"Надежда Мандельштам. Воспоминания." - читать интересную книгу автора

было устоять перед соблазном. И люди в Тарусе в ту пору (неважно - по
недомыслию или - напротив) говорили прямее, обменивались рукописями и
книгами, совершали поступки. Это был "хвост" оттепели. Не прищемили его и
после выхода "Тарусских страниц". Похолодало в Тарусе только в конце 60-х,
когда Н. Я. там уже не было, а место интеллигентов с их "гнилым
гуманизмом" заняли младореволюционеры, лишенные этого предрассудка и
хорошо прослоенные провокаторами.
Что останется от нашего глухонемого времени (глухого к
предостережениям прошлого (хотя бы Ф. М. Достоевского) и почти не
оставившего по себе неподцензурного слова)? Для внутреннего пользования
писались доносы, жалобы, отчеты. Для внешнего - наша разрешенная
литература. И то и другое - ложь-, ложки дегтя достаточно на любое
количество страниц.
Писем, как жанра, не было, дневников не было: опасно для жизни.
Несколько книг на заре "тысячелетнего царства", несколько - на закате.
Кое-что из написанного "в стол", где всегда недостает кислорода. И -
воспоминания.
Книги, написанные сейчас, будут про сейчас. Прошлое не надо
доигрывать на современных подмостках - это будет новая ложь.
У В. Г. Шкловской была абсолютная память, и мало кто, как она,
понимал наше время. Но воспоминаний она не оставила. Она говорила: есть
правда и есть правда-матка ("Я правду про тебя порасскажу такую, что хуже
всякой лжи..."), и "правду-матку" не рассказывала. Хотя и забывать не
советовала. Чтобы сохранить эмоциональную память. В которой только и дышит
время.
Может быть, потому она не оставила воспоминаний.
И, может быть, потому воспоминания Надежды Мандельштам мне
представляются (из всего, читанного мною) самыми точными ("Все правда", -
сказала В. Г.) и самыми яростными: они не только о времени, но и из
времени, из той его крови, что вся пополам, из боли, причиненной тебе и
тобою, из черт, враждебных тебе и присущих всему...
Она единственная "располагала (говоря словами О. М.) свободой",
необходимой для честного творчества. Даже большей, чем ее самые свободные
современники Василий Гроссман и Александр Солженицын: они все-таки
рассчитывали, хотя и немало сомневаясь, на публикацию здесь. Она не
рассчитывала на публикацию. Не только здесь, но и там: книга,
невыправленная и невыверенная, фактически "выкраденная" Пинским, была
скорее произнесена, чем написана, и обращена, как слова исповеди... уж во
всяком случае не к массовому читателю. Но именно оттого ей удалось
пробиться в наши сердца и, как пишет наш последний Нобелевский лауреат,
"растолкать сознание русского народа. По крайней мере той его части,
которой удалось раздобыть экземпляр..." И "...замедлить, если не
предотвратить, в конечном счете культурный распад нации".
Неудивительно, что из всего культурного наследия приходит на память
"Житие" протопопа, когда читаешь Н. Я. Особенно тому, кто знал ее
собственное житие, столь же судьбоносное для нашего времени, как и ее
книги.
В пору "гниения", которое пришло на смену "оттепели", нигде не
готовилось будущее так интенсивно и точно, как в кругу Н. Я., в Тарусе или
в Москве, где непонятно из чего (из "пустоты" - говорили мы) склублялись