"Непонятные" - читать интересную книгу автора (Каипбергенов Тулепберген)

2

Спешил молодой богатырь на берег Казахдарьи к началу зияпата, коня не жалел, плеть не берег, а все же опоздал. Не дождались джигиты своего ага-бия. До полудня высматривали степь, пытаясь увидеть на краю ее силуэт всадника, скачущего к реке, когда же солнце повернуло на другую половину неба, открыли казаны с томящимся в них мясом и приступили к трапезе. Как и всякий пир, зияпат начинался с трапезы. За угощением и беседа веселее идет, и сырнай поет громче.

Ерназар прискакал в аул, когда первый котел уже опорожнили и принялись за второй. Правда, успели только выложить мясо на широкие подносы и ничья рука еще не протянулась к нему. А крик караульного: «Едет! Едет ага-бий!»-эту руку и вовсе заложил за спину. Теперь в присутствии ага-бия не посмел бы никто коснуться мяса. И не потому, что запрет существовал какой-то, уважение к старшему не позволяло. Старшим же был Ерназар.

Года, поди, еще не прошло, как затеяли джигиты игру в ага-бия, а привыкли к ней и усвоили законы, которые диктовала игра. Строгие законы, нарушение их каралось. Провинившегося судил казий, наказывали пле-точники.

Затеяли игру джигиты, сыновья именитых степняков, а мысль подала мудрая Кумар, мать Ерназара. Умнее и властнее Кумар не было на каракалпакской земле женщины. И прозорливее не было. Видела будто дорогу, которой надо идти ее народу, и не навязчиво и не требовательно, а лишь советуя по-матерински, показывала эту дорогу молодым. Не одиночек был этот путь — всех степняков. В игре-то и соединялись они.

Единения больше всего боялся хивинский хан. Подавив восстание каракалпаков в 1827 году, он перемешал и расселил их роды, сменил биев, убрал родовых старейшин. Все, кто был близок предводителю восставших Айдосу, были казнены или изгнаны из ханства. С корнем вроде бы вырвал правитель Хорезма ядовитую траву недовольства и протеста.

Уцелела Кумар, вдова брата Айдоса, да и то лишь потому, что муж ее выступил против старшего бия и погиб от его руки. Не знал хан близости Кумар замыслам Айдоса, не ведал о мечте ее увидеть поднятым снова знамя Маман-бия.

А мечта жила в сердце Кумар, как живет смелый орленок в горном гнезде. Вырасти ему надо только, опериться, и тогда взлетит он. Взлетел он, когда сыну Кумар, Ерназару, исполнилось девятнадцать и силы и ум его готовы были принять завет Маман-бия — объединиться, стать под могучее крыло России. Завет принял молодой богатырь от матери, от нее принял и напутствие: идти к цели тайным путем, открываясь лишь соратникам своим и богу.

Тогда-то и вспомнила Кумар древнюю игру каракалпаков «ага-бий». Молодые в этой игре признали старшим Ерназара, вроде бы стали под его начало, пошли за ним. Да и как не пойти, если Ерназар и по силе и по уму превосходил каждого из своих сверстников. И не только сверстников. Приняли участие в игре и тридцатилетние, которым подчиняться кому бы то ни было зазорно, тем более младшему по возрасту. Увидели тридцатилетние в Ерназаре смельчака, способного бросить вызов хану, ненавистного всякому вольному степняку. А как не пойти за смельчаком, как не подчиниться ему, как не возгордиться причастностью к делу возрождения народа своего. Игра чем-то напоминала совет биев, существовавший при Айдосе, старшем бии каракалпаков, и уже тем самым переставала быть игрой.

Зияпат устраивали поочередно все участники «ага-бия». В тот день, когда Ерназар, задержавшись у Кара-тау, торопился к берегу Казахдарьи, выпал жребий Ма-улена-желтого, сына известного в степи бая, несколько лет назад покинувшего этот мир. Не больно расторопный, забывчивый, рассеянный до смешного, он на сей раз проявил поразительную сметливость и сосредоточенность. До рассвета поднял своих джигитов, чтобы они к восходу солнца успели расставить котлы, освежить баранов, пригнанных с ночной пастьбы, перебрать пшено для байсабайлы, расстелить паласы и кошмы в юрте и вокруг юрты. Решил встретить восход солнца и гостей, как подобает истинному степняку.

Взошло солнце, съехались гости. Не сразу, конечно, и не все вместе: на пиршество принято ехать не торопясь, поглядывая на небо — высоко ли поднялись дымки костров, греющих котлы. Если не высоко, то и спешить незачем. Если высоко, надо подогнать коня. Так, подгоняя коня или сдерживая его шаг, добрались гости до аула Маулена-желтого. Добрались, покинули седла и расселись на кошмах у юрты. В дом входить без ага-бия нехорошо. Не разрешает обычай предков ставить ногу впереди ноги старшего бия. А Ерназар для молодых вроде бы старший бий.

Ну, как уже говорилось, рассвет миновал, миновал полдень, а Ерназара все не было, и пришлось гостям переступить порог юрты, начать зияпат. Начать начали, завершить без ага-бия не суждено было.

На крик караульного: «Едет! Едет!»-выскочили гости из юрты, и первым хозяин, Маулен. Встретил ага-бия, принял повод из рук его, помог спешиться.

— Слава всевышнему! — сказал Маулен, почтительно кланяясь почетному гостю. — Не дал ветру прекратить ваш путь, не позволил песку замести тропу. Снова с нами вы.

Улыбнулся благодарно Ерназар, тронул ласково плечо Маулена.

— Разве сможет ветер помешать нашему делу. Пока он дует не в лицо нам, а в спину. Торопит.

Подбежал к Ерназару и судья Фазыл.

— Ага-бий, ветер, может, и дует в спину, а вот песок сечет лицо, — в тон Ерназару произнес он. — Аскар-бий забрал нашего главного борца с собой в Хиву.

Первую потерю в стае, которую с таким трудом собрал ага-бий, нельзя не заметить, досаду вызвала она в Ерназаре, и подумалось, случайная ли потеря, но досаду не выказал своим товарищам. Сказал спокойно, с беспечностью напускной:

— Не беда, обойдемся нынче без борьбы. Найдем чем позабавиться.

В сопровождении джигитов, как старший бий, не по возрасту, а по положению, им же самим установленному, Ерназар вошел в юрту и сел на почетное место, ему лишь предназначенное. Сел и тем дал понять, что игра начинается. С этого мгновения начинается, а все, что было прежде, ага-бий не знает и знать не хочет. Да и было ли что. Пусть почувствуют джигиты власть того, кто поставлен над ними. И именно сегодня почувствуют. Надо же игру превращать в дело.

Маулен-желтый принес чайник, поставил его у ног ага-бия.

— Что прикажет великий бий? — склонившись в почтительной позе, произнес Маулен.

Угадал, что ли, желание Ерназара повернуть от игры к делу или оговорился просто этот Маулен-желтый, но, назвав великим ага-бия, вроде бы сделал его старшим над степняками. Слово не прозвучало шутливо, шутку джигиты сразу бы уловили и наградили хозяина улыбками. Ерназар тоже наградил бы. А не пришлось. Строго и торжественно преподнес высокое звание ага-бию Маулен и тем смутил его. Хотел именоваться старшим бием Ерназар, мечтал о таком взлете, когда же предложили, пусть случайно, льстя честолюбию гостя, стать первым бием каракалпаков, устыдился он такой почести. Понимал, что права на это не имеет.

Надо бы превратить все в забаву, пожурить злато-устого Маулена, наказать словом за лесть чрезмерную. А не превратил все в забаву Ерназар, не пожурил, не наказал словом. Смолчал. Прищурившись, долгим взглядом изучал хозяина, выверял, от души ли тот преподношение дорогое сделал гостю. Ничего не узнал. Отбросить же преподношение не захотел. Слишком приятным оно для него было. И нужным.

— Начнем совет! — сказал Ерназар.

Да, нынче все было не так, как прежде. Не зияпат приказывал начинать ага-бий, а совет. Советом же назывались встречи биев в ауле Айдоса, когда тот, как старший бий каракалпаков, решил объединить степные роды, создать ханство каракалпаков.

Озадаченный Маулен заморгал растерянно глазами: он не знал, как открывается совет и что ему, Маулену, надо сделать, чтобы этот совет по-доброму прошел в его юрте.

Ты всегда был нетороплив, Маулен, а нынче и вовсе неспособен двигаться, — заметил Ерназар.

Кто-то из джигитов объяснил:

— Пораженному копьем не только двигаться — стоять трудно.

Маулен развел руками, показывая этим, что он в самом деле ранен. Рана, правда, не слишком приметной была, Ерназар не сразу ее увидел, лишь когда хозяин повернулся, на левой щеке ясно обозначился шрам.

— Кто же это посмел бросить копье в моего джигита? — спросил Ерназар, улыбаясь. В истинный удар копьем он не поверил, понял, что шутка это. Копье бы снесло Маулену голову.

Маулен приосанился, выпятил вперед грудь.

— Не мужчина! Нет такого джигита, который поднял бы на меня руку. Она отсохла бы моментально.

— Женщина! — подсказал тот же веселый голос.

— Да, женщина, — подтвердил Маулен.

Ты сражаешься с женщинами? — рассмеялся Ерназар.

— Не я — они сражаются со мной.

В третий раз кто-то из джигитов пояснил:

— Жена бросила в Маулена копье.

— Именно копье! — крикнул Маулен. — Я видел в ее руке копье, хотя жена утверждает, что это был кухонный нож. Но какая разница! У ножа и копья один предок — острое железо. Они, можно сказать, братья единоутробные, близнецы, их легко перепутать. Конечно, не цени жена моего мужского достоинства, она метнула бы нож. Выбрала, однако, копье, за что я благодарен ей. Значит, любит меня и не обменяет ни на кого другого…

Джигиты дружно захохотали. Рассмеялся и Ерназар.

— Поблагодарим жену Маулена, — сказал он, — за то, что она метнула в него нож, а не копье. Иначе сидели бы мы здесь не на зиянате, а на поминках.

Ага-бий сделал омовение лица, давая понять гостям, что с забавами покончено и пора приступать к делу. Он же объявил нынче совет, а коли объявил, надо и вести его.

Джигиты повторили вслед за Ерназаром омовение и замерли, ожидая от ага-бия и его помощников каких-то важных сообщений.

Ерназар обратился к сидевпшму по правую руку от него Фазылу:

— Ну, судья, есть нынче желающие присоединиться к нам?

— Желающих много, ага-бий, но отобрали мы толь ко двух, — ответил, чуть приподнявшись, Фазыл. — Первый — юноша по имени Ерназар, сын Кабыл-бия из рода кенегес…

— Братец Фазыл, не называй никого по родам, не разделять надо людей, а объединять. Пусть все считают себя сынами одного племени — каракалпаков.

— Хорошо, великий ага-бий! Но я побоялся, как бы не спутали джигитов с одинаковыми именами. Пусть вместо рода будет другое определение. Назову сына Кабыл-бия Ерназаром-младшим.

Маулен-желтый, как уже известно, никогда прежде не встревавший в чужой разговор, нынче стал словоохотливым. Не успел судья Фазыл закончить свою мысль, Маулен тут же вставил словечко:

— Вот меня кличут Маулен-кандекли, то есть Маулен из рода кандекли. И я с этим смирился, единственно чтобы не огорчать своих кичливых родственников. Они считают себя избранниками божьими и хотят видеть каждого кандекли или муллой, или сборщиком налогов, или казначеем хана. Мне тоже советуют выбрать для себя какую-нибудь важную должность…

— Какую же должность ты хотел бы занять, брат Маулен? — глянул настороженно на хозяина юрты Ерназар.

— Любую, но лучше ту, которая повыше.

— Для степняка, отмеченного копьем жены, выше должности, чем глава семьи, нет, — сказал ага-бий. — Но и с ней ты не справляешься.

Напоминание о копье вызвало вновь веселое оживление в юрте. Джигиты показывали пальцами на Маулена-желтого и насмешливо выкрикивали: «Отбери у жены копье, это оружие мужчины!»

Скорбная гримаса исказила лицо Маулена. Никто не видел его таким огорченным и печальным. Оказывается, нерасторопный, бестолковый и забывчивый Маулен мечтал о высокой должности при ага-бии! И вот эту мечту его погасили.

