"Эйзенхауэр. Солдат и Президент" - читать интересную книгу автора (СТИВЕН АМБРОЗ)Издание: Амброз С. Эйзенхауэр. Солдат и президент. — М.: Книга, лтд., 1993 Оригинал: Содержание Предисловие Глава первая. Абилин.Уэст-Пойнт. Первая мировая война Глава вторая. Между войнами Глава третья. Подготовка первого наступления Глава четвертая. Северная Африка, Сицилия и Италия Глава пятая. День «Д» и освобождение Франции Глава шестая. Западный вал и битва в Арденнах Глава седьмая. Последнее наступление Глава восьмая. Мир Глава девятая. Колумбийский университет. НАТО. Политическая деятельность Глава десятая. Кандидат Глава одиннадцатая. Начало президентства Глава двенадцатая. Шанс для мира Глава тринадцатая. Перемирие в Корее. Переворот в Иране. Мирный атом Глава четырнадцатая. Маккарти и Вьетнам Глава пятнадцатая. Китнаци и киткомы Глава шестнадцатая. Женевская встреча в верхах и инфаркт Глава семнадцатая. Кампания 1956 года Глава восемнадцатая. Литл-Рок и спутник Глава девятнадцатая. 1958-й — самый трудный год Глава двадцатая. Возрождение Глава двадцать первая. Год 1960-й — большие надежды и нерадостная действительность Глава двадцать вторая. Расставание с Белым домом. Подведение итогов Глава двадцать третья. Последние годы Эпилог Посвящается участникам высадки союзных войск в Европе ГЛАВА ШЕСТАЯЗАПАДНЫЙ ВАЛ И БИТВА В АРДЕННАХСпор о том, кому командовать сухопутными операциями, который упорно вел Монтгомери, по существу был беспредметным. Не столь уж важно, если не считать престижных соображений, докладывал Брэдли непосредственно Эйзенхауэру или же через Монтгомери. Как подчеркивал Эйзенхауэр в разговорах с Монтгомери, ничего не делается без его одобрения, независимо от того, руководит он непосредственно всеми наземными операциями или нет. А что действительно важно — так это снабжение, кому и когда оно направляется. Материальными ресурсами распоряжался Эйзенхауэр, и в этом действительно заключалась власть. Направление и характер наступления определяло то, как Эйзенхауэр распределял наличные ресурсы, а не то, кто носил титул командующего сухопутными силами. Так что там, где Эйзенхауэр мог быть великодушным с Монтгомери, он на это шел, не теряя, однако, реальной власти. Слова похвалы стоили мало, но приносили много, и Эйзенхауэр щедро их тратил. 31 августа он созвал в Лондоне пресс-конференцию. "Настали времена, — сказал он репортерам, — когда мы вырвались с первоначального плацдарма и генерал Брэдли получает свою часть работы, а поэтому будет подчиняться непосредственно ВШСЭС, и тот, кто интерпретирует это как умаление генерала Монтгомери, тот не хочет считаться с фактами. Монтгомери не только мой близкий друг, но человек, с которым я проработал два года и которого уважаю как одного из величайших солдат всех времен". Он отдал должное победам Монтгомери во Франции. А что касается американской критики, будто Монтгомери вел себя чересчур осторожно перед Каном, говорил Эйзенхауэр, то он и слышать этого не хочет. "Каждый фут земли, потерянный [врагом] в Кане, был равен для него десяти милям в любом другом месте. Каждая частица праха там была для него дороже бриллианта"*1. Черчилль, не менее Эйзенхауэра знавший о том, какой удар самолюбию Монтгомери нанесло перераспределение командных функций, тоже попытался смягчить этот удар. 1 сентября Черчилль объявил, что Монтгомери присвоено звание фельдмаршала (что создавало ситуацию, когда Монтгомери превосходил по званию Эйзенхауэра, пять звезд против четырех). Жезл фельдмаршала, однако, вдохновил Монтгомери на увеличение, а не смягчение требований о реализации его собственного плана. Правда, жезл этот не впечатлил Пэттона, который по-прежнему не уступал Монтгомери. В начале сентября Эйзенхауэр объявил, что 21-я группа армий Монтгомери получает приоритет в снабжении ресурсами. Но он также хотел, чтобы 12-я группа армий под командованием Брэдли "сосредоточивалась" восточнее Парижа и " 2 сентября Эйзенхауэр отправился в Версаль, чтобы обсудить с Брэдли, Ходжесом и Пэттоном будущие операции. Перед этой встречей Кей записала в официальном дневнике ВШСЭС, что "Э. обещает устроить Пэттону головомойку, поскольку тот слишком растянул свой фронт, что создает трудности снабжения". Но Пэттон предвидел подобный поворот событий; он с радостью доложил Эйзенхауэру, что его патрули достигли реки Мозель и — что не соответствовало действительности — Меца. — Если ты сохранишь мой обычный тоннаж снабжения, Айк, мы сможем выйти на германскую границу и прорвать эту проклятую линию Зигфрида [Западный вал]. Я готов рискнуть ради этого моей репутацией. — Спокойно, Джордж, — отвечал Эйзенхауэр, думая о недавних трудностях Пэттона, — твоя репутация в последнее время не так уж и высока. Пэттон, имея в виду свой недавний бросок во Франции, отпарировал: — Моя репутация сейчас достаточно высока*3. Пэттон затем убедил Эйзенхауэра, что не следует упускать исключительные возможности, сложившиеся на его фронте, и уговорил его направить 3-й армии дополнительное горючее. Эйзенхауэр также разрешил Пэттону наступать в направлении Мангейма и Франкфурта и согласился с требованием Брэдли разместить 3-ю армию слева от Пэттона и к югу от Арденн. Когда Монтгомери узнал, что Пэттон получает теперь больше горючего и что Ходжеса сняли с его правого фланга, он взорвался. Для двух наступлений ресурсов нет, бушевал Монтгомери, и Эйзенхауэр должен выбрать одно из двух. То, которое он выберет, "должно получить все ресурсы без исключения". Время было дорого. "Если мы примем компромиссное решение и разделим наши ресурсы, то ни один из прорывов не будет полнокровным и мы затянем войну", — предупредил он. Эйзенхауэр ответил, что он по-прежнему отдает приоритет 21-й группе армий и что распределяет ресурсы на этой основе*4. Два дня спустя, 7 сентября, Монтгомери пожаловался, что он Подобная просьба была типична для Монтгомери. Ему, кажется, никогда не приходило в голову, что просителем является он, а не Эйзенхауэр. В течение всей кампании он посетил Эйзенхауэра в ВШСЭС всего лишь единожды, хотя его регулярно приглашали на все совещания. Он всегда настаивал на том, чтобы Эйзенхауэр приезжал к нему. Просьба Монтгомери 7 сентября была особенно бестактной, поскольку Эйзенхауэр повредил колено и каждое движение причиняло ему боль. Несчастный случай произошел 2 сентября, когда