"Габриэль Гарсия Маркес. Счастливое лето госпожи Форбс (Рассказ)" - читать интересную книгу автора

вовсе не так требовательна, как к нам, и тогда ее авторитет дал
трещину. С самых первых дней пребывания у нас она, пока Оресте
учил нас плавать под водой, оставалась, одетая по-военному, на
пляже и читала баллады Шиллера, а потом до самого обеда давала
нам час за часом уроки хорошего тона, прерывая их только перед
самым обедом.
Однажды она попросила Оресте отвезти ее на своей моторной
лодке к магазинам отелей для туристов и вернулась с закрытым
купальным костюмом, черным и переливающимся как шкура тюленя,
но так ни разу и не вошла в воду. Пока мы плавали, она загорала
на пляже, никогда не смывая с себя пот, а только вытирая его
полотенцем, и уже через три дня сделалась похожей на обваренную
лангусту, и запах ее цивилизации стало невозможно переносить.
По ночам госпожа Форбс давала себе волю. С самых первых
дней ее правления мы слышали, как кто-то ходит по дому,
натыкаясь в темноте на мебель и в голове у моего брата засела
пугавшая его мысль, что это бродят утопленники, о которых нам
столько рассказывала Фульвия Фламинеа. Очень скоро мы
обнаружили, что это сама госпожа Форбс проводит ночи, живя
реальной жизнью одинокой женщины, жизнью, какую днем она
осудила бы сама. Как-то рано утром мы застали ее врасплох на
кухне в ночной рубашке школьницы, она готовила свои
великолепные печенья и пирожные, вся выпачканная в муке, и пила
из стакана портвейн, явно пребывая в таком душевном смятении,
какое другую госпожу Форбс наверняка бы шокировало. Уже тогда
мы знали, что, уложив нас, она не идет к себе в спальню, а
тихо, чтобы мы не слышали, уходит из дому к морю и плавает, а
если не идет, то сидит допоздна в гостиной и, выключив звук,
смотрит по телевизору фильмы, которые детям смотреть не
разрешается, а сама в это время съедает целые торты и даже пьет
особенное вино из бутылки, которую мой отец бережет только для
торжественных случаев. Вразрез со своими собственными
проповедями умеренности и умерщвления плоти, она ела и ела с
какой-то ненасытной жадностью. Совсем поздно мы слышали как
она, одна в своей комнате, говорит вслух, слышали, как она
читает наизусть на своем мелодичном немецком куски из
"Орлеанской девы", слышали, как она поет, слышали, как рыдает в
постели до рассвета; а потом, когда она выходила к завтраку,
глаза у нее были распухшие от слез, а сама она с каждым разом
становилось все мрачнее и жестче. Такими несчастными, как
тогда, ни мой брат, ни я никогда больше себя не чувствовали,
однако я считал, что нужно терпеть до конца, ибо знал, что в
любом случае нам ее не одолеть. Зато брат со всей отличавшей
его страстностью вступил с ней в единоборство, и счастливое
лето превратилось для нас в адское. Эпизод с муреной стал
каплей, переполнившей чашу. Той же самой ночью, слушая вместе
со мной, как госпожа Форбс ходит по пустым комнатам, мой брат
вдруг выплеснул разом всю горечь, накопившуюся у него в душе.
- Я ее убью, - сказал он мне.
Я поразился не его решению как таковому, а тому, что после