Мечту Маулена погасили, а вот обиду и злобу в сердце зажгли. Кинул он ненавидящий взгляд на ага-бия и вышел из юрты.

— Кто знает юношу Ерназара-младшего и что может о нем сказать? — спросил ага-бий, когда хозяин юрты удалился.

Приподнялся с паласа есаул Артык.

— Наш новый агабиец учился в одном медресе с Сеидмухамедом, младшим братом хивинского хана, что правит ныне в добром здравии нами. Духовные отцы укрепили в нем веру в силу и справедливость всевышнего, одарили его знаниями, воспитали чувство уважения и преданности власти, освященной аллахом…

Торжественная и льстивая речь есаула поразила всех, никто так громко не восхвалял вступающего в совет агабийцев. Никому в голову не приходило ставить новичка выше остальных участников зияпата. Неловко почувствовали себя джигиты и опустили стыдливо глаза, будто провинились в чем-то перед этим воспитанником ханского медресе.

— Воспитали чувство уважения и преданности власти, освященной аллахом, — повторил Ерназар, пытливо рассматривая юного агабийца.

Худеньким, хрупким был этот однокашник ханского брата. На бледном лице его горели черные, пронзительно смелые глаза. Он, кажется, все видел насквозь и все понимал. Ум светился во взгляде, ум взрослого, многоопытного человека. Но не добрый ум — скрытный, завистливый. Многого хотел этот юноша и ко многому стремился. Торопливости, однако, в его характере не было. Он знал, сколько надо сделать шагов, чтобы достичь цели. Цель, видимо, у него была дерзкая. И идти к ней надо отсюда, из юрты Маулена-желтого. Так решил юноша.

— Повелевайте, великий ага-бий! — дрожащим от волнения голосом произнес Ерназар-младший. Голова была поднята, глаза преданно смотрели на предводителя агабийцев.

— Не время повелевать, — холодно заметил Ерназар. — Повтори правила игры нашей!

Звонко, как камешки, падающие на сухую землю, прозвучали слова юноши:

— Если я совершу неблаговидный поступок, провинюсь перед моим народом, не выполню повеление великого ага-бия, пусть бог проклянет меня! Пусть великий бий выколет мне глаза!

Страшным было наказание, ожидающее провинившегося. Произнес же клятву юноша легко, с радостью какой-то, будто пел веселую песню.

— Искренен ли ты, клянясь в верности народу?

— Искренен! Бог тому свидетель.

Ерназар не поверил сказанному, тревожное сомнение вселилось в него с первых слов, произнесенных юношей. Слишком торопливо и уверенно произносил их. Но что сомнения! Не запятнал себя ничем Ерназар-младший и, дай бог, не запятнает.

— Считай себя, Ерназар, нашим братом!

Юноша направился к своему месту на паласе. Но прежде чем сесть, сказал:

— Великий ага-бий! Повелите следующий зияпат устроить в моей юрте. Отец сочтет за честь принять всех вас у себя, а мне выпадет счастье служить вам!

Снова голос его дрожал от волнения. И волнение это подкупало. Порядок, правда, заведенный ага-бием, не допускал нарушения очередности. Нельзя забегать вперед новичку, отодвигая старых членов игры. Но и не уважить просьбу юноши тоже нельзя. Обидишь отказом, а обида что просяное зерно, брошенное в землю, прорастет, поднимется, даст сто зерен. Сто обид нужны ли?

Ага-бий отщипнул от лепешки кусочек и, поманив к себе Ерназара-младшего, вложил хлеб ему в рот. Согласие на устройство зияпата в юрте новичка было дано.

Судья Фазыл представил второго новичка:

— Мадреим, сын покойного муллы Реима из рода ктай. Он старше многих из нас, ему тридцать лет… Ну, Мадреим, не робей, покажись джигитам!

Мадреим предстал перед собравшимися — худущий, черный, будто обуглившийся тополь.

— Вот я…

Неугомонный джигит, все время подававший голос без позволения ага-бия, снова вылез с вопросом:

— Почему так долго не вступал в игру? Мадреим стал чесать затылок, обдумывая, как ответить. Думал он долго, так долго, что терпение у настырного джигита лопнуло и он подтолкнул новичка:

— Да ты ищи ответ не на затылке, а в голове.

