"Анатолий Мариенгоф. Бритый человек" - читать интересную книгу автора

Моя жена преобразила его в несколько минут. Белые, сухие губы стали
пунцовыми и жирными, бровь изогнулась мефистофельскою презрительностью, а
пыльные щеки заперсиковели.
Гроб с моим другом стоял в общественном здании. Мраморные колонны были
одеты в пурпур и креп.
Знаменитые актеры читали моему другу Державина, Пушкина и Александра
Блока. Скрипач с мировым именем Наум Шарослободский играл Гайдна. У Нюмы все
также висела па косу капелька, хотя грудь его, шея и руки были осыпаны
хрустким снегом крахмала, а комберленовский фрак облил тщедушное тело черным
дождем. Балерина, носившая название "народной", танцевала ему "Умирающего
лебедя". У балерины были глаза как две огромные слезы.
Человек, повешенный мною, лежал в гробу как фараон. Я был удивлен,
почему не снабдили его моссельпромовским печеньем "Сафо" и несколькими
баночками пищетрестовских консервов.
Около разлагающегося трупа представители общественных организаций,
друзья и возлюбленные несли почетный караул.
Примерно с пятого года революции москвичи заобожали покойников. Как
только умирал поэт, стихов которого они никогда не читали, глава треста или
актриса, сошедшая со сцены четверть века тому назад, граждане, сломя голову,
бежали "смотреть".
На мертвецов образовывались очереди, как на подсолнечное масло или на
яйца. В очередях ругались, вспоминали старое время, заводили знакомства,
обсуждали политические новости. Словом, мертвецкие хвосты ничем не
отличались от кооперативных. Некоторые приходили в очередь с бутербродами,
некоторые с книгами, некоторые со складными стульчиками, а рукодельницы с
вязаньем или вышиваньем.
Люди, имеющие склонность поблистать, положительно не пропускали ни
одного сколько-нибудь видного покойника. Премьеры или вернисажи не могли
конкурировать с похоронами.
Я сам недосужно ответил на приглашение, далеко не лишенное
заманчивости:
- Не могу. Не могу. Днем я на Ермоловой, а вечером в Большом на Борисе.
Великую Ермолову хоронили еще пышнее, чем моего друга.
Когда шофер в кожаных латах и с опущенным кожаным забралом остановил
госиндикатовскую машину с Сашей Фрабером около общественного здания в
пурпуре и крепе, очередь на моего друга уже завернула за угол второго
квартала.
Секретарь Фрабера - юноша с портфелем из крокодиловой кожи - шепнул на
ухо своему патрону:
- Александр Августович, не беспокойтесь, распорядитель погребения мой
закадычный приятель.
Но Саша Фрабер, сложив губы недовольным бантиком, сказал:
- Товарищ Лошадев, я принципиально против протекции.
И встал в хвост как раз в тот момент, когда взбалмошный гражданин в
буланой поддевке (под цвет бороды) кричал некой флюсатой гражданке с
соломенной кошелкой:
- Я у вас, мадам, в ноздре не ковыряю, так и вы в мою не лезьте.
Гражданка, по-видимому, отнеслась к гражданину с неуместным поучительством.
А немного поодаль женщина, похожая на ватку в больном ухе, говорила
старухе, зловещей, как медный пятак на глазу покойника: