"Каракалпак - Намэ" - читать интересную книгу автора (Каипбергенов Тулепберген)

13

Чего только не случается в человеческой жизни. Иногда мечты сбываются самым невероятным образом. Так и произошло со мной.

1 сентября 1950 года студенты первого курса филологического факультета Нукусского пединститута, собравшись в аудитории, ждали, поглядывая на дверь, и гадали: с лекции по какому предмету начнется их учеба, кто из преподавателей окажется первым?

Дверь распахнулась, и в аудиторию вошел ректор — Турдымурат Бекимбетов. Он молча оглядел всех, а потом пошел по аудитории, пошел медленно, присматриваясь к каждому, и, изредка тыча пальцем, приказывал: Ты. Вот ты, парень. И ты тоже. И вы двое. Встаньте. Так. А теперь все марш за мной.

В числе тех, на ком остановился перст ректора, оказался и я. Всего нас набралось человек пять-шесть. Не понимая, в чем дело, пошли мы за ректором по коридору и свернули в одну из аудиторий. Там уже сидело человек сорок. Ректор велел нам рассаживаться, а сам взошел на кафедру и произнес краткую, но памятную для меня речь:

— Все вы будете учиться па факультете русского языка и русской литературы. Если кто не желает — может забирать документы и возвращаться домой.

После этого он повернулся и вышел, считая, что разговор окончен.

Такой оборот был для меня полной неожиданностью. В первую минуту я даже не понял, что мне делать — радоваться или тужить.

Вроде бы радоваться. Я ведь помню, как мой вожатый Узакберген-ага говорил, что русский язык для нас — крылья. То же самое втолковывал нам и Адылов. Давно уже хотел я заняться изучением русского языка, а главное, давно уже хотел познакомиться с русской литературой, которую все уважаемые мною люди называли великой, а в чем ее величие, я пока никак не мог уразуметь, поскольку знаком с ней был только по переводам, скверным, надо прибавить, переводам, и к тому же переводам не произведений, а всего лишь отрывков.

Итак, значит, радоваться. Но я, скорее, опечалился. Вернее сказать — испугался. Ведь в русском я был полный профан. На вступительных экзаменах по русскому языку я чуть не провалился с треском, поскольку заявил, что Пушкин — имя женского рода.

Мне для разбора досталось предложение: «Мы любим Пушкина».

Я помнил, что если русское слово оканчивается буквами «а» или «я», то это слово женского рода. А про падежи забыл, конечно, ведь в моем родном языке их нет. Еле-еле сумел умолить экзаменатора и выклянчить себе тройку. И вот нате вам пожалуйста, с такими-то познаниями я оказался студентом факультета русского языка и русской литературы.

Нужно было срочно наверстывать упущенное. Занимался днями и ночами. Хорошо, если в сутки спал по три часа. Порой не успевал и поесть. Впрочем, если бы и было времени в достатке, то досыта поесть мне все равно не удалось бы, поскольку, кроме черствых лепешек и жареного проса, привезенного из дома, у меня в запасе не было ничего и в карманах тоже пусто.

Не знаю, сколько бы я протянул при такой нагрузке и таких харчах, будучи даже абсолютно здоровым человеком, но 18 сентября слег. Сказались недели, проведенные по грудь в бешеной Амударье, месяцы строительства канала и годы военной и послевоенной голодухи. Началась долгая, изнурительная, трудноизлечимая болезнь.

Я слег. Словно слетел с коня на всем скаку и угодил точнехонько в глубокий ров, будто специально для меня и вырытый.

Я понял: если помру, то моим родителям будет трудно отсюда, из города, за сорок с лишним километров везти меня на наше аульное кладбище. Решил, что, пока могу ходить, обязан облегчить им это дело. Больной, с пустым желудком и тяжелыми думами, вернулся я домой.

Родные встретили меня, как всегда — обрадовались. Но по моему виду поняли, что со мной что-то стряслось. Вернулся я под вечер и тут же завалился спать. Утром, когда моя мать увидела, как я кашляю и харкаю кровью, спросила грустно и строго:

— Почему ты уехал из города, где столько врачей? Кто будет тебя здесь лечить? Ни я, ни отец, ни дедушка с твоей болезнью не справимся.

Или ты думаешь: вот, мол, помру — и все будут плакать. Конечно, когда помирает молодой, то каждому жалко, и все аульчане придут пособолезновать и потом еще неделю только об этом и будут толковать.

Но ты лучше бы подумал о своих братьях и сестренках, Если у тебя чахотка, то она заразная. А у меня ты не единственный сын. Я должна заботиться и о младших.

Мне показалось, что мать была сурова и несправедлива со мной. Вместо того чтобы пожалеть, она меня отчитала.

Мой дедушка говорил: «Как бы сильно мать ни замахнулась на сына, она все равно не ударит больно…»

Коше-бий поучал: «Наподобие того как тигр-джульбарс не меняет направления избранного курса, так и настоящий джигит не должен уклоняться от своей цели…»

Легенда, рассказанная моим отцом. Жил-был когда-то один знаменитый мудрец. К его советам все прислушивались. Люди даже издалека приходили, чтобы слово его услышать. И сам он этим очень гордился. Но однажды напал на мудреца страшный недуг. Язык отсох. Тысячу способов он перепробовал — без толку. Не может говорить, и все тут.

Тогда решил он, что никому больше не нужен на всем божьем свете. А коли так, то пора кончать с этой жизнью никчемной. И отправился он в горы. Далеко забрался, все место такое отыскивал, где можно повеситься, но так, чтобы ни птица, ни зверь его не тронули. Не хотел он после смерти доставаться ни ворону, ни шакалу.

