"О.Мандельштам. Путешествие в Армению" - читать интересную книгу автора

была покрыта украинским ковричком и подколота булавками.
Вернувшись, он лишь потряхивал белокурой головой и ничего не рассказывал о
полете.

Должно быть, величайшая дерзость - беседовать с читателем о настоящем в
тоне абсолютной вежливости, которую мы почему-то уступили мемуаристам.
Мне кажется, это происходит от нетерпения, с которым я живу и меняю кожу.
Саламандра ничего не подозревает о черном и желтом крапе на ее спине. Ей
невдомек, что эти пятна располагаются двумя цепочками или же сливаются в
одну сплошную дорожку, в зависимости от влажности песка, от жизнерадостной
или траурной оклейки террария.
Но мыслящая саламандра - человек - угадывает погоду завтрашнего дня, -
лишь бы самому определить свою расцветку.
Радом со мной проживали суровые семьи трудящихся. Бог отказал этим людям в
приветливости, которая все-таки украшает жизнь. Они угрюмо сцепились в
страстно-потребительскую ассоциацию, обрывали причитающиеся им дни по
стригущей талонной системе и улыбались, как будто произносили слово
"повидло".
Внутри их комнаты были убраны, как кустарные магазины, различными
символами родства, долголетия и домашней верности. Преобладали белые слоны
большой и малой величины, художественно исполненные собаки и раковины. Им
не был чужд культ умерших, а также некоторое уважение к отсутствующим.
Казалось, эти люди с славянски пресными и жестокими лицами ели и спали в
фотографической молельне.
И я благодарил свое рождение за то, что я лишь случайный гость
Замоскворечья и в нем не проведу лучших своих лет. Нигде и никогда я не
чувствовал с такой силой арбузную пустоту России; кирпичный колорит
москворецких закатов, цвет плиточного чая приводил мне на память красную
пыль Араратской долины.
Мне хотелось поскорее вернуться туда, где черепа людей одинаково прекрасны
и в гробу, и в труде.
Кругом были не дай бог какие веселенькие домики с низкими душонками и
трусливо поставленными окнами. Всего лишь семьдесят лет тому назад здесь
продавали крепостных девок, обученных шитью и мережке, смирных и
понятливых.

Две черствые липы, оглохшие от старости, подымали на дворе коричневые
вилы. Страшные какой-то казенной толщиной обхвата, они ничего не слышали и
не понимали. Время окормило их молниями и опоило ливнями,- что гром, что
бром - им было безразлично.
Однажды собрание совершеннолетних мужчин, населяющих дом, постановило
свалить старейшую липу и нарубить из нее дров.
Дерево окопали глубокой траншеей. Топор застучал по равнодушным корням.
Работа лесорубов требует сноровки. Добровольцев было слишком много. Они
суетились, как неумелые исполнители гнусного приговора.
Я подозвал жену:
- Смотри, сейчас оно упадет.
Между тем дерево сопротивлялось с мыслящей силой,- казалось, к нему
вернулось полное сознание. Оно презирало своих оскорбителей и щучьи зубы
пилы.