"Приключения 1975" - читать интересную книгу автора (Рыбин Владимир, Прокофьев Вадим, Коротеев...)

VI

Семен очнулся.

Он задыхался под навалившейся на него какой-то грубой тяжестью. Он был стиснут и не мог шевельнуться. Голова трещала. Мелкие камни впились в лицо, терзали спину.

Инспектор не сразу сообразил, что лежит ничком.

Никогда не испытанная в жизни глухая тишь заткнула уши и сковала даже тело, тело, которое чувствует не звуки, а окружающий простор, было сдавлено, оглушено. Тогда до Семена дошло — он под землей. Он закопан.

Дикость этой мысли была ошеломляюща. Он хотел вскочить, поднатужился. Ему почудилось, будто груз наваленной сверху земли поддался. Но тут же удушье перехватило глотку, замолотило ударами крови в голове. Он опять дернулся: судорожно, отчаянно.

Напрасно…

Багровые круги поплыли перед глазами Семена. С каждым мгновением они светлели, словно раскалявшееся железо, заискрились. В ушах стоял уже не гул, а звон, тонкий, раздирающий мозг.

«Рывком — нет. Не выйдет. Не скину, задохнусь. Медленным, медленным усили-ем… Спиной… Грудью… Плечами… Все-ем ту-ло-ви-щем…» — И, подчиняясь команде своих мыслей, инспектор напрягся всем телом, почуял: едва приподнял тяжесть земли, взваленной на него.

Он уже мог чуток подтянуть к груди руки, придавленные к телу. Какая-то толика воздуха почувствовалась в могиле. И это слово, сверкнувшее в сознании, словно бич, подхлестнуло его силы.

Тогда он рывком, отталкиваясь руками, сбросил тяжесть со спины. Сел. Но оставался слеп от сверкающих радужных кругов перед взором.

Инспектор дышал. Дышал глубоко, взахлеб, не чувствуя ни ночной прохлады воздуха, ни его аромата и густоты. Ощущения он осознал через несколько секунд. Взгляд уперся в кромешную темь, огненные круги растаяли.

Стих звон в голове. Семен услышал ручей.

Пошарил ладонями во тьме, нащупал твердый край ямы. Он поднялся легко и удивился. Сел на жесткий каменистый край. Потянулся к поясу. Пистолет на месте. Движение это подсказал какой-то инстинкт. И то, что пистолет оказался в кобуре, окончательно его убедило, что он действительно жив, видит тьму ночи, слышит ручей.

«Карабин… Он, наверное, где-то тут, — подумал инспектор, но лезть обратно, опускаться в яму тотчас ему очень не хотелось. — Подожду. Отдышусь. Потом».

И Семен вспомнил: тупой удар в спину, звук выстрела и медленное сползание вниз по крутому склону распадка…

Дальше была тьма, не такая, полная простора темнота, в которой есть влажность, лепетанье воды и запах земли, а пустая тьма, и все.

Он чувствовал себя опоенным. Инспектор удивился лености своих мыслей. Каждая существовала как бы сама по себе. Всплывала на поверхность сознания и сразу же исчезала в глубине, и инспектор был не в силах задержать ее, сосредоточиться на ней.

Сначала он объяснил свое состояние необычностью условий, в которых оказался. Однако, вспомнив об ударе в лопатку, о выстреле, Семен пошевелил мышцами спины, но не ощутил сильной боли. Место ранения онемело, словно десна после укола перед удалением зуба.

«Это ли важно? — спросил он себя. — Нет. Конечно, нет! Главное в другом. Если тебе посчастливилось выжить, иди той же дорогой. И будь рад, что можешь идти и можешь делать свое дело. Дисанги прав, жизнь нужна прежде всего для дела. Вот и у тебя, Семен, есть возможность доказать это. Рана раной, и о ней потом, а сейчас дело… Ты жив, пистолет при тебе… Значит, тебя не обезоружили? А карабин?»

Инспектор спустился в неглубокую, очевидно, вырытую на скорую руку яму и, покопавшись в песке и гальке, нащупал карабин. Потом фуражку.

«Очень важно, что тебя старались убить, а не завладеть оружием, — подумал инспектор. — А бинокль?»

Бинокль тоже нашел в яме. Мысли прояснялись с каждой минутой, и Семен воспринимал это как удивительную радость. Инспектор снова отметил про себя, что двигаться он может свободно.

«Котомка и плащ в балагане Комолова. Комолов… Комолов… Из его сидьбы стреляли! Где ж он сейчас?»

И тогда старший лейтенант решил: основное, что ему необходимо сделать прежде всего, — вернуться к балагану.

«Так вот и явиться? — остановил себя Шухов. — Что мне нужно узнать? Обстоятельства своего ранения? Да. Причину, почему в меня стреляли? И это. Но не только. Надо разобраться в сути дела. Смогу ли? Пока еще тот или те, которые решили меня убить, чувствуют себя в безопасности. Спокойны они или нет — другое. Но в относительной безопасности они не сомневаются. Выходит, следили за мной. Прав был Дисанги».

Еще поднимаясь из распадка, Семен увидел поодаль свет костра и постарался припомнить окружающий рельеф, чтоб подойти как можно ближе и ничем не выдать себя. Он обогнул долинку, в которой находился балаган, и зашел со стороны кустов чертова перца, густых, почти непролазных. Обойти их стоило большого труда. Пришлось следовать за всеми капризными извивами растений, росших в виде размашистых полумесяцев, и не заблудиться в их лабиринте.

Устроившись у прогала в листве, метрах в пятнадцати от костра, Семен Васильевич увидел у огня двоих.

Взволнованный, в шапке, сдвинутой на затылок, Антон Комолов говорил, прижав руки к груди:

— Ты не представляешь… Ты представить себе не можешь, как я тебя понимаю, Гришуня! Григорий Прохорыч, не убийца вы! Не хотели вы убить инспектора. Я же понимаю. Вы не представляете, как я вас понимаю.

— Чего тут… — отмахнулся Гришуня, потупив голову. — Понимай не понимай — стрелял-то я. Спасибо за поддержку и сочувствие.

— Нет, так нельзя. Это не по справедливости.

Комолов покачивался из стороны в сторону от сильного волнения и какого-то душевного восторга, понять который инспектор пока не мог.

— Чего тут. Справедливость… Кто станет разбираться? Убит человек, старший лейтенант милиции. Это пойми, Антоша! Да и кто тебе поверит?

— Мне-то и поверят! Молод, струхнул в сумерках, когда шум позади услышал. Поверят, обязательно поверят! Ты не сомневайся. Услышал шум — кинул пулю.

— А ты шум-то слышал?

— Шум?

— То-то и оно. Не слышал. Какой там шум был? Не было шума. Ветки заиграли, и будто медведь полез. Я так и скажу. Мне поверят.

— Надо же, — вроде бы не слушая Комолова, продолжал Гришуня. — Надо же так… И вся жизнь насмарку, все дела и вообще… мечты. А как много хотелось сделать!

«Кто ж это Гришуня, Григорий Прохорович? — спросил себя инспектор. — Не знаю, не видел, не встречал такого… Откуда он? И что такое важное делает?»

— Теперь крышка! — продолжал Гришуня. — Кто поверит опытному человеку, что так обманулся?

— Не согласен? Не согласен со мной? — вскочил Антон.

— С чем? Ерунда…

— Не согласен? — крикнул в запальчивости Комолов и сжал кулаки, словно собирался кинуться на Гришуню. — Так я сам пойду и заявлю, что стрелял я! А ты… ты нарочно взял все на себя, жалея мою молодую жизнь!

— И я не старик.

— Тем более мне поверят! Несовершеннолетний.

— А где доказательства? Где они, Антоша?

— Доказательства? Стрелял ты из моего карабина. По ошибке схватил. Перепутал. А я скажу — нет! Я стрелял из своего карабина, который мне выдавать не положено. Подтирочка в документах сельсовета. С такими доказательствами мне и согласие твое не нужно. Пойду и заявлю! И не видел я тебя, и не знаю совсем. Совсем не знаю!

— Вот на этом-то тебя и поймают, Антоша, — казалось бы, ласково проговорил Гришуня, но взгляд, брошенный им на Комолова, был прощупывающим и холодным.

«Хорошо ведет игру Гришуня, — отметил Семен Васильевич, — не жмет, а незаметно давит. Не кнутом гонит — веточкой… Вот оно как!»

— Может, мы рано его закопали? Может, он живой был? — неожиданно спросил Антон, тупо глядя в огонь костра.

— Жив? Пуля в лопатку угодила — сам видел. Или нет?

«Психолог… Тонко, подлец, ведет игру… — подумал Семен Васильевич. — С ходу, пожалуй, так не придумать. Готовился. Изучал парня. Жаль Антошку. Жаль вот таких желторотых, что сами в петлю лезут. А ведь лезут. И героями себя считают. Спасителями! Эх, Антоша, тебя спасать надо…»

Инспектор поморщился. Боль в спине теперь давала о себе знать.

— Слаб ты, Антоша, чтоб такое на себя взвалить. Слаб.

— Это не то. Это не слабость, Гришуня. Может, минутная…

— А вдруг «минутная-то» в самый трудный момент захватит? Проклянешь меня. Волком взвоешь!

— Нет, — спокойно ответил Антон.

И Семен Васильевич понял, что это «нет» твердое и парень, уличенный в минутной слабости, себя заставит сделать многое.

— Скорее петлю на себя накину, — сказал Комолов, — чем выдам тебя, Гришуня. Ты мне друг, и все. Даже не в том дело. Я себя не предам, Григорий Прохорович. Понимаешь?

— Чего там…

— Жил я, жил… Примеривался все, что бы такое сделать и в своих глазах стать настоящим… Нам, детям, все говорят: «Нельзя, нельзя, погодите…» Не потому нельзя, что действительно нельзя, а дней каких-то до какого-то срока не хватает. Ерунда! Хватает!

— Чего уж там… Не пойму я тебя… Думаю вот, когда с повинной идти… — Гришуня уже и не скрывался, подталкивая Комолова к окончательному шагу.

— Ты не волнуйся, Гришуня. Осмотри своих выдр и уходи… Если ты говоришь, мне года три-четыре в колонии быть, значит, так оно и есть…

— А мечты, а посулы этой Степаниды Кондратьевны, будто из тебя математик выйдет? И ее не боишься?

— Что ж… Зла я ей не делал. Не желал. А коли так получилось… — Комолов пожал плечами. — Если она права, если она не напрасно надеялась… Стану я математиком. А сейчас главное — тебя спасти и выручить. И начинать жизнь надо с главного. Правильно?

— Хороший ты человек, Антон…

— Ты веришь мне?

— Верю, — сказал Гришуня. Он поднялся и положил ладони на плечи Комолова. — Если передумаешь… Через десять дней я буду ждать тебя на перевале у Рыжих столбов.

— Зачем?

— Там ты скажешь все окончательно.

— Не надо волноваться, Гришуня. Десять дней — слишком большой срок. И ты не знаешь Шухову.

— При чем здесь какая-то Шухова?

— Шухова — жена инспектора… который погиб. Весь поселок знает, что, если старший лейтенант задержится, она пойдет его искать. Семен Васильевич еще никогда не опаздывал.

Шухов на секунду даже о боли забыл; он никогда не думал, что его личная жизнь известна всем, больше того, все знают, что он никогда не опаздывал! Но ведь о сроках-то ведала лишь Стеша! Или для женщин поселка нет секретов и они по манере поведения Стеши догадывались обо всем?..

И снова мысли инспектора прервали слова Гришуни:

— Ты можешь выполнить мою последнюю просьбу? Хорошо подумай, прежде чем мою жизнь идти спасать…

— Да, пожалуйста! Только зачем?

Гришуня сделал вид, что обижен, очень недоволен Антоном. Тот поспешил согласиться:

— Хорошо! Хорошо. Мне все равно. Ты узнаешь, что ничего не изменилось. Можно, я тебе убойный патрон подарю? Поделим по-братски. У меня два осталось. Вот, — и, не сомневаясь в согласии, Антон дослал в ствол Гришунинова карабина с оптическим прицелом патрон, вынутый из магазина своего. — Этот покажу первому, кто увидит меня, и признаюсь в убийстве инспектора.

— Прощай, — с искренней, казалось, очень искренней дрожью в голосе проговорил Гришуня. — Только уж ты карабинчик-то как следует протри.

— Вылижу. Для милиции ты, Гришуня, к нему не прикасался. Помни! Прощай… — Антон обнял Гришуню. — Правильно это, «прощай». Я не буду у Рыжих столбов. Я сам выбрал себе дорогу. Я знаю, что делаю. Не сердись, Гришуня. Я уверен — так надо.

«Зачем десять дней этому Гришуне? Антон, очевидно, понятия не имеет, где обитает его «дружок»! — подумал Семен Васильевич, поднимаясь, и едва сдержал стон. К спине словно прижали раскаленный металл, и боль свела рану огненной судорогой.

Во всем разговоре Гришуни и Комолова для инспектора оставалось непонятным, непостижимым даже, как это он, Семен, не убит наповал.

«О чем я думаю? — остановил себя инспектор. — Надо идти за этим Гришуней и доводить начатое до конца. Самонадеянный Комолов никуда, пожалуй, не денется. А вот Гришуня… За ним надо идти».