"Габриэль Гарсия Маркес. Счастливое лето госпожи Форбс (Рассказ)" - читать интересную книгу автора

этого очарование нашего счастливого лета не уменьшалось ничуть.
Мысль нанять бонну-немку могла прийти в голову только
моему отцу, более тщеславному, чем талантливому писателю с
берегов Карибского моря. Сгоревшее и превратившееся в пепел
великолепие Европы по-прежнему его ослепляло, и как в книгах,
так и в реальной жизни он всегда был чересчур озабочен тем,
чтобы ему простили его происхождение, и вообразил почему-то,
что дети его должны быть воспитаны иначе, чем был воспитан он.
В характере моей матери навсегда осталась склонность
подчиняться, отличавшая ее еще тогда, когда она была
странствующей учительницей в верхней Гуахире, и ей никогда даже
в голову не приходило, что мысль, родившаяся у ее мужа, вовсе
не обязательно послана провидением. Поэтому ни он ни она не
почувствовали себя обязанными спросить свое сердце, какой
станет наша с братом жизнь под началом этой прибывшей из
Дортмунда надзирательницы, которой позволено нахально внедрять
в нас тронутые молью манеры и обычаи европейского "хорошего"
общества, в то время как сами они вместе с сорока модными
писателями отправились в пятинедельный культурный круиз по
островам Эгейского моря.
Госпожа Форбс приплыла в последнюю субботу июня на
пароходике, регулярно ходившем на Пантеллерию из Палемро, и как
только мы увидели ее, мы поняли, что праздник кончился. В
невыносимый зной на ногах у нее были солдатские сапоги, одета
она была в двубортный костюм, а ее волосы под фетровой шляпой
были пострижены коротко, по-мужски. От нее пахло обезьяньей
мочой. "Все европейцы пахнут так, особенно летом, - это запах
цивилизации". Но несмотря на свою военную выправку, госпожа
Форбс была на самом деле существом жалким, и будь мы старше или
будь в ней хотя бы малая толика нежности, она, быть может,
вызвала бы у нас с братом даже сочувствие. Наша жизнь сразу
резко изменилась. Место шести часов моря, которые ежедневно с
самого начала лета были отданы непрерывному упражнению наших
тел и нашей фантазии, занял один единственный, всегда
одинаковый, повторяющийся снова и снова час. При родителях мы
могли хоть целый день плавать вместе с Оресте, изумляясь
ловкости и отваге, с какими он, вооруженный лишь ножами,
вступал в борьбу с осьминогами в утратившей прозрачность из-за
их чернил и их крови воде. Он и потом в своей небольшой лодке с
навесным мотором приплывал день за днем в одиннадцать утра, но
госпожа Форбс не позволяла ему оставаться с нами ни на минуту
дольше необходимого для урока подводного плавания времени. Она
запретила нам ходить в дом к Фульвии Фламинеа, чтобы не
допустить фамильярничанья с прислугой, и время, в которое мы
раньше охотилось бы на крыс, мы посвящали теперь аналитическому
чтению Шекспира. Нам, привыкшим воровать в чужих патио плоды
манго и забрасывать камнями собак на раскаленных улицах
Гуакамайяла, невозможно было представить себе пытку более
жестокую, чем эта жизнь юных принцев.
Однако очень скоро мы поняли, что к себе госпожа Форбс