"Каракалпак - Намэ" - читать интересную книгу автора (Каипбергенов Тулепберген)

2

Некоторые говорят: «До чего же дрянная книга, до чего же скучная: читаешь — и спать хочется». А у меня наоборот. Обычно читаю на ночь, лежа в кровати, и если книга нравится, то незаметно засыпаю, вижу хорошие сны и лишь утром обнаруживаю, что, оказывается, раскрытый том лежит рядом, а то и прямо у меня на лице. Но если попалась мне на ночь книга скучная или, того хуже, лживая, то дела мои плохи. Буду ворочаться с боку на бок, злиться, раздражаться и промаюсь бессонницей до самого рассвета. И выспаться не высплюсь, и книгу не прочту.

Вот такая привычка. Она и самому мне кажется какой-то странностью, какой-то ненормальностью. И когда ночами не могу уснуть, то кляну эту ненормальную привычку и порой испытываю даже невольный страх, чувствую свою отдаленность от остальных людей, какую-то никчемную и изнурительную обособленность, вынужденное одиночество.

«Одиночество изнашивает человека», — говорят мудрецы.

Одиночество и уединение. Как похожи внешне и как внутренне различны эти два состояния.

Нет ничего хуже одиночества. Грызешь сам себе душу, занимаешься самоедством. Вспоминаются собственные ошибки, грехи, промахи, проступки, нарочитые или сделанные ненароком. Все они, как колючей проволокой, опутывают мозг, сердце, встают стеной перед глазами и заслоняют собою все. Худшие мысли приходят в одиночестве. Лучшие — в уединении.

Не знаю ничего приятнее, как предаваться размышлениям, оставшись один на один с самим собой, лежа на кровати или на траве, а то и бродя где-нибудь без цели. В эти минуты кажется, что ты вмещаешь в своем уме всю вселенную и волен обо всем на свете судить как тебе вздумается, что земной шар лежит у тебя на ладони, как рука друга, и, сжимая его, ты буквально кожей чувствуешь все мозоли и ссадины. А мозолей, шрамов и царапин на нем немало. И понимаешь, что многие люди это видят и знают, но не все способны помочь. Есть и такие, кто, стремясь залечить старые раны, наносит новые. Есть, к сожалению, люди, что наплевательски относятся к страданиям мира.

Сохрани нас бог от таких!

Мысли, приходящие к человеку в часы уединений, бывают порой чрезвычайно сильны и зачастую влияют не только на его судьбу, но и на судьбы других людей.

В уединении созданы гениальные творения и великие открытия. В уединении написаны самые лучшие, самые мудрые книги, все великое рождается в тайне, само это рождение — тайна, и она не терпит подсматривания и подслушивания.

Но, к сожалению, приходится признать, что войны, приведшие к невосполнимым разрушениям и невероятным страданиям, преступления, потрясшие человечество, — тоже не плод коллективных раздумий. Они тоже замышлялись скрытно.

Истории памятны — как еще памятны! — случаи, когда осуществлялись личные замыслы жестоких эгоистов, обладающих властью. Двурогий Искандер Зулькарнайн,[7] Хромой Тимур, Хан Чингиз, Гитлер — сколько шрамов оставили они на теле земли и в людской памяти, сколько оставили ран, до нынешнего дня еще кровоточащих.

Нет, мысли, желания и устремления отдельного человека — это вовсе не его личное дело, они должны волновать и беспокоить всех людей, к ним нельзя относиться равнодушно.

Моя мать говорила:«Если у тебя в голове блеснула мысль, не спеши сразу гнаться за ней. Сверкнуть может и рыбешка-малек, вынырнувшая из воды. Сверкнет и звездочка, на мгновение выглянувшая из-за туч. И не просто разобраться в том, что это — малек, которого и ловить-то не стоит, или звезда, к которой можно всю жизнь душой стремиться».

И еще: «Если нужная мысль приходит в нужный час, то она как лекарство, излечивающее от болезни. А если мысль приходит позже, с опозданием, то она как отрава. Знай: одним и тем же снадобьем можно исцелить больного и отравить выздоравливающего».

