга и младшее поколение. Это
был, как понял Присядкин, элемент их жаргона. А вот друзья-писатели
выражались, как и надлежит писателям, более сочно: в их кругах обе
родственницы назывались жепис и допис - сокращение от "жены писателя" и
"дочери писателя". Так вот, как жепис, так и допис просто размозжили бы ему
голову первым попавшимся под руку предметом, если б только заподозрили, что
он пишет заявление об уходе с государственной службы. И это не
преувеличение: однажды это уже произошло, первым попавшимся предметом
оказалась чугунная сковорода. Присядкин чудом остался в живых. Хотя что я
говорю. Он и сам, разумеется, по доброй воле никуда бы не ушел... Как ни
старался Присядкин походить на этакого академика Лихачева, отрешенного от
мирской суеты, славу он все же любил. Конечно, не только Валентине, но и ему
самому вскружила голову близость к власти, огромной и всесильной власти.
Реально он, конечно, так и не был к ней подпущен, но главное для тщеславного
человека, как известно, не сущность, а видимость... Да никакие
переделкинские валенки не смогли б ему заменить радостную возможность
уверенным шагом пройтись утречком по кремлевским коридорам и увидеть на
дубовой двери табличку с собственной фамилией, днем почувствовать приятную
избранность посольских фуршетов, а в вечерние часы лицезреть самого себя на
экране телевизора. Ведь если разобраться, судьба сделала ему неслыханный
подарок: он стал самым придворным писателем России. Это стоило ценить. И он
ценил, конечно же. И, между прочим, первую же книгу - трехтомник! - вышедшую
после назначения советником, Игнатий Присядкин назвал "Я - Бог".
Когда он припер целый чемодан этой так называемой публицистики в