Эйзенхауэр возвращался в Гранвиль из Версаля со встречи с Брэдли и Пэттоном. Б-25 Эйзенхауэра был неисправен, и он пересел в маленький Л-5, самолет с единственным пассажирским местом ограниченного радиуса действия, предназначенный для связной работы. Налетела гроза; пилот потерял ориентировку и не смог найти взлетно-посадочную полосу. У Л-5 кончалось горючее, и они совершили вынужденную посадку на побережье. Эйзенхауэр выпрыгнул из самолета, чтобы помочь пилоту вытолкнуть самолет за линию прилива, поскользнулся на сыром песке и подвернул ногу. Пилот помог ему доскакать через соляное болото до дороги, и проходящий джип подвез их до Гранвиля. Мокрый, усталый, грязный Эйзенхауэр не мог передвигаться самостоятельно, в спальню его поднимали Двое адъютантов. Колено опухло. Из Лондона прилетел врач, который велел ему оставаться в постели целую неделю; несколько дней спустя, когда опухоль спала, врач наложил на колено Эйзенхауэра гипсовую повязку. Из постели Эйзенхауэра открывался великолепный вид на гору Сен-Мишель, но настроения это ему не поднимало. В ушах у него звенело, видимо, — как он считал — из-за повышенного кровяного давления (которое он не позволял врачам измерять из-за боязни, что его отошлют домой); боль в колене отнимала силы; его раздражали все подчиненные — и американцы, и британцы. Более всего его бесило то, что даже по спальне он мог передвигаться только с костылями или палкой. Боль не отпускала; две недели спустя он писал Мейми, что принимает ежедневные лечебные процедуры, полтора часа прогреваний и массажа, но это мало помогает. Чуть позднее он писал ей же, что "нога поправляется, но не так быстро, как это бывало в тридцать лет, мне уже почти пятьдесят четыре. Все нормально, если не считать боли, и я должен быть... осторожным! Очень раздражает"*6. До конца войны колено продолжало беспокоить его, время от времени вынуждая проводить один-два дня в постели, а то и пользоваться тростью или костылями (но никогда на людях). Монтгомери знал о травме, но все же решил, что лучше Эйзенхауэру приехать в Брюссель, чем ему — в Гранвиль, и это несмотря на соответствующую просьбу Эйзенхауэра. Поэтому днем 10 сентября Эйзенхауэр вылетел в Брюссель. Сесть в самолет для Эйзенхауэра было болезненным испытанием, а выйти из него — делом совершенно невозможным. Так что Монтгомери отправился на борт самолета, вынув последнюю директиву Эйзенхауэра из кармана и размахивая руками, Монтгомери разбил этот план в пух и прах, не стесняясь в выражениях, обвинил верховного командующего в нечестности, предположил, что войну ведет Пэттон, а не Эйзенхауэр, потребовал, чтобы ему был возвращен контроль над всеми наземными операциями, и заверил, что двойной удар закончится провалом. Во время всей этой гневной тирады Эйзенхауэр сидел молча. Но в первую же паузу, когда Монтгомери остановился перевести дыхание, Эйзенхауэр наклонился вперед, положил руку на колено Монтгомери и сказал: "Спокойно, Монти! Вам нельзя говорить со мной таким образом. Я ваш босс"*7. Монтгомери пробормотал извинения. Затем он предложил, чтобы 21-я группа армий одна совершила бросок через Арнем на Берлин. Эйзенхауэр, по свидетельству присутствовавшего Теддера, считал, что "это чистая фантастика говорить о марше на Берлин с армией, которая большинство своих снабженческих ресурсов пока еще не вывезла с побережья". Монтгомери настаивал, чтобы все ресурсы направлялись ему, но Эйзенхауэр отказался даже обсуждать такую возможность. Позднее Эйзенхауэр напишет в своем дневнике: "Предложение Монти очень простое, оно дает ему все, а это безумие"*8. Сидя в Б-25 Эйзенхауэра на брюссельском аэродроме, верховный командующий и фельдмаршал проспорили еще час. В конце концов Эйзенхауэр согласился на план с кодовым названием "Маркет-Гарден", который, как утверждал Монтгомери, принесет большие результаты. Он предусматривал форсирование Нижнего Рейна в Арнеме, Голландия, совместно с воздушно-десантной армией и 2-й британской армией. Эйзенхауэр согласился на этот план, потому что, как и Монтгомери, хотел получить опорный плацдарм за Рейном еще до того, как выдохнется наступление. Ему также нравилась идея использования воздушно-десантной армии в большой операции. Но операция "Маркет-Гарден" имела и явные недостатки. Продвигаясь на север, а не на восток от бельгийско-голландской границы, 2-я армия открывала зазор между своим правым флангом и левым флангом 1-й армии. Чтобы закрыть его, Ходжесу потребуется растягивать свои дивизии влево, что означало даже более широкий фронт, чем ранее, и более растянутые полосы наступления для всех. Направление наступления уводило 21-ю группу армий от Рура и добавляло на пути еще одну реку для форсирования. Но что хуже всего, она отдаляла время открытия Антверпенского порта. . Антверпен всегда играл важную роль в планах операции "Оверлорд". Это был самый большой порт Европы и ближайший к сердцу Германии. ВШСЭС считал, что без Антверпена нельзя провести ни одной крупной операции в Германии. И все же Эйзенхауэр позволив Монтгомери проигнорировать Антверпен ради безрассудной операции в Арнеме, которая не приносила значительных результатов даже в случае успеха. Эйзенхауэр сам говорил: "Нет смысла подходить туда [к Западному валу], пока у нас нет сил что-нибудь там сделать"*9. Но поскольку он разрешил наступление Пэттону и поскольку не настоял на Антверпене, именно так и произошло. Это была его самая крупная ошибка за всю войну. Монтгомери, нацелившийся на Арнем, материально-техническое снабжение, предназначавшееся для канадцев, направлял 2-й армии. Хотя канадцы заняли Антверпен в начале сентября, немцы продолжали удерживать устье Шельды, что делало невозможным для союзников использование порта, а у канадцев не хватало сил, чтобы вытеснить их оттуда. 11 сентября Эйзенхауэр написал в своем штабном дневнике: "Монти, кажется, не заботится о том, чтобы отбить у немцев подходы к Антверпену", но сам Эйзенхауэр был в этом не менее виновен*10. Согласившись на операцию "Маркет-Гарден", верховный командующий, по существу, согласился забрать ресурсы у Пэттона и пренебречь Антверпеном, и все это ради тактических, а не стратегических завоеваний. Все СЭС были вовлечены в какие-то полумеры. В тот момент невозможно было сказать, чего больше хочет верховный командующий — взятия Антверпена, или Арнема, или же прорыва Западного вала южнее Арденн. В свою защиту Эйзенхауэр писал много лет спустя после войны: "Я не только одобрил операцию "Маркет-Гарден", но и настоял на ней. Нам необходим был Операция "Маркет-Гарден" началась 17 сентября. Первый день оказался неудачным для 2-й армии и вполне успешным для парашютистов. К 21 сентября из-за целого ряда факторов — самые важные из них: плохая погода, немецкие контратаки и странная пассивность Монтгомери в понуждении к атаке 2-й армии — операция оказалась на грани провала. 