"Григорий Марговский. Садовник судеб (роман) " - читать интересную книгу автора

полотенце, шайку, мыло, свежие портянки... Всласть попарясь, я приникал к
зеркалу предбанника - испытывая нежность к собственным порозовевшим ушам. Те
же - изумленно внимали побывальщинам перехожих калик, стариц Островского,
кутавшихся в допотопные шушуны: какого еще лешего тут нужен драмтеатр! На
обратном пути азиаты жгли мазут посреди теплушки, с половецкими воплями
пускаясь в пляс. Один такой с маху огрел меня черпаком по темени: за то что
я чавкнул, хлебая баланду.
На трассе случались побоища, травмы, обморожения. В инструкциях по
технике безопасности - в связи с пущенной под откос вертушкой - неизменно
фигурировал рядовой Пиогло с далекой станции Кандапога. В то же время
каракалпака, носом расклевавшегося на здешнем полотне -и расплющенного в
лепешку, начальство постаралось поскорей забыть. По двенадцать часов в сутки
мы вбивали костыли, закручивали гайки, тягали шпалы по 80 кг. "Ничего! -
зубоскалил Потапов, студент физкультурного. - Еще немного - и ты разучишься
строгать свои поганые стишки!"
Работая, я мысленно декламировал мандельштамовского "Волка" и "Быть
знаменитым некрасиво" Бориса Леонидовича. Полюбившийся ритм удерживал тепло
в теле. Согревала также и берлога, вырытая в задубелом насте между утесами.
Там я и поверил добродушному донецкому рудокопу свои новые стихи - о
прошедшей продолженной жизни. "Ненароком выясняется, - ухмыльнулся Рома, -
что армия спасла тебя от шизофрении!"
А вот и вновь учебка. Возвращение мнилось ирреальным. Прапор Сергеев
так же ехидно сверкал золотым клыком, желваки казачонка упруго переминались
в такт медоточивому курлыканью Старостинского. Что впереди? Мычание
буддийской степи? Ядовитые наколки байкало-амурской уголовщины?.. В
умывальник, где я до пояса обтирался, втиснулся еще более раздобревший
Пильщик. Убедясь, что нас не слышат, внушительно процедил: "Отец хотел, чтоб
ты дослуживал поближе. Стало быть, едешь в Минск. Так и передай".

4

Первый уроженец белорусской столицы - в семье я претендовал на звание
патриция: так дети батраков, зачатые на чужбине, верхоглядами межуются от
эмигрантского сословья. Несмотря на это, полесский акцент вызывал наибольшее
отторжение как раз-таки у меня. Лет пяти, возвращаясь из садика, я вставал
на четвереньки и с нарочитой идиотинкой во взоре порол белиберду на диалекте
картофельной целины - советского аналога штата Айдахо. С ясельной группы мне
говорили "Грыша" - воробьи подхватывали: "Чык-чырык!" - к утреннику
разучивалась трымбавуська: "СаОка i Грышка зделалi дуду. Ду-ду-ду-ду,
ду-ду-ду-ду, - зделалi дуду..." Тезка дед, хоть и разминулся со мной во
времени, завещал сочинения Антона Павловича, Куприна, Сергеева-Ценского - и
зачем-то никому не известного Льва Никулина. Малахитовый, с золотым
тиснением, переплет чеховского двенадцатитомника служил надежным убежищем
моему израненному с детства слуху. Оптическая точность языковой хирургии
аукнулась впоследствии шоковым восхищением - при виде всамделишного пенсне
доктора в музее на Садовой.
Книгам отец предпочитал газеты. Взвешенная оценка сиюминутных поветрий
давала шанс выжить в незримой рукопашной. Замполит училища, полковник
Троицкий, без устали рыл яму ненавистному инородцу. Папа, ответственный за
взносы в партийной ячейке, грамотно нанес контрудар - прилюдно разоблачив