"Томас Манн. Хозяин и собака (Новелла)" - читать интересную книгу автора

топтался на месте, требуя, чтобы я его развлекал. Стоило мне хотя бы одним
движением откликнуться на его мольбы, как он уже становился лапами на
подлокотники кресла, лез ко мне на грудь, смешил меня своими воздушными
поцелуями, потом начинал шарить носом по письменному столу, видимо
полагая, что раз я так старательно над ним нагибаюсь, то там непременно
должно быть что-нибудь съедобное, и, конечно, мял и пачкал мне рукопись
своими мохнатыми лапищами. Правда, после строгого окрика "на место!" он
ложился и засыпал. Но во сне ему что-то грезилось он быстро-быстро, как на
бегу, перебирал всеми четырьмя лапами, издавая глухой и вместе с тем
пискливый, чревовещательный и какой-то потусторонний лай. Не мудрено, что
это меня волновало и отвлекало от работы; во-первых, мне становилось
как-то не по себе, и, во-вторых, меня грызла совесть. Сновидения эти уж
слишком явно были суррогатом настоящей гоньбы и охоты, стряпней организма,
вынужденного хоть чем-то возместить радость движения на вольном воздухе,
которая при совместной жизни со мной выпадала на долю Баушана отнюдь не в
той мере, в какой этого требовали егб инстинкт и охотничья кровь. Меня это
мучило; но так как ничего тут поделать было нельзя, высшие интересы
повелевали мне избавиться от вечного источника беспокойства; причем в
оправдание себе я говорил, что Баушан в плохую погоду наносит много грязи
в комнаты и рвет когтями ковры.
В конце концов Баушану строго-настрого запретили переступать порог дома
и находиться со мной, когда я бывал в комнатах, хотя иногда и допускались
исключения; он быстро понял, что от него требовали, и покорился
противоестественному положению, ибо такова была неисповедимая воля его
господина и повелителя. Ведь разлука со мной, нередко, особенно в зимнее
время, продолжавшаяся большую часть дня, все-таки только разлука, а не
настоящий разрыв или разобщенность. Он не со мной, потому что я так
приказал, но это всего лишь выполнение приказа, бытие со мной в его
противоположности, и о какой-то самостоятельной жизни Баушана в часы,
которые он проводит без меня, вообще не приходится говорить. Правда,
сквозь стеклянную дверь кабинета я вижу, как он с неуклюжей шаловливостью
доброго дядюшки забавляется с детьми на лужайке перед домом. Но время от
времени он непременно подходит к двери и, так как за тюлевой занавеской
меня не видно, обнюхивает дверную щель, чтобы удостовериться, там ли я,
садится на ступеньки ко мне спиной и ждет. Со своего места за письменным
столом мне видно также, как он иногда задумчивой рысцой бежит по насыпной
дороге между старыми осинами, но такие прогулки годны лишь на то, чтобы
как-то убить время, в них нет самоутверждения, нет радости, нет жизни, и
уж совершенно немыслимо себе представить чтобы Баушан вздумал охотиться
без меня, хотя никто ему охотиться не запрещает и мое присутствие, как
будет видно из дальнейшего, вовсе для этого не обязательно.
Жизнь его начинается, когда я выхожу из дому, - но, увы, и то не
всегда! Ведь в то.время, как я направляюсь к калитке, еще неизвестно, куда
я поверну - направо ли, вниз по аллее к просторам и уединению наших
охотничьих угодий, или налево, к трамвайной остановке, чтобы ехать в
город, а сопровождать меня Баушану есть смысл только в первом случае.
Вначале он увязывался за мной и тогда, когда я отправлялся в этот
суматошный мир, с изумлением взирал на грохочущий трамвай и, поборов
страх, самоотверженно и слепо кидался за мной на забитую людьми площадку.
Но взрыв общественного негодования немедленно сгонял его на мостовую, и он