"Эмиль Мань. Повседневная жизнь в эпоху Людовика XIII " - читать интересную книгу автора

царствования Людовика XIII. До того (1617) транспортным средством служили
лишь покачивающиеся в руках носильщиков простые, даже без навесов над ними,
стулья, поставленные на две оглобли, но они не могли защитить пассажира ни
от проникающей повсюду грязи, ни от плохой погоды, а следовательно
популярностью не пользовались. И только в 1639 г. окончательно вошли в
употребление экипажи, сконструированные в виде обитой изнутри шелками и
бархатами, украшенной зеркалами и занавесками, снабженной мягкими подушками
для сиденья и поставленной на колеса "коробочки", в которую впрягались цугом
несколько лошадей. Именно с этого времени кареты на улицах Парижа появляются
в изобилии. Довольно долго король запрещал ими пользоваться кому-либо, кроме
знатных сеньоров, затем, по-видимому, молчаливо снял этот запрет, потому что
отныне можно было увидеть и подвыпивших богатеньких мошенников, и "шлюшек с
потаскушками" разъезжающими в лакированных экипажах, запряженных двумя,
четырьмя, а то и шестью лошадями. Для городского гужевого транспорта это
создавало великие неудобства. Пролетая по улицам с немыслимой для того
времени скоростью, кареты становились причиной многочисленных столкновений,
несчастных случаев, не говоря уж о бесконечных конфликтах и спорах, из-за
которых город невольно превращался в "театр военных действий", а также о
том, каким чистилищем становились улицы для пешеходов, на которых из-под
колес летели комья грязи и которым постоянно угрожала опасность оказаться
раздавленными, потеряй они хоть на минуту бдительность.
В Париже той эпохи, которую мы описываем, рассеянный, невнимательный
человек неизбежно становился либо обворованным, либо - покойником. А в том
Париже для разевающей рты на каждом перекрестке голытьбы причин для
рассеянности и невнимательности было вполне достаточно, потому что улицы, по
крайней мере до 1630 г. всякому, кто пожелал бы это увидеть, открывали два
своих - совсем не схожих - лица: за трудовым или шалопайским оживлением
пряталось состояние постоянного брожения. Народ был крайне стеснен в
средствах, испытывал дискомфорт, его не оставляла тревога, недовольство
возрастало. Гнет налогов был невыносим; деньги обесценивались, покупательная
их способность непрерывно снижалась; в неменьшей степени - и ежегодный
доход, и ренты; цены на самое необходимое, напротив, поднимались не по дням,
а по часам; торговля находилась в застое; безработица и нищета становились
запредельными... Глухая прежде ненависть, направленная на регентшу, на ее
итальянского coglioni, гнусного Кончини, и всю шайку авантюристов, что
расхищали государственную казну, а заодно и на финансистов, и на тех, кто
покупал с торгов королевские земли, угнетал крестьян и бедняков и
роскошествовал, обирая их - эта ненависть становилась оголтелой. Франция,
сотрясаемая мятежами принцев и протестантов, не выходившая из состояния
гражданской войны, казалось, готова была скатиться в пучину полного хаоса.
Улицы, подобно зеркалу, отражали беспорядок, нестабильность, смуту в
экономической и политической ситуации. Как сообщалось игривым тоном в весьма
любопытной прозаической вещице под названием Courrier du temps, улицы кишели
недовольными: собираясь толпами в грязи или примостившись на пороге своего
дома, они оглушительно кричали, упражнялись в красноречии, изливали на
окружающих иеремиады, каждый на свой лад понося королевские указы, налоги и
подати, мошенников, которые разоряют их или морят голодом. Это и были
потенциальные мятежники, потому что всякий недовольный легко превращается в
мятежника. "Обитатели Сепари (Парижа), - писал, впрочем, и Жан де Ланнель в
своем Сатирическом романе, - настоящие бунтовщики, у них в обычае хвататься