"Елизавета Манова. Колодец" - читать интересную книгу автора

разумным существом. Это потому, что мы всегда считали себя единственной
разумной расой. Под землей других разумных нет, в океане тоже, а
поверхность планеты, мол, это место, где по существующим понятиям жить
нельзя. Вы настолько на нас непохожи, что я и сам-де не пойму, как мы
сумели объясниться. Но даже, приняв как факт, что ты разумен, я пока не
смогу доказать этого своим соплеменникам.
- Сколько, - говорит, - я над этим не думал, так и не смог найти
каких-либо исчерпывающих критериев, определяющих разумность или
неразумность вида. Главная, - говорит, - наша беда - отсутствие опыта. В
таком деле будет сколько умов - столько теорий, и тогда все пропало,
потому что бездоказательная теория неуязвима. Есть, - говорит, - один
способ доказать, что ты вполне разумен и заслуживаешь надлежащего
отношения: развить тебя до уровня нашей цивилизации. Если ты сумеешь
говорить с нашими учеными на их уровне и их языком, они не смогут
отмахнуться от факта.


- А зачем мне это? - спрашиваю. - Мне, - говорю, - обидно было, когда
ты меня за человека не считал, а на них мне вовсе плевать!
- Не торопись, Ули, - отвечает, - сейчас я дойду и до этого. Дело, -
говорит, - в том, что считая поверхность планеты необитаемой, мы уже
четвертое поколение выбрасываем на нее то, что вредно и опасно для нас
самих.
Он еще долго говорил, да я не все пронял. Ну, будто, когда они делают
всякие вещи, выходит что-то вроде золы, и она отчего-то ядовитая. Или не
зола? Ну, не знаю! Только и понял, что они это наверх кидают, а оно
опасное: не только мрут от него, но и уроды родятся. Ну, тут меня уж за
душу взяло! Младенчика вспомнил, безрукого, безногого, что первым у Фалхи
народился, у того, из Верхней деревни, и так мне стало тошно, так муторно!
А он дальше гнет:
- Ты же, - мол, - понимаешь, Ули, что это дурно. Что если, - мол, - с
этим не покончить, то все наверху может вымереть. Мы, - мол, - по всей
планете живем, и всю ее отравляем. А если, - говорит, - я не докажу, что
наверху разумные живут, никто меня не станет слушать. Или еще хуже:
примутся судить и рядить, пока не окажется поздно. Все, - мол, - зависит
только от тебя, Ули.
Сказал и молчит, ждет, что отвечу. А у меня горло зажало, душу печет
- лег бы да завыл. И страшно, и противно, и всех жалко. Вот сам себя не
пойму - жалко! Злиться бы на них, а злости нет. Вот не знал бы я их, за
чудищ считал бы - а то ведь незлые они, просто... просто... слепые и все!
И Наставника жаль, что ему теперь за их грех мучиться. И себя, что под
землей вековать, а уж наших-то деревенских! Уж какие они ни есть, а как
подумаю, что пропадать им... Я после сам дивился, чего мне в ум не пришло,
что зачем это я их выручать должен? Это уж я потом думал, бывало, что
сроду они мне слова доброго не сказали, не пригрели, не приветили - так
чего ж я за них болею? А по-другому вроде и не могу. А тогда и не думал.
Как само сказалось, что я за всех за них ответчик, на роду мне так
написано.
Молчит он, ждет. Ну, вздохнул я тяжко - не сдержался.
- Ладно, - говорю, - ворочусь.