"А.Г.Маньков. Иностранные известия о восстании Степана Разина " - читать интересную книгу автора

утверждения Иовия и Пясецкого, ссылаясь на Герберштейна. Более того, Марции
изобличает П. Иовия в противоречивой оценке взаимоотношений Василия III с
папой и императором (с. 56). В итоге критического разбора литературы Марции
приходит к правильному пониманию изменений в великокняжеском и царском
титуле как выражения роста территории и могущества государства,
персонифицированного в лице великого князя или царя. Вопрос о титуле,
правильности его написания занимал одно из первостепенных мест во внешних
сношениях России. Вот почему западные авторы, а вслед за ними и Марции
уделяют большое внимание состоянию вопроса о титуле.
Другой пример. Марции решительно выделяет суждения об Иване Грозном
французского историка Жака де Ту (Туана) и "Истории Московии", изданной
Эльзевирами, противопоставляя их взглядам других авторов, видевших в Грозном
только тирана. По мнению самого Марция, Иван Грозный "величием духа...
оказался достоин своего державного назначения" (стр. 58).
В вопросе о самозванстве или подлинности пришельца из Польши, царя
Дмитрия, автор также сталкивает ряд мнений западных авторов. И хотя в ходе
рассуждений Марций сообщает, что свидетельство Петра Петрея из Упсалы
убеждает в том, что Григорий Отрепьев был самозванцем, в конечном итоге он
все же остается под влиянием точки зрения тех авторов, которые так и не
преодолели сомнений в этом вопросе.
Разноречие о Лжедмитрии показывает, как запутан был вопрос о нем для
современников и ближайших потомков.
Приведенных примеров достаточно, чтобы показать, что мы имеем дело с
весьма любопытным для своего времени критическим разбором русской истории.
Взгляды самого автора, его подход к оценке событий - не что иное, как
прагматизм. Это обстоятельство, разумеется, не исключает того, что местами в
его ученом труде мы сталкиваемся с весьма реалистическим подходом к тем или
иным явлениям русской истории. Касаясь, например, призвания семибоярщиной на
русский престол польского королевича Владислава, автор замечает, что сразу
стало очевидным, как "непрочен этот мир и неверно это подчинение", так как
"ни природа, ни то, что считается еще сильнее - привычка, не могли приучить
московитов к правлению и нравам поляков" (с. 60). Но когда тут же, следуя
своему обыкновению, в примечаниях Марций дает обобщенное суждение о различии
духовного уклада и нравов польского и русского народов как причине
враждебности между ними, вовсе снимая со счетов сам факт интервенции и
захват Польшей западных русских земель, нельзя не видеть лежащего в основе
этого суждения подхода с позиций идеализма. Когда же Марций вновь касается
фактов внешней или внутренней истории России, историк-прагматист одерживает
в нем верх. Ставя под сомнение на основе вышеприведенной сентенции
надежность Андрусовского перемирия, автор в конечном счете выражает полную
уверенность в его прочности, видя гарантию этой прочности в общей для России
и Польши турецкой опасности (с. 61). Можно указать и другое. Из сочинения
Марция видно, сколь глубоки корни измышлений западной пропаганды об особом
якобы характере русских, для которых строгость законов и наказаний является
весьма благодетельным обстоятельством, ибо они, как пишет наш автор, "только
портятся от мягкого и снисходительного обращения" (с. 72). У того же Марция
находим противопоставление свободного положения донских казаков, которые
подчиняются русскому царю "не по принуждению, а по своей воле", обладают
правом выборности своих начальников, положению находящихся под властью
польского короля днепровских казаков, которые (здесь Марций ссылается на П.