— И там нет ответа. Не знаю, почему не вступал в игру. Среди знатных и умных людей мне вроде не место. Я и нынче боялся войти…

— Вошел, однако, — сказал Ерназар. — А раз вошел, то и останешься с нами. Правила запомнил?

Мадреим опять принялся чесать затылок.

— Знает он правила, — заверил судья Фазыл. — От робости язык не поворачивается.

— Верно, не поворачивается, — согласился Мадреим.

— Побудешь с нами, начнет ворочаться — и хорошо ворочаться. — Ерназар улыбнулся новичку и тем поздравил его со вступлением в ряды агабийцев. Джигитам сказал:-Потеснитесь-ка, братцы, дайте место Мадреиму.

На этом церемония приема в игру не закончилась. Судья Фазыл стал, вроде Мадреима, чесать затылок и пожимать плечами.

— Что ты маешься, Фазыл? — полюбопытствовал ага-бий.

— Да вот не знаю, как поступить. Просится к нам в игру степняк из чужого аула, правила наши принял, клятву верности делу уже дал…

— Чего же медлишь?

— Казах он… Игра наша каракалпакская, и все мы — каракалпаки.

— Кто он, этот казах?

Табунщик Зарлык, торе из потомков Чингисхана.

— О-о! — пронеслось по юрте. Потомков Чингисхана среди агабийцев не было. Престижно для каждого степняка сидеть рядом с человеком, в жилах которого течет кровь великого хана.

— Есаул Артык, зови сюда Зарлыка! — приказал Ерназар.

Артык выскочил из юрты и через мгновение какое-то вернулся в сопровождении высокого, стройного красавца с раскосыми черными глазами. Шепот удивления и восхищения пронесся по юрте.

— Расскажи о себе! — попросил ага-бий.

— Я пасу лошадей Батык-бая. Хозяин мой, прослышав про игру «ага-бий», послал меня сюда со словами приветствия и просьбой, если сочтете возможным, принять его табунщика в ваш круг. Зияпат, когда наступит срок, будет устроен Батык-баем.

Ерназару понравилась прямота, с которой произнесены были слова табунщиком. Без лести обращался он к ага-бию, без низкого поклона входил в юрту совета. Достоинство вольного степняка не привык ронять.

— Ел ли ты когда-нибудь с каракалпаком из одной миски? — поинтересовался ага-бий.

— Ел, и не раз.

— Прикрывался ли с каракалпаком одним тулупом во время бурана?

— Прикрывался.

-; Обоим ли было тепло?

— Обоим. Не замерз, как видите, ага-бий! Ерназар одобрительно покачал головой и сказал душевно:

— Когда едят из одной миски и прикрываются одним тулупом — становятся братьями. Мы принимаем тебя в свой круг, как брата, Зарлык.

Зарлык склонил голову, благодаря ага-бия за доброту.

— Ты больше не чешешь затылок, Фазыл, значит, конь твой больше не спотыкается? — усмехнулся Ерназар.

— Спотыкается, великий ага-бий.

— Что еще за камень на нашем пути? И велик ли?

— Велик… У стремянного Айдос-бия, Доспана, остались сироты — дочь и сын. Дочери минуло шестнадцать, сыну — тринадцать. Оба хотят стать агабийца-ми. Я прогнал их. Не место среди нас безродным и бездомным…

— Дочь Доспана — красавица! — бросил кто-то восхищенно.

Джигиты шепотком повторили: «Красавица!»

— Красота не ярлык на бийство, — заметил раздраженно Фазыл.

С укором посмотрел на чванливого судью своего Ерназар.

— Красота, верно, не ярлык на бийство. Однако и не след от проказы, за который изгоняют из аула, — произнес с горечью Ерназар. — Если нищий не получил хлеб из твоих рук сегодня, пусть уйдет с надеждой, что получит его завтра. Оставил ты надежду в сердцах детей Доспана?

Промолчал Фазыл. Надежду не оставил судья, да и не намерен был оставлять. Есть из одной миски с безродными и бездомными не собирался, тем более брататься с ними.

