"Игорь Малышев. Подменыши (роман Журнальный вариант) " - читать интересную книгу автора

к груди - боялась упасть и повредить инструмент. На предложение Эльфа помочь
она лишь отрицательно замотала головой.
Серафима выбрала оживленный подземный переход неподалеку от площади
Революции. Развернула гитару, поставила перед собой картонную коробку
из-под охотничьих патронов, подышала на озябшие пальцы.
Глубоко вздохнула, собираясь с мыслями, посмотрела куда-то вдаль -
дальше стен перехода, дальше города, глаза ее остекленели, словно нашли
что-то очень красивое, невидимое для остальных. Белка провела по струнам и
запела:
Не для меня придет весна,
И Дон широко разольется...
Она пела легко, почти не напрягаясь, но на горле все же проступила
белая сеточка шрамов.
Звуки ее глубокого, с переливами голоса плыли под низким потолком,
бились меж выложенных кафелем, словно в покойницкой, стен, чистыми дождевыми
каплями звенели на затоптанном грязном полу. Идущие по переходу люди,
заслышав песню, непроизвольно замедляли шаги, лица их неожиданно светлели,
тусклые, словно нарисованные, глаза начинали смотреть чуть жестче, чем могут
позволить себе обычные клерки среднего звена. На секунду забыв себя, они
сжимали кулаки, словно им вдруг до боли захотелось почуять в руке отчаянную
сабельную тяжесть, стиснуть ребристую рукоятку злой донской нагайки, ощутить
в ладони жесткую пропыленную гриву полудикого казачьего коня.
А для меня кусок свинца,
Он в тело белое вопьется,
И слезы горькие польются,
Такая жизнь, брат, ждет меня.
Казалось, что даже чуть теплые лампы дневного света под потолком
перехода раскалились и окрасились в какие-то нервные, надрывные цвета.
Мужчины поднимали глаза, и им виделся далекий трепещущий степной
горизонт, соединяющий разгульное море трав и безоблачные равнины небес, к
которым они плывут, качаясь в седлах. Хотелось бросить все - стареющих жен,
бестолковых и жадных детей, - забыть иссушающую, как лихорадка, работу и
отправиться туда, к бесконечной и опасной свободе между небом и землей.
Упиваться дождями, зажимать пулевые раны, ловить в прицел черную вертлявую
точку врага, жадно и торопливо креститься перед боем, точить у ночных
костров зазубренное лезвие шашки, черпать обгрызенной деревянной ложкой
пропахшую дымом кашу и засыпать под потоками опадающих августовских звезд.
Свобода вдруг вставала перед ними такая простая и понятная, что на мгновение
казалось, будто по-другому жить нельзя, немыслимо и неимоверно глупо.
Расправив плечи, они делали несколько широких красивых шагов, как вдруг
наваждение отступало, разверстый горизонт схлопывался и здравый смысл
выбрасывал их обратно в простуженное московское утро, к обязанностям и
привычкам, к рутине и бесполезности. На какое-то мгновение они
останавливались, словно от удара в солнечное сплетение, делали по инерции
несколько шагов, тупо вспоминая, куда идут. Досадуя на себя за глупую
мечтательность, по мышиному втягивали голову в плечи, бросали по сторонам
мелкие подозрительные взгляды - не заметил ли кто их секундной слабости? - и
продолжали свой бесконечный путь к деньгам, на которые можно покупать новые
тряпки, жирно лоснящиеся машины, шикарных женщин и прочий тлен, чтобы хоть
на секунду успокоить свою вечно голодную, как гиена, жадность.