20 сентября Эйзенхауэр перевел ВШСЭС в отель "Трианон" в Версале. Кабинет Эйзенхауэра оказался слишком большим для него, поэтому он приказал разгородить его, отдав половину Кей и другим секретарям. Секретари жили вместе в квартире, которая находилась над тем, что когда-то было конюшнями Людовика XV, а сам Эйзенхауэр разместился в красивом особняке, который перед ним занимал фельдмаршал Герд фон Рундштедт. Колено продолжало беспокоить его; звон в ушах не прекращался; у него была простуда; фурункул на спине дополнял его несчастья. Но более всего его беспокоило сопротивление немцев. Он писал Мейми, что люди продолжают спрашивать, чем он собирается заняться после войны. "Этот вопрос сердит меня, поскольку, можешь быть уверена, война еще не "выиграна" для того, кто дрожит от холода, страдает и умирает на линии Зигфрида". Когда у него выдавалась свободная минута, он думал чаще о прошлом, а не о будущем. "Вчера я вспоминал Айки, — писал он 25 сентября. — Ему было бы сейчас 27 лет!" Эта мысль, а также письмо от Мейми, в котором она выражала опасение — он так изменился, что она его не узнает, — навели его на следующие размышления. "Конечно, мы изменились, — писал он ей. — Как могли двое людей пройти через такие испытания... видя друг друга всего один раз за более чем два года, и не измениться. Постоянное изменение — это закон природы. Но мне кажется, что нам необходимо сохранить чувство юмора и постараться сделать приятным новое знакомство. В конце концов, у нас нет проблемы разошедшихся людей — это только расстояние, и в один прекрасный день оно может исчезнуть"*12. На полях сражений в северо-западной Европе все оборачивалось плохо. Большое августовское наступление во Франции не привело к победе в Европе. Операция "Маркет-Гарден" провалилась, и порт Антверпен не был открыт вовремя, чтобы принести какую-то пользу в 1944 году. Конечная вина за подобное положение лежала на человеке, который имел наивысшую ответственность, на самом верховном командующем. 9 октября Эйзенхауэр, наконец, принялся за Монтгомери. Непосредственным поводом послужил доклад адмирала Рэмсея, который сообщал, что канадцы не смогут ничего сделать до 1 ноября из-за недостатка боеприпасов. Взбешенный Эйзенхауэр телеграфировал Монтгомери: "Если мы не будем располагать Антверпеном к середине ноября, все наши операции остановятся. Подчеркиваю, что для всех наших операций на фронте от Швейцарии до Па-де-Кале я считаю Антверпен делом первостепенной важности и уверен, что очистка подступов к порту требует вашего персонального внимания". Он, однако, вынул жало из послания, добавив: "Вы лучше знаете, как распределить приоритеты в вашей группе армий"*13. Монтгомери ответил телеграммой в тот же день. "Спросите Рэмсея, по какому праву он делает дикие утверждения, касающиеся моих операций, о которых он не знает ничего, ничего". Канадцы, писал Монтгомери, уже атакуют. Он напомнил Эйзенхауэру, что у них Эйзенхауэр ответил, что "овладение подходами к Антверпену остается... жизненной необходимостью". Он также добавил: "Заверяю вас, ничто из моих слов... нельзя интерпретировать как снижение внимания к Антверпену"*15. Вскоре после этого Смит позвонил Монтгомери по телефону и спросил, когда ВШСЭС может ожидать каких-то действий вокруг Антверпена. В ответ послышалась взвинченная речь. Наконец, "багровый от гнева" Смит повернулся к своему заместителю, генералу Моргану, и швырнул трубку ему в руку. "Вот, — сказал Смит, — сами скажите вашему согражданину, что ему надлежит делать". Морган, считавший, что Монтгомери будет главой британской армии после войны, подумал про себя: "Так, это, видимо, конец моей карьеры"*16. Затем он сказал Монтгомери, что, если порт Антверпен не будет в ближайшее время открыт, снабжение его войск будет прекращено. В отношении своей карьеры Морган оказался прав. Ни он, ни любой другой британский офицер, который служил в ВШСЭС, ни даже де Гиньяд в послевоенной британской армии, возглавляемой Монтгомери, не процветали. Как сказал однажды о нем Эйзенхауэр: "Он просто маленький человек, он такой же маленький изнутри, как и снаружи"*17. Монтгомери, разозленный угрозой, положил трубку и написал Смиту письмо. Он возложил вину за провал операции "Маркет-Гарден" на отсутствие координации между его войсками и войсками Брэдли и снова потребовал единоличного контроля над сухопутными операциями. Это уже было слишком. Терпение Эйзенхауэра с фельдмаршалом было почти безграничным, но все-таки не совсем. "Операция вокруг Антверпена не связана с вопросом перераспределения командования ни в малейшей степени", — заявил Эйзенхауэр Монтгомери. В любом случае, что касается руководства войсками, он ни в коем случае не переподчинит 12-ю группу армий Монтгомери. Затем Эйзенхауэр использовал свою крайнюю угрозу; он писал, что, если Монтгомери, ознакомившись с планом ВШСЭС на кампанию, тем не менее характеризует его как "неудовлетворительный, мы имеем проблему, которая должна быть решена в интересах будущей эффективности действий". Эйзенхауэр подчеркнул, что он отдает себе отчет в своих сильных и слабых сторонах, "и если вы, один из командующих на этом театре военных действий, представитель одного из великих союзников, считаете, что мои взгляды и распоряжения ставят под угрозу успех моих операций, то наш долг передать это дело на рассмотрение высших властей, и пусть они примут решение, какое бы суровое оно ни было"*18. Монтгомери прекрасно знал, что, если Эйзенхауэр поставит ОКНШ перед выбором "он или я", победа будет за Эйзенхауэром. "Я высказал вам свою точку зрения и получил ваш ответ, — поспешил ответить Монтгомери. — Я и все мы будем выполнять на 100 % все ваши распоряжения безо всяких сомнений". Он писал, что отдает Антверпену высший приоритет и прекращает обсуждение вопросов верховного командования. "Вы