Молчание было понято всеми как завершение процедуры принятия в круг новичков. Внесли чайники и пиалы. Наступило время разговора о судьбе края родного. Разговор начал ага-бий:

— Рассказывают, будто попал один степняк во владения аллаха. То ли счастье ему выпало, то ли грехов у него не было, но открылись ему ворота рая, и отправился он гулять по лугам и рощам, отыскивая себе место, где можно отдохнуть. Много ли, мало ли ходил, только набрел наконец на юрту среди цветущего сада — богатую, красивую, просторную. Здесь я и поселюсь, решил степняк. Отодвинул полог, переступил порог, а хранитель рая остановил его: «Нельзя. Юрта предназначена для каракалпаков. Так повелел всевышний!» Удивился степняк: «Где же они? Или не умирают?» — «Умирают, — ответил хранитель рая. — Вот до небесной юрты дойти не могут. Весь путь их оканчивается на мосту перед вратами рая». Степняк еще больше удивился: «Сил не хватает?» Хранитель рая пояснил: «Сил много, да расходуют себе во вред. На земле начинают ссоры, на небе их продолжают. Мост узок, каждый норовит пройти первым, оттолкнуть брата, перешагнуть через лежащего. Сыны одного рода нападают на сынов другого рода. В схватке слепнут от ярости. А слепому не только по узкому мосту — по широкой дороге не пройти. Падают с моста. Под мостом-то пропасть, а в пропасти — ад. В аду и кончается их путь на том свете».

Притча была проста, а не все ее поняли. Те, кто понял, загрустили: печальной показалась им судьба собственного народа. Те же, кто не понял, заулыбались весело: забавная притча. Глупцам и на небе не везет! Надо бы сразу раскрыть суть притчи, да побоялся Ерназар укоротить тропку к истине и тем облегчить задачу. Легкое просто входит в душу человека и так же просто ее покидает. Истина же должна остаться надолго, если не навсегда. Удлинить решил тропу Ерназар, трудной сделать ее для джигитов.

— Какая земля самая плохая? — задал он загадку. Голов было много в юрте. Не все, однако, умели трудиться. Да и надобности в этом не видели. Пусть думают те, кто ближе сидит к ага-бию, кому ум дан по положению. Сообразительнее и торопливее всех считался судья Фазыл. Он первым и разгадал загадку:

— Самая плохая земля без воды. Правильной, наверное, была разгадка, а джигиты не

выразили одобрения. Сомнение вроде бы пало на них. Промолчал и ага-бий, а его слово считалось решающим.

— И я хочу спросить! — выкрикнул сидевший у входа тщедушный юнец.

— Спрашивай, Мухамедкарим! — разрешил Ерназар.

— Что на свете всего сильнее?

Не ко всем обращался юнец, а к ага-бию, так поняли джигиты и молча ждали ответа от своего предводителя. Пришлось ответить Ерназару:

— Хлеб и единство!

Непростым был ответ. Понравился он агабийцам, заставил их одобрительно зашуметь.

— Верно ведь, что сильнее единства, что важнее хлеба…

Когда коснулась истина души агабийцев и почувствовали они потребность нового прикосновения, Ерназар дал ответ и на первый вопрос:

— А самая плохая земля на свете — земля без друзей.

Это уже помогало ага-бию прокладывать тропку, долгую и трудную, к сути притчи. Единство-то в дружбе.

Джигиты пошли по долгой тропе за ага-бием. Один Фазыл не захотел вступить на нее. Ерназар как бы стер слова судьи, тем самым унизил перед агабийцами. Вытянулось обиженно лицо Фазыла, потух в глазах добрый огонек. А когда гаснет добрый огонек, где-то вспыхивает злой.

Тщедушный юнец Мухамедкарим, поощренный ответом самого ага-бия, принялся бросать вопросы, словно высевал просо на пашне. Богат был юнец хитрыми загадками. Одну кинул новичку Мадреиму:

— Как отличить умного от глупого?

Сам-то Мадреим оказался умным, хотя от робости рта не открывал при народе.

— Глупый поучает, умный учится сам! — ответил он тихо.

— О-о! — пронесся одобрительный возглас по юрте, — Мадреим, видно, учится сам.