Наконец в самой густой чаще нашел-таки подходящее дерево. Взобрался на него, уже и веревку к суку приладил, вдруг видит — гнездо. И чудное такое гнездо, каких он еще не видывал. Любопытству человеческому нет предела. Ведь вроде вешаться собрался, аи нет, хоть и перед смертью, а охота ему узнать, чье это такое гнездо.

Ну, полез он по дереву, добрался до того гнезда и видит в нем трех птенцов. Один — слезами заливается. Другой — спокоен. А третий — смеется.

Глядит мудрец и понять ничего не может. Заметил третий птенец, что лицо у человека недоуменное, и говорит человечьим голосом:

— Не удивляйся. Наша мать улетела невесть куда и вот уже третий день не возвращается. Два дня мы ее ждали спокойно, а вчера вползла на дерево большущая змея. Всех нас оглядела и сказала: «Я съем вас, но не всех сразу, а по очереди». Вон того, который плачет, она съест сегодня вечером. А этого, который спокоен, — завтра. Ну а меня — послезавтра. Вот я и смеюсь от радости. Наша мама всегда нас учила: «Не должен унывать тот, у кого впереди хоть день жизни». А у меня — целых три.

Выслушал все это мудрец и ничего не ответил, ведь язык-то у него отсохший. А слез он с того дерева и в кустах притаился, змею решил подстеречь.

И точно — в полночь змея тут как тут. Ползет без опаски. Только она вкруг дерева обвилась, чтобы, значит, на него вползти, как человек хвать палку да ею змее — по голове. Так с одного удара змею и убил.

Утром откуда ни возьмись прилетает мать этих птенцов. А матерью их была сама птица Семург.[49] Стала она благодарить спасителя своих детенышей. А тот в ответ молчит, лишь улыбается. Поняла все птица Семург и вновь улетела. Но вскоре воротилась, а в клюве у нее травка такая — ханский цвет. Пожевал ту травку человек, и сухотку с языка как рукой сняло.

Так вот, сынок, аксакалы говорят, что человек тот — наш предок и будто бы он всем своим потомкам завещал:

— Живите с верой в завтра. Выживает тот, кто надеется.

Все соседи уже знали о моей болезни буквально на следующий день с утра, спозаранку. И это несмотря на то что вернулся я в аул затемно, почти ночью, и тут же улегся в постель. С рассветом аульчане по одному, но двое стали наведываться к нам в дом и осведомляться о моем здоровье. Но моя мать встречала их отнюдь не радушно:

— Нашли чем утешить парня — расспросами о хворобе. Вы бы еще рассказали ему, что перед смертью говорили ваши бабушки и дедушки. Расскажите, расскажите. Не стесняйтесь, — понуждала она.

Соседи недоумевали, но с матерью моей не спорили, зная ее характер. И рассказывали. И порассказали…

Из рассказов соседей.

— …Мой дедушка вздохнул перед смертью и говорит бабушке, а она как раз тут, у него в изголовье, и сидела. «Эх, — говорит, — кабы я без тебя на воле хоть недельку пожил, так мне бы сейчас и сожалеть было не о чем…»

— …А мой дедушка попросил пиалушку чая. Я бросилась заваривать. Только хотела выплеснуть остатки и сполоснуть чайник, как он замахал руками и закричал: «Ты что?! Не делай этого. В доме и так мало чая. Разве не знаешь, что крепкий чай вреден для…»- не успел договорить. Это и были его последние слова…

— …Моя бабушка, вы все помните, никогда не горевала. Что бы ни случилось — она не предавалась унынию, всегда веселая была. А вот перед тем как ей умирать, вдруг тихо так говорит, вроде не кому-нибудь, а самой себе: «Жаль, что ни денечка в радости не прожила…»

— …«Дети мои, — сказала наша бабушка, — я пошла, а вы оставайтесь с миром…»

— …А мы тогда дом для себя новый строили. И вот дед дождался-таки, пока его закончили, и велел ему постройку показать. Я его повел. Он все за меня держался. «Вот в этой комнате, — говорит, — я и буду жить. Полы здесь больно хлипкие, — говорит и ногами еще по доскам потопал, — Перестелите, — говорит, — чтобы потолще были. Начали мы перестилать. Потом заглянули к нему, а он уже не дышит…

— …А мой сказал: «Вот бы заново родиться, да чтобы сызмальства знать, что такое жизнь…»

Я тоже не понимал, почему моя мать заставляла соседей знакомить меня с исповедями и завещаниями их дедушек и бабушек. Подобные рассказы не очень-то жизнеутверждающи и не настраивают на оптимистический лад. Я злился на мать. И на соседей тоже. В конце концов мне это попросту осточертело, и как-то утром, пораньше, чтобы никто не заметил, втихую, чтобы никого не разбудить, я выбрался из дома и пошел к городу. Когда стоял у дороги, дожидаясь попутной машины или арбы, вдруг увидел, что от аула бежит моя мать. Она подбежала, сунула мне сверток и, не сказав ни слова, пошла обратно. В свертке были лепешки и жареная курица. Сегодня с утра курицу зажарить она не могла. Значит, уже вчера знала, что я уеду. Откуда? Вчера я еще и сам не знал об этом.

В городе пошел по врачам, и они уложили меня в больницу. Пролежал месяц. Полностью они меня, конечно, не вылечили (да и сегодня — через тридцать с лишним лет — не могу сказать, что окончательно исцелился), но на ноги поставили. И через месяц я вернулся в пединститут…