Ведь слышал я эти слова от матери, слышал давно. И сколько же я потерял в жизни оттого, что справедливость их понял только через многие годы.

Да разве я один? Сколько прекрасных мыслей скисло в головах людей, превратилось в простоквашу, и сколько ненужных мыслей вскипало, пучилось и бродило в людских умах, пьяня их, как дурная брага, пьяня годами и десятилетиями.

Из рассказов аксакалов. Когда сундук души поэта Бердаха доверху заполнился страданиями, болью и тоской, он понял, что не должен оставаться рядом с людьми, чтобы горечью своих чувств и мыслей не отравить души друзей и родных. Поняв это, поэт Бердах отправился на берег, туда, где река Аму впадает в Арал. И, глядя, как белые пенящиеся волны Арала сливаются с мутными быстрыми волнами Аму, он говорил:

— Эй, бескрайнее, величественное голубое море! Эй, стремительная мутная река! Ответьте мне! Я никак не могу понять неразумность этого мира. Когда я хочу угодить людям и поступаю так, чтобы доставить им удовольствие, они сердятся на меня и все мои поступки толкуют наоборот. Когда я нарочно поступаю «наоборот» в надежде, что теперь-то они, по своей привычке, все перетолкуют и в итоге поймут меня верно, то оказывается еще хуже. Если я ошибусь, оступлюсь, сделаю что-то не так, им кажется, что в этой ошибке и проявилась моя природная глупость. Если же все делаю правильно и хорошо, то они считают, что это вышло случайно, по ошибке. Я — поэт и должен постигать все тайны подлунного мира. Но я же — человек, а человек не знает и всех тайн собственной души. Я чист перед собой, и если кому-то кажусь грязным, то, значит, грязь застряла у него в глазу. Пусть чужие языки несут ложь в доверчивые души, но мой язык будет произносить только честные слова, мой голос будет петь только честные песни. Но все же грустно оттого, что не постигаю странность мира, в котором сам живу. Что делать? Может, и наступят времена, когда все поймут друг друга. Я пойму их, они меня…

У Бердаха нет стихов с такими мыслями о себе. Это народ додумал за Бердаха, но, мне кажется, додумал правильно. Поэт сумел заглянуть в душу народа, и потому народ, в свою очередь, сумел заглянуть в душу поэта. В свое время Бердах подобные мысли не мог высказать вслух.

Наше время — совсем другое. Знаменитый скульптор Коненков получил Ленинскую премию за автопортрет. Значит, мы признали, что рассказ человека о самом себе — это деяние государственной значимости, приносящее общенародную пользу, это еще одна победа в тысячелетней борьбе, борьбе за понимание человека человеком.

Взявшись писать этот роман, я поставил перед собой задачу: поразмышлять долго, тщательно и честно о самом себе, чтобы через себя понять свой народ. Но почему-то все время стесняюсь делать это, постоянно сдерживаю, одергиваю себя, постоянно ощущаю какую-то неловкость. Откуда она? Что это: мое личное свойство или же оно, это свойство, в характере моего народа? Не оно ли делало нерешительным и самого Бердаха? Не из-за этой ли стеснительности, робости вольная речь поэта вмиг становилась косноязычной, как только начинал он говорить о себе? А может, я просто боюсь поведать людям о собственных ошибках и недостатках?

Впрочем, вероятно, это вовсе и не робость, не застенчивость, а простое стремление скрыть от других, и в первую очередь от себя, что собственную жизнь, собственную душу, собственный нрав я знаю хуже, чем другие. Со стороны, как известно, виднее. И с этим приходится считаться, поскольку нет ничего хорошего в ошибочном повествовании о самом себе.

И все же каждому, и мне, разумеется, тоже, необходимо время от времени излить душу, выпустить на волю накопившиеся мысли, ибо если душа и ум скованы, то человек даже на степном просторе чувствует себя как в темнице.

Моя мать говорила: «Умные люди за ошибки винят себя, глупцы — весь свет».