Хозяин юрты, стоявший у порога, как и положено хозяину, весь горел желанием включиться в игру. Рот у него каждый раз открывался, когда задавали вопрос, но слова не успевали вылететь, и он закрывал его, огорченный. Похвала в адрес Мадреима подтолкнула Маулена-желтого. Он крикнул:

— Эй, новичок, Ерназар-младший, скажи, какому блюду хан отдает предпочтение? Ты учился с его младшим братом, должен знать, что любит старший!

Ерназар-младший хоть и не знал любимого блюда хана, однако не растерялся. Выпалил уверенно:

— Виноградному соку хан предпочитает сок морковный!

Огорчился Маулен-желтый. Втайне надеялся, что Ерназар-младший назовет одно из блюд, которыми потчевал он сегодня гостей. Огорчение и заставило его испытать еще раз юношу:

Чьим рабом ты себя считаешь?

— Рабом божьим! — ответил юноша.

Смелость и находчивость юноши пришлись не по душе Фазылу. Он и тут усмотрел желание джигита показать свое превосходство. Чужое же превосходство унижало вроде бы самого Фазыла, а унижение судья стерпеть не мог.

— Если хочешь знать правду, Маулен, — сказал Фазыл, — так человек прежде всего раб своей тайны.

Замысловатым был ответ, не взяли в толк джигиты, что разумел судья Фазыл под тайной. Ну, а коли не взяли в толк, то и не приняли.

— Смел в ответах Ерназар-младший, — похвалил новичка ага-бий. — Однако велика ли эта смелость? Готов ли ты к трудным вопросам?

Не отвел взгляда, не опустил голову Ерназар-младший. Принимал вызов самого ага-бия.

— Скажи, джигит, что украшает человека?

— Возможность накрыть для друзей обильный дастархан.

Блеснуть остротой мысли, увы, не удалось Ерназар-младшему. Все поняли это, и ага-бий первым. Насторожился юноша. Торопливо стал искать другой ответ. Нашел, вроде любое слово лежало у него за пазухой и труда никакого не было достать его.

— Лучшее украшение человека — не есть даровую пищу.

Ага-бий одобрительно улыбнулся. Ответ юноши понравился ему.

Игра разгоралась, каждому хотелось показать себя с лучшей стороны, потягаться с друзьями-противниками умением разить словом и мыслью. Есаул Асан, на обязанности которого было оберегать порядок во время словесного состязания и не допускать нарушения очередности, забыл про все и сам бросился в борьбу.

— Зарлык-ага! — обратился он к новичку — нравилось старым агабийцам проверять тех, кто только что вступил в игру. — Что является троном, что — короной и что главной силой правителя?

Такие загадки были по душе Ерназару. Заставляли они джигитов задумываться над тем, как устроен мир, что в нем справедливо и что несправедливо. Поэтому смолчал, узрев в поступке Асана нарушение порядка.

Новичок Зарлык, табунщик из казахского аула, дальний из дальних потомков Чингисхана, не спешил с ответом. Степенный и разумный был человек. Знал, наверное, что трон, корона и главная сила правителя, однако выдавать требуемое так просто не хотел. Подождал, пока наступит тишина настоящая в юрте и навострят уши джигиты. И когда улеглось волнение ага-бийцев и стало так тихо, что звон травы под ветром донесся до каждого, табунщик сказал:

— Трон правителя — это народ, корона — войско, главная сила — меч и нуля…

— Вот как! — поразился Асан. — А что же тогда трон, корона и главная сила народа?

— Трон народа — земля, на которой он родился и мужал, корона — солнце в небе, главная сила — кетмень и лопата, что кормят его…

Табунщик из казахского аула почувствовал себя победителем и как победитель гордо глянул на остальных агабийцев. На есаула Асана — тоже. Не вынес возвышения над собой новичка Асан и кинул еще вопрос:

— А каким, Зарлык-ara, должен быть правитель?

— Эту загадку я хотел бы предложить вам, есаул, — сказал табунщик. — Великий ага-бий, имеет право впервые вступивший в игру задавать вопросы?

— Да, конечно! — кивнул Ерназар. — Мы здесь все равны. Задавай.

— Я уже задал его устами есаула Асана: каким должен быть правитель?

— Важным! — ответил Асан. — Суровым, строгим. Не