"Дан Маркович. Монолог о пути" - читать интересную книгу автора

только на себя, не ждать милости от случая и каких-нибудь скидок от людей.
За каждую ошибку я бывал наказан. Я не верю в "злые силы", думаю, что
причина в том, как я все делал: лез напролом, отчаянно хватался за самые
трудные дела, не имея никакой сноровки, бился без всякой тактики, часто
головой об стену, не замечая, что рядом дверь... По вечерам я или сваливался
на кровать и моментально исчезал, или от перевозбуждения не мог уснуть:
скорей бы утро!..
Я ничего не умел делать легко, играючи, не совсем всерьез, тем более,
шутя. Естественно, ведь я был так горд своими делами! Как я мог позволить
себе делать что-то мелкое, неважное!.. Я тащил себя по жизни, как самый
дорогой ценный груз, за который несу ответственность. Это сковывало меня. И
приводило к напрасной трате сил, потому что я постоянно бился над задачами,
которые были мне не по зубам. Я не думаю, что виноват учитель: предложи он
мне что-то менее значительное, я бы разочаровался и в нем, и в науке.
С годами я постепенно избавлялся от излишней серьезности. Не потому,
что стал умней или проницательней - просто устал так сосредоточенно возиться
с самим собой. Увидел, наконец, как мало мне удалось, каким сложным и
извилистым был путь.
За несколько месяцев до госэкзаменов покончил жизнь самоубийством
Мартинсон. Для меня это было тяжелым ударом. Не буду писать о причинах его
решения, я недостаточно хорошо их знаю. Его отстранили от работы, и он
совершил этот акт - протеста, отчаяния. Студенты русского потока уважали его
и, мне казалось, любили. В эти дни все готовились к модной тогда
игре -КВН:"клуб веселых и находчивых". Это была телеигра, в ней участвовали
почти профессиональные команды, и по их примеру в каждом ВУЗе создавались
свои отряды находчивых ребят. Своего рода "отдушина" в то время, потому что
власти кое-как терпели вольности, проскальзывающие в разных шуточках. И
ребята хотели сначала поиграть, поупражняться в остроумии, а на следующий
день похоронить Мартинсона, который умер за день или два до игры. Трудно
передать, как это меня возмущало. Я считал, что веселье следует отменить.
Сделать это официально было невозможно, и я хотел, чтобы устроители, наши
коллеги-студенты, сами отказались от сборища, хотя бы отодвинули его на
несколько дней. Со мной соглашались немногие, те, кто лично знал профессора,
работал у него на кафедре.
Среди весельчаков верховодил некто Лев Берштейн, кудрявый веселый и
толстый маменькин сынок, самовлюбленный, избалованный, но способный мальчик.
Помню мой разговор с ним. Он не соглашался перенести игру хотя бы на
несколько дней! Они так готовились, с трудом получили разрешение и боялись,
что партком передумает и все это дело запретит. Я был в бешенстве, схватил
его за пиджак и тряс, повторяя - " подлец, негодяй!.." Мы стояли в коридоре
общежития, у двери его комнаты, и я пытался запихнуть его туда, но он был
гораздо выше меня и в два раза тяжелей, вяло сопротивлялся и повторял -" ты
так не думаешь, ты так не думаешь..."
Почему-то запомнилась такая ерунда... Я был нетерпим и не понимал, не
мог понять, что жизнь продолжается. Потом я хоронил многих знакомых и
близких людей и, зажмурив глаза, жил дальше. Наверное, так делают все. Но
постепенно во мне копилось сопротивление этому молчаливому заговору живых
против мертвых. Когда я начал писать прозу, то понял, что выход нашелся.
Теперь учиться биохимии в Тарту было не у кого. Мое решение заниматься
наукой только окрепло: я должен был поступить в аспирантуру, другого пути я