И еще: «Разум как лампа. Он из темноты поможет выйти. А глупость — та же слепота, с ней и при солнечном свете в тьму угодишь, в пустыне захлебнешься, в море засохнешь».

Предание, которое поведал мой дедушка. «Однажды в далекие-предалекие времена шах Турана позвал к себе гонцов и повелел им:

— Скачите по всей стране и оповестите города и аулы о том, что слышал я божий глас. И голос Аллаха сказал мне: «Каждый, кто решится обратиться с просьбой к богу, должен обращаться к тебе — шаху туранскому. Ты доведешь его просьбу до ушей моих, но сделаешь это не прежде, чем проситель лишится одной своей ноги». Таково веление божье, и никто не может ослушаться его.

Гонцы оповестили народ, и сразу поубавилось в государстве Туранском жалобщиков и просителей. Не нашлось смельчака, который решился бы пожертвовать своей ногой для удовлетворения желаний своей души. Но вот вдруг приходит к шаху человек и говорит, что у него есть просьба к богу. По условиям тому человеку отрубают ногу, после чего он предстает перед лицом шаха и говорит:

— Великий правитель! Перво-наперво, поблагодарите всевышнего за то, что он сотворил для людей рай. А во-вторых, попросите его, чтобы он навсегда уничтожил ад.

Шах удивился, но просьбу обещал довести до божьего слуха.

Человек возвращался искалеченный, но радостный. Он распевал песни и даже пританцовывал на костылях, притопывая единственной ногой. «Я совершил доброе дело, — думал он, — и отныне все люди во все века будут благодарить меня. Остаток дней моих я проживу в почете и любви, окруженный вниманием». Он бы и дальше размышлял о том же, да только вдруг напали на него голодранцы, которые, увидев калеку, смекнули, что без труда смогут справиться с ним. Его избили и обобрали, унесли одежду и шапку.

Обиженный, разгневанный, оскорбленный в лучших чувствах человек вернулся к шаху и сказал: — Рубите вторую ногу!

— Зачем? — изумился шах. — О чем еще ты хочешь просить Аллаха?

— Я с радостью отдам вторую ногу, лишь бы всевышний никогда не уничтожал ад.

— Хорошо, — заверил шах, — я доведу твои слова до божьего слуха, а еще возблагодарю всесильного и всеблагого за то, что он, мудрый и прозорливый, дал человеку лишь две ноги, а не четыре, как всем остальным тварям божьим.

А еще, увидев, что несчастный избит и раздет, шах повелел дать ему кое-какую одежонку и черную шапку.

И не будет ничего удивительного в том, если мы окажемся потомками того черношапочника».

Так закончил рассказ дедушка. А я подумал, что и впрямь тут не будет ничего удивительного, ведь…

…Моя мать говорила: «Лучше уж быть обиженным, чем обидчиком; лучше уж самому страдать, чем мучить другого».

А отец добавлял: «Кто обжег себе губы горячим молоком, тот и холодной воды не попьет, пока на нее не подует».

Не ведать за собой грехов, не считать своих ошибок — вряд ли это свойство, достойное человека. Я ошибался часто… Да что тут говорить, порой мне кажется, что любая из моих книг — это большая ошибка. Вот кажется — и все тут.

Дедушка говорил:«Внук мой, за недоразумениями последует и разумение».

Бабушка утешала:«Только один бог безгрешен».

Я успокаивался, приободрялся.

Моя мать остерегала:«В дружбе доверяться человеку, который часто ошибается, — это все одно что в пути доверяться коню, который часто спотыкается».

Услышав это, я собирался внутренне и клялся самому себе, что впредь ни разу не оступлюсь.

Отец говорил:«От просчетов не убережешься. Лишь бы остался цел и здоров, лишь бы не поломал себе шею, спотыкаясь, тогда все будет в порядке, тогда сумеешь прокормить себя».

Я, слыша такие слова, переставал сдерживать себя, распускался, становился беспечным, но…

…Мать возражала:«Не каждого, кто способен прокормить себя, можно считать человеком».

Я задумывался.

Но все равно ошибался, ошибался, ошибался…