больше от меня не услышите рассуждений о принципах командования", — пообещал он и подписался: "Ваш очень преданный лояльный подчиненный Монти"*19. Монтгомери в случае необходимости мог быть так же покорен, как и Пэттон, и, подобно Пэттону, все равно упорно преследовал свои цели. Несмотря на обмен посланиями с Эйзенхауэром, он продолжал настаивать на наступлении 2-й армии за счет канадцев. Только 16 октября Монтгомери прекратил военные действия в Голландии. Затем выяснилось, что овладение подступами к Антверпену — тактическая задача немалой трудности, которая требует времени; союзники смогли выбить немцев из устья Шельды лишь 8 ноября. Затем надо было разминировать акваторию; и только 28 ноября первые конвои союзников вошли в порт Антверпена. Но к тому времени установилась плохая погода, с которой исчезла последняя надежда закончить войну в 1944 году. Как заявил Брук, "я чувствую, что стратегия Монти ошибочна. Вместо того чтобы наступать на Арнем, он должен был прежде всего позаботиться об Антверпене. Айк благородно взял вину на себя, поскольку он одобрил предложение Монти двигаться на Арнем"*20. Немцы соорудили "чудо Запада". Используя Западный вал, они оборудовали прочную защитную линию от Северного моря до швейцарской границы, которая оказалась гораздо прочнее, чем считала разведка союзников. Немцы восстановили свои потрепанные дивизии, ввели в действие новые, они превосходили в численности (но не в числе танков и артиллерийских орудий) СЭС. Хуже всего было то, что они защищали свое отечество с тем упорством, которое и предсказывал Эйзенхауэр. Розовые союзнические ожидания августа и сентября испарились. Осень никогда не была лучшим временем года для Эйзенхауэра. В 1942 году он застрял осенью в тунисской грязи, в 1943-м — завяз на итальянском полуострове, а в 1944-м дожди превратили поля северо-западной Европы в болота. Эйзенхауэр говорил Маршаллу: "Я все больше устаю от погоды"*21. Его самолеты не могли летать, танки — маневрировать, а солдаты с трудом пробирались пешком. Он по-прежнему испытывал снабженческие трудности, и у него начались проблемы с пополнением частей. В этих условиях осенние сражения приводили только к большим потерям с обеих сторон. Всю осень Эйзенхауэр ездил безостановочно. "Погода настолько паршивая, что езжу только на машине, — писал он Мейми, — а на это уходит уйма времени". Он обычно ездил только со своим водителем, сержантом Даром и Джимми Голтом (который исполнял роль штурмана), а сам сидел в одиночестве на заднем сиденье. "У меня появляются часы для размышлений, — писал он Мейми, — и, поскольку штабисты не донимают меня, я много думаю о тебе. Мне приходится проезжать и по дорогам, где мы путешествовали с тобой пятнадцать лет назад, и я жалею, что тебя нет сейчас со мной"*22. Это был во всех отношениях тяжелый период. "Знаешь, дорогая, мне приятно думать, что эта бойня скоро закончится и я смогу вернуться домой, — писал Айк своей жене 22 ноября. — Но бои и смерть продолжаются — и конца этому пока нет. "Цивилизация" — плохое слово, когда оно приложимо к войне. И все-таки мы победим, и я бегом возвращусь домой!" "Это так ужасно, так отвратительно, — писал он в другом письме, — что я часто думаю, как "цивилизация" вообще может мириться с войной". Тяготы долгой разлуки росли, жалобы Мейми на ее одиночество и его невнимательность переносить становилось все труднее. "Это верно, что мы живем в разлуке уже два с половиной года", — писал он в ноябре, признавая, как "мучительно" это для нее. "Поскольку у тебя нет военной работы, которая поглощала бы все твое время и мысли, я понимаю, что тебе труднее. Но я хочу, чтобы ты не забывала, что я люблю тебя и скучаю по тебе и что груз моей ответственности был бы непереносим, если бы я не верил, что есть человек, который ждет меня домой — навсегда". Искреннюю мольбу о понимании он дополнил следующим: "Не забывай, что меня бьют каждый день". В середине декабря он пишет ей, что молится, чтобы это было их последнее Рождество, проведенное врозь, и обещает бесконечные беседы после войны. "Нам потребуется трехмесячный отпуск где-нибудь на одиноком побережье — и, Боже праведный, пусть там будет Проблемы с лейтенантом Джоном Эйзенхауэром, а точнее, с матерью Джона, раздражали Эйзенхауэра не меньше, чем проблемы с английскими фельдмаршалами. Джона назначили в 71-ю дивизию, которая вскоре должна была отправиться из Форт-Беннинга во Францию. Мейми узнала об этом раньше Айка и пожаловалась: "Ты не сказал мне ничего о своих затеях". Айк запротестовал: "Я ничего не затевал и понятия не имею ни где он, ни что он делает. Я действительно дал понять, что, Джону Айк дал совет старого пехотинца, как готовить свой взвод. "Обойди каждого и убедись, что у него теплая сухая одежда... что он получает горячую пищу и что его оружие находится в идеальном порядке. Ботинки и носки имеют громадное значение, и ты должен (попытаться и в бою, и в учении носить обувь из тех же самых материалов, что и твои солдаты. Такими методами ты получишь не только превосходно подготовленный взвод, но и людей, которые пойдут за тобой куда угодно". Когда пришло время отъезда Джона, Мейми почувствовала себя обиженной, отверженной, покинутой. Несмотря на разуверения мужа, она по-прежнему думала, что это он все организовал. "Я хорошо понимаю твою боль... — заверял ее Айк, — но меня огорчает, когда ты начинаешь говорить о грязных трюках, которые я сыграл с тобой, И о том, какое унижение ты пережила из-за меня. Ты всегда даешь собственную интерпретацию любого моего шага, взгляда, слова, и, когда ты доводишь себя до несчастного состояния, ты тем самым делаешь несчастным и меня..." "А что касается Джона, — продолжал он, — то мы можем только молиться. Если бы я вмешался, даже очень незаметно или косвенно, он бы так рассердился, что ни я, ни ты (если бы он счел, что ты тоже имеешь к этому отношение) не смогли бы с ним себя нормально чувствовать... но Бог знает, как я надеюсь и молюсь, чтобы с ним все было в порядке". Эйзенхауэр заверял Мейми: "Я не придираюсь к тебе. Но постарайся посмотреть на меня не в столь пагубном свете и позволь мне по меньшей мере быть Я искренне люблю тебя и знаю, что, когда ты успокоишься, ты не будешь считать меня таким отвратительным чудовищем, каким я нарисован в твоих письмах. Я бы хотел, чтобы ты впредь никогда об этом не упоминала"*25. Всю осень продолжалось великое наступление. Единственное место, где союзники не атаковали, было в самих Арденнах, которые очень слабо защищал корпус Троя Миддлтона. На пути в Маастрихт 7 декабря Эйзенхауэр отметил, как растянуты войска в Арденнах, и поинтересовался у Брэдли, насколько уязвим этот участок фронта. Брэдли ответил, что он не может усилить регион Арденн без того, чтобы не ослабить наступление Пэттона и Ходжеса, и что, если немцы контратакуют в Арденнах, по ним можно будет ударить с обоих флангов и остановить задолго до того, как они достигнут реки Маас. Хотя он и не ожидал немецкой контратаки в Арденнах, он, по его признанию, принял предосторожности и не разместил в этом районе ни одной крупной базы снабжения. Объяснение Брэдли удовлетворило Эйзенхауэра. 16 декабря было праздничным днем в версальской штаб-квартире ВШСЭС — праздновали свадьбу, повышение в звании и присвоение медали. Утром Микки Маккиф женился на сержанте из женского вспомогательного корпуса. Эйзенхауэр устроил прием с шампанским в своем сен-жерменском доме. У него был и другой повод для торжества; Сенат объявил о присвоении ему только что введенного нового звания генерала армии, что уравняло его в звании с Маршаллом, Макартуром и — Монтгомери. Ближе к вечеру приехал Брэдли с жалобой на положение с пополнением. США имели к тому времени всего одну незадействованную дивизию, объем пополнений отставал от уровня потерь, и, учитывая всеобщее наступление, на котором настаивал Эйзенхауэр, ВШСЭС имел очень мало людей в резерве. Их беседу в кабинете Эйзенхауэра прервал британский генерал Кеннет Стронг, сообщивший, что утром немцы начали наступление в Арденнах. Первая реакция Брэдли состояла в том, что это ложная, отвлекающая атака, призванная оттянуть силы Пэттона, наступающего в Сааре. Но Эйзенхауэр немедленно почувствовал что-то большее. "Это не ложная атака, — сказал он и пояснил: — Поскольку в Арденнах нет стоящих целей, немцы, видимо, преследуют стратегическую задачу". "Я думаю, вам лучше оказать Миддлтону помощь", — сказал он Брэдли. Изучая вместе со Стронгом операционную карту, Эйзенхауэр заметил, что 7-я бронедивизия занимала позиции во втором эшелоне и что 10-я бронедивизия, входящая в 3-ю армию, в боях не участвует. Он посоветовал Брэдли послать эти две дивизии на помощь Миддлтону в Арденны. Брэдли колебался; он знал, что и Ходжес, и Пэттон будут огорчены таким поворотом событий, особенно Пэттон, который к 10-й бронедивизии питал особую слабость. С некоторым нажимом Эйзенхауэр пересилил колебания Брэдли. Отдав распоряжения, Эйзенхауэр и Брэдли с присоединившимся Эвереттом Хьюзом принялись за остатки шампанского, открыли бутылку виски "Пайпер Скотч", которую принес с собой Хьюз, и сыграли пять робберов в бридж. Новую оценку ситуации они произведут утром, когда у Стронга будет для них больше сведений*26. Принесенные Стронгом новости о немецких дивизиях в Арденнах, основанные на анализе захваченных документов, оказались хуже некуда. Быстрая интуитивная оценка Эйзенхауэра подтвердилась — немцы начали контрнаступление, а не контратаку. Две немецкие бронетанковые армии, состоящие из двадцати четырех дивизий, ударили по корпусу Миддлтона, имеющего три дивизии. Немцы сумели достичь и полной внезапности, и подавляющего локального превосходства — восемь к одному в живой силе и четыре к одному в танках. Эйзенхауэр принял на себя вину за внезапность нападения и был прав, поскольку не разгадал замыслов противника. Эйзенхауэр не сумел предвидеть, что Гитлер пустится в это отчаянное наступление, и ослабил фронт Миддлтона в Арденнах, поскольку настоял на всеобщем наступлении. Но, несмотря на ошибки, Эйзенхауэр первым осознал размах этого контрнаступления, первым перестроился, первым понял: хотя первоначальные потери союзников были болезненны, в действительности им предоставляется прекрасная возможность. Утром 17 декабря Эйзенхауэр показал, что видел эту возможность с самого начала, написав в Военное министерство, что, "если дела пойдут нормально, мы не только сможем остановить этот прорыв, но и извлечем из него выгоду"*27. Закончив диктовать письмо, Эйзенхауэр провел совещание со Смитом, Уайтли и Стронгом. ВШСЭС имел теперь только две дивизии в резерве, 82-ю и 101-ю воздушно-десантные, которые переформировались после сражений у Арнема. Генералы ВШСЭС предполагали, что немцы попытаются форсировать Маас, тем самым разорвав 21-ю и 12-ю группы армий, и захватить огромные склады союзников в Льеже. Склады были крайне важны для немцев, поскольку в них хранилось горючее, на которое Гитлер рассчитывал при наступлении на Антверпен. Уайтли закрыл пальцем маленький бельгийский город Бастонь и сказал, что перекресток дорог в этом городе является ключом ко всему сражению. Бастонь окружали на редкость ровные для гористых Арденн поля; кроме того, местность имела прекрасную дорожную сеть. Без нее немцы не смогут преодолеть Арденны и выйти к Маасу. Эйзенхауэр решил сосредоточить свои резервы в Бастони. Он приказал 10-й воздушно-десантной дивизии немедленно перебазироваться в этот город, а 101-й — выдвинуться туда как можно быстрее. Он также послал 82-ю воздушно-десантную дивизию на северный фас выступа, где она могла провести контратаку против немецкого правого фланга. Наконец, верховный командующий приказал прекратить все наступательные действия СЭС и "собрать все возможные резервы для нанесения ударов по выступу с обоих флангов"*28. На следующее утро, 18 декабря, Айк пригласил на совещание Смита, Брэдли и Пэттона. Генералы встретились в холодном и сыром помещении верденского барака, на месте величайшей битвы в истории человечества. Помещение едва согревалось всего одной пузатой печкой. Подчиненные Эйзенхауэра приехали мрачными, подавленными, смущенными. Заметив это, он открыл совещание такими словами: — Настоящее положение следует рассматривать как открывшуюся возможность действовать, а не как провал. Я хочу видеть за столом только веселые лица. Пэттон отреагировал быстро. — Черт, давайте наберемся смелости и пустим этих... до Парижа, — сказал он. — Вот тогда мы их действительно разрежем на части и сжуем дотла*29. Эйзенхауэр сказал, что он не до Пэттон ответил: "Два дня". Остальных типичная бравада Пэттона рассмешила; Эйзенхауэр посоветовал ему добавить еще один день и тем самым усилить атаку. Он приказал Пэттону прекратить наступление в Сааре и организовать крупный удар на Бастонь к 23 ноября. Он хотел, чтобы Монтгомери предпринял наступление на севере против правого фланга немцев*30. Короче говоря, к 18 декабря, на третий день сражения в Арденнах, задолго до того, как оборону укрепили в Бастони или на Маасе, Эйзенхауэр уже начал готовить контратаку, нацеленную на уничтожение немецких танковых армий в Арденнах. Немцы вскоре вбили клин между соединениями Брэдли, затруднив ему связь с 1-й армией. Стронг считал, что в этих обстоятельствах Эйзенхауэр должен подчинить Монтгомери все войска, расположенные севернее Арденн. Это означало бы, что Брэдли сохранял у себя 3-ю армию, а Монтгомери получал 1-ю и 9-ю. Монтгомери давно добивался подобного переподчинения войск, а Эйзенхауэр ему отказывал, такое решение в тот период выглядело бы как обращение американцев к британцам за помощью для собственного спасения. Но проблема связи была настолько серьезной, что какие-то шаги были необходимы. Смит позвонил Брэдли. Брэдли считал, что в таком переподчинении нет нужды, но Смит убеждал Брэдли: "Это логично. Монти возьмет на себя ответственность за все войска к северу от выступа, а вы будете командовать теми, что к югу". Брэдли говорил, что подобное изменение дискредитирует американское командование. "Мне трудно возражать, — добавил он. — Если бы Монти был американцем, я, безусловно, согласился бы с вами"*31. Затем Брэдли позвонил Эйзенхауэру. К тому времени Брэдли уже твердо решил не соглашаться ни на какие изменения. Стронг слышал, как он кричал на Эйзенхауэра: "Видит Бог, Айк, я не смогу отвечать перед американским народом, если ты сделаешь это. Я ухожу в отставку". Разгневанный Эйзенхауэр глубоко вздохнул и сказал: "Брэд, это не ты, это я отвечаю перед американским народом. Твоя отставка ничего не изменит". Наступило молчание, а затем последовали протесты от Брэдли, но на этот раз без угроз. Эйзенхауэр заявил: "Это мой приказ, Брэд". А затем заговорил о контратаке Пэттона, которую он хотел бы провести с максимальной ударной силой*32. Положив трубку, Эйзенхауэр попросил соединить его с Монтгомери, чтобы сообщить тому об изменениях. К сожалению, слышимость была неважной. Монтгомери услышал то, что хотел, и домыслил остальное. Он сказал Бруку, что ему позвонил Эйзенхауэр. "Он был очень взволнован, — сказал Монтгомери, — и было очень трудно понять, о чем он говорит; он кричал в телефон, глотая слова". Единственное, что понял Монтгомери, — это то, что Эйзенхауэр подчиняет ему 1-ю и 9-ю армии. "Это единственное, что я хотел выяснить. А затем он стал бессвязно говорить о других вещах"*33. В течение двух часов после разговора с Эйзенхауэром Монтгомери посетил Ходжеса и генерала Уильяма Симпсона, командующего 9-й армией. Британский офицер, сопровождавший его, рассказывал, что он вошел в штаб-квартиру Ходжеса "словно Христос, пришедший освободить храм от менял". Монтгомери докладывал Бруку, что Симпсон и Ходжес "счастливы, что нашелся человек, от которого можно получить твердые приказы"*34. В попытках найти пехотные подкрепления Эйзенхауэр отправил на передовую всех годных для этого из тыловых служб. Он также приказал обеспечивающим частям организовать оборону мостов на Маасе, подчеркивая "жизненную важность того, чтобы ни один мост через Маас не попал в руки врага"*35. Этот приказ показался Брэдли признаком того, что Эйзенхауэр "серьезно испугался"; начальник штаба Брэдли сказал, прочитав сообщение: "Может, они думают, что мы собираемся отступать до побережья?"*36 Впечатление о панике в ВШСЭС дополнялось тщательными мерами безопасности, введенными в Версале. Разведка ВШСЭС выяснила, что немцы организовали специальную группу англоговорящих немецких солдат, одели их в американскую форму, дали им захваченные американские джипы и забросили их за американские линии фронта. В задачу их входило распространять ложные приказы, заражать людей паникой, захватывать мосты и развилки дорог. Кроме того, быстро разнесся слух, что их главная миссия — убить верховного командующего. Вот почему все в ВШСЭС стали чрезмерно осторожными. Эйзенхауэра заточили во дворце Трианон. Вокруг дворца разместили караульных с пулеметами, а когда Эйзенхауэр уезжал в Верден или в другое место, спереди и сзади его сопровождала вооруженная охрана на джипах. Несмотря на чрезвычайные меры безопасности, Эйзенхауэр и ВШСЭС не теряли спокойной уверенности и жили в предвкушении контратаки СЭС. 22 декабря, ожидая улучшения погоды, чтобы ввести в действие авиацию, и начала наступления Пэттона на Бас-тонь, Эйзенхауэр издал приказ. "Мы не можем удовлетвориться одним только отпором, — писал он о противнике. — Покинув хорошо защищенные укрепления, противник дает нам шанс превратить его авантюру в сокрушительное поражение... Пусть каждый постоянно помнит о главной цели — уничтожать врага на земле, в воздухе, везде уничтожать!"*37 Внутри выступа, в Бастони, окруженная 101-я дивизия как раз этим и занималась. Днем 22 декабря немцы приостановили свои атаки и потребовали капитуляции; бригадный генерал Энтони Маколифф ответил своим знаменитым: "Чепуха". Немцы снова пошли в атаку; и 101-я дивизия снова отбила ее, нанеся большие потери противнику. Добрые вести пришли 23 декабря — утро было ясным и холодным, что означало практически неограниченную видимость. С самого начала Гитлер надеялся, что длительный период ненастья нейтрализует авиацию союзников. С рассветом 23 декабря в воздух поднялись все исправные самолеты союзников. Громадные С-47 сбросили тонны снаряжения 101-й дивизии в Бастони; истребители уничтожали немцев, окруживших Бастонь; штурмовики Р-47 накрывали их осколочными бомбами, напалмом и пулеметным огнем. Пэттон начал свой бросок, который на следующий день после Рождества приведет его в Бастонь и снимет осаду. Для Эйзенхауэра победа в оборонительной фазе сражения принесла новые проблемы со своими двумя главными подчиненными. Монтгомери и не пытался скрыть своего удовольствия от дискомфорта американцев или же как-то утолить ущемленную гордость Брэдли. На рождественской встрече он сказал Брэдли, что американцы заслужили немецкое контрнаступление, поскольку если бы было одно направление удара, то ничего подобного не произошло бы. "А теперь вот приходится расхлебывать". Монтгомери писал, что Брэдли "выглядел похудевшим, усталым и огорченным", и утверждал, что американский генерал согласился со всем им сказанным. Монтгомери так прокомментировал положение Брэдли: "Бедный парень, он приличный человек, и все происходящее — очень горькая пилюля для него"*38. Затем фельдмаршал высказал свое мнение об атаке Пэттона и предположил, что ее сила будет недостаточной и "не приведет к желаемому результату... придется безо всякой помощи разбираться с 5-й и 6-й танковыми армиями противника". Поэтому он потребовал, чтобы Эйзенхауэр дал ему дополнительные американские соединения. На Брэдли же встреча с Монтгомери произвела угнетающее впечатление. Он потребовал, чтобы Эйзенхауэр возвратил под его командование 1-ю и 9-ю армии*39. Эйзенхауэр отбивался от всех требований и отказал как Монтгомери, так и Брэдли. Он не согласился ни на то, чтобы войска снимались с южного фланга его фронта, ни на то, чтобы их подчинили 21-й группе армий. Вместо этого он стал формировать стратегический резерв. Не возвратил он 1-ю и 9-ю армии Брэдли, во всяком случае пока, поскольку считал, что контроль над силами северного фланга выступа логичнее сохранить за Монтгомери. 26 декабря Эйзенхауэр устроил в Трианоне встречу со своим штабом. Стоя у громадной операционной карты, он сказал своему Джи-3, генералу Гарольду "Пинки" Булю: "Пинк, вы лучше отправляйтесь к [генералу Якобу] Деверсу [командующему 6-й группы армий на южном фланге] сегодня же. Я думаю, что лучше всего установить линию фронта здесь". Эйзенхауэр обозначил отступление в районе Страсбурга. "Я вам скажу, ребята, — продолжил он, — что надо делать. Поезжайте к Деверсу и передайте ему, где он должен занять позицию. Отдавать территорию невесело, но я Деверса не здесь просил нажать"*40. Во время этого кризиса уверенность Эйзенхауэра в себе возросла невероятно. Его первоначальное интуитивное суждение о немецком контрнаступлении оказалось верным; его решение бросить в сражение 7-ю и 10-ю бронетанковые, а также 82-ю и 101-ю воздушно-десантные дивизии было верным; он по-прежнему чувствовал, что передача северного фланга Монтгомери оставалась верным решением; его решение направить атаку Пэттона на Бастонь тоже оказалось правильным. Теперь он вычеркивал линию фронта, показывая своим парням, что надо сделать. Что бы Брук и Монтгомери ни говорили о его неопытности, он взял это сражение под свой контроль и вел его. Но главное испытание у Эйзенхауэра еще было впереди. Отдавать приказы Брэдли, Пэттону и Деверсу — это одно, а отдавать их фельдмаршалу Монтгомери — совсем другое. Эйзенхауэр начал беспокоиться, что, как и в Кассерине, союзники могут опоздать с контратакой. Монтгомери, как выяснилось, собирался ждать оптимальных условий. 27 декабря на регулярной утренней встрече в ВШСЭС дискуссия шла вокруг необходимости начать наступление как можно скорее. Теддер подчеркивал, что хорошая погода долго не продлится и что необходимо нанести немцам решающий удар, пока самолеты еще могут летать. В этот момент пришло сообщение, что Монтгомери составил новый план атаки, который требует участия двух корпусов. "Слава Богу, от которого вся благодать", — заметил Эйзенхауэр*41. Напряжение, которым характеризовались отношения Эйзенхауэра и Монтгомери с середины июня 1944 года, теперь достигло своего апогея. Как и перед Каном, оно концентрировалось вокруг различий в оценке намерений немцев, а также времени и силы наступления союзников. Эйзенхауэр считал, что немецкие дивизии в выступе сильно потрепаны и плохо укомплектованы, а их линии снабжения находятся в плачевном состоянии. Он хотел нанести им мощный и стремительный удар. Монтгомери колебался. Он сказал Эйзенхауэру 28 декабря во время встречи в его штаб-квартире, что немцы предпримут еще одну атаку на северный фас выступа. Он считал, что лучше всего встретить эту атаку, а затем бросить в контратаку 1-ю армию. Кроме того, Монтгомери собирался атаковать вершину выступа, вытесняя немцев за Западный вал, а не пытаясь атаковать во фланг, чтобы отрезать им отступление. Эйзенхауэр ответил ему, что, если он будет ждать, Рунштедт либо отведет войска из выступа, либо разместит на линии фронта пехотные дивизии, а танки уведет в резерв. А последнего мы, добавил Эйзенхауэр, "допустить не можем", и снова настаивал на наступлении в ближайшее время. Монтгомери повторил, что сначала он должен дождаться намечаемой немецкой атаки. Эйзенхауэр недовольно заметил, что никакой немецкой атаки не будет, и в конце концов Монтгомери вынужден был согласиться: если немецкого наступления не будет в ближайшие день-два, 1-я армия начнет контратаку против немецкого фланга 1 января. Или, во всяком случае, так думал Эйзенхауэр*42. Однако 30 декабря во ВШСЭС прибыл де Гиньяд с дурной вестью: Монтгомери не будет атаковать ранее 3 января. Такой удар общим надеждам не мог более терпеть ни один офицер ВШСЭС. "Что меня бесит, — взорвался Смит, — так это то, что Монтгомери не говорит в присутствии других". Говоря от имени Монтгомери, де Гиньяд утверждал, что Эйзенхауэр понял его неправильно — он не обещал начать контратаку 1 января. "Будь я проклят, обещал!" — ответил Эйзенхауэр. Он чувствовал, что его обманули, что Монтгомери пытается водить его за нос, что можно упустить великую возможность и что пришло время порвать с Монтгомери. Эйзенхауэр продиктовал резкое письмо Монтгомери, требуя, чтобы Монтгомери выполнял свои обещания. А если он выполнять их не будет, продолжал Эйзенхауэр, то будет уволен. Де Гиньяд, которому показали копию письма, умолял Эйзенхауэра не отсылать его. Он сказал, что поговорит с Монтгомери, и все придет в норму. Эйзенхауэр любил де Гиньяда, как и все в ВШСЭС; его сговорчивость, здравый смысл и рассудительность находились в разительном контрасте с качествами его босса, он был прекрасным посредником между Монтгомери и ВШСЭС. Эйзенхауэр согласился подождать, пока де Гиньяд не поговорит с Монтгомери*43. В канун Нового года де Гиньяд поговорил с Монтгомери, затем снова прилетел в Версаль, где сообщил: Монтгомери остается при том мнении, что следует дать возможность немцам истощить себя в последней атаке, а уж потом предпринимать против них наступление. Разгневанный Эйзенхауэр сказал, что Монтгомери твердо обещал ему начать наступление 1 января. Брэдли тем временем наступал, веря, что Монтгомери начнет наступление 1 января. Но Монтгомери не начал, и немцы, чтобы остановить Брэдли, перебросили свои танковые дивизии с севера на юг. Эйзенхауэр считал, что у Монтгомери серьезно нарушено чувство времени в военных операциях. С этим можно спорить, но что уж никак не подлежит сомнению, так это полное отсутствие у Монтгомери личного такта и умения ставить себя на место другого. В разгар споров о том, обещал Монтгомери наступать или не обещал, Монтгомери послал письмо Эйзенхауэру, в котором клеймил политику верховного командующего и требовал, чтобы ему, Монтгомери, подчинили все сухопутные операции. И, разумеется, должно быть лишь одно направление в наступлении — северное, а Пэттона следует оставить там, где он сейчас находится. Монтгомери даже написал проект приказа на эту тему, в котором не хватало лишь подписи Эйзенхауэра. Вместо того чтобы следовать указаниям Монтгомери, Эйзенхауэр издал свою директиву, которая противоречила проекту Монтгомери по всем пунктам. Он вернул 1-ю армию под командование Брэдли и подтвердил свою приверженность наступлению на Германию по двум направлениям. "Чего мы сейчас должны, безусловно, избегать, — подчеркивал он, — так это стабилизации немцами фронта на выступе с помощью одной пехоты, что позволило бы им использовать свои танки в любом другом месте фронта. Мы должны перехватить инициативу, действовать стремительно и энергично"*44. В сопровождающем письме к Монтгомери Эйзенхауэр был прост, прям и настойчив. "Я возражаю", — писал Эйзенхауэр, имея в виду убеждение Монтгомери, что следует иметь одного командующего сухопутными силами. Он пояснил, что сделал для Монтгомери все возможное и более не намерен слышать о подчинении ему Брэдли. "Уверяю вас, что в этом вопросе я не продвинусь более вперед". Потом добавил, что "спланировал наступление" на Рейн широким фронтом и приказал Монтгомери прочитать директиву очень внимательно. От расплывчатости предыдущих писем и директив, направляемых в адрес Монтгомери, не осталось и следа. В заключение Эйзенхауэр заверил Монтгомери, что в будущем не собирается терпеть каких-либо споров на эти темы. "Было бы крайне печально, если бы наши взгляды разошлись настолько, что нам пришлось бы представить их на суд ОКНШ", — писал он, но, если Монтгомери продолжит в том же духе, он именно это и сделает. "Та неразбериха, которая за этим последует, безусловно, скажется на доброй воле и приверженности общему делу, которые обеспечили союзным силам уникальное место в истории", — признал Эйзенхауэр, но он ничего не сможет поделать, если Монтгомери будет упорствовать*45. Тем временем де Гиньяд обрабатывал Монтгомери со своей стороны. Он рассказал своему боссу о той глубокой неприязни, которую испытывают к нему в ВШСЭС. Смит "обеспокоен более, чем когда-либо". Общее настроение состоит в том, что Монтгомери должен уйти. Монтгомери фыркнул. — Кто меня заменит? — спросил он. — Это уже обсудили, — ответил де Гиньяд. — Они хотят Алекса. Монтгомери побледнел. Он забыл об Александере. Он стал расхаживать по вагончику и, наконец, остановившись, спросил у де Гиньяда: — Что же мне делать, Фредди? Что делать? Де Гиньяд вынул черновик телеграммы, которую он уже приготовил. — Подпишите вот это, — сказал он. Монтгомери прочитал проект и подписал его*46. В телеграмме говорилось, что Монтгомери понимает, сколь многочисленны факторы, которыми руководствуется Эйзенхауэр и которые находятся "вне моего внимания". Он просил Эйзенхауэра порвать письмо, требующее единого командования над сухопутными силами*47. Монтгомери вслед за телеграммой послал и письмо, написанное от руки. "Дорогой Айк, — начиналось письмо, — вы можете положиться на меня и на все вверенные мне силы на сто процентов, мы будем выполнять ваш план"*48. 3 января он начал наступление. Это было не все, чего хотел Эйзенхауэр, но лучше, чем то, что предлагал Монтгомери вначале. Весь следующий месяц союзники бились на выступе. Немцы, получившие в России опыт зимних кампаний, с боями отходили, но прежняя линия фронта была восстановлена только 7 февраля. Эйзенхауэр надеялся на более благоприятные результаты, но и эти были удовлетворительны, принимая во внимание тот факт, что большая часть немецкой бронетехники была уничтожена во время боев. Немцы практически потеряли мобильность, и если бы союзники прорвали Западный вал, то они легко овладели бы всей Германией. Предстоящим наступлением командовать будет сам Эйзенхауэр, Тем временем Монтгомери устроил пресс-конференцию, на которой объяснил, как он выиграл битву в Арденнах, и тем самым снова проявил свою бестактность. Он рассказал журналистам, что с первого дня, "как только я увидел, что происходит, я предпринял определенные шаги и обеспечил, чтобы немцы не смогли форсировать Маас, даже если подойдут к реке. И я перегруппировал силы, добиваясь баланса для отражения угроз... то есть смотрел вперед". Вскоре Эйзенхауэр назначил его командующим всем северным флангом, а затем он ввел британцев в сражение и тем самым спас американцев. "Таким образом, вы видите, что британцы сражались на обоих флангах американцев, которые получили тяжелый удар. Это и есть союзнические отношения в действии". Сражение в Арденнах, сказал он, похоже на Эль-Аламейнское. "Это была одна из самых интересных и сложных битв, которые мне приходилось вести". То, что последовало, чуть ли не уничтожило единство союзников. Монтгомери сказал, что американские солдаты прекрасно дерутся, когда у них находятся настоящие командующие*49. Это взбесило Брэдли, Пэттона и почти всех других американских офицеров в Европе. По их мнению, они остановили немцев еще до того, как Монтгомери вообще появился на сцене. В битве в Арденнах британские войска почти не были задействованы. Монтгомери не только не руководил победой, но мешался у всех под ногами и почти сорвал контратаку. Но что особенно возмущало в версии Монтгомери, так это его крайнее удовлетворение исходом битвы в Арденнах. Пэттон выходил из себя и говорил каждому репортеру, готовому его слушать, то, что уже ранее написал в своем дневнике: если бы не Монтгомери, "мы пленили бы всю германскую армию. Я бы хотел, чтобы Айк действовал решительнее, но он лев по сравнению с Монтгомери. Брэдли решительнее Айка... Монти маленький усталый пердун. Война требует риска, а он рисковать не умеет"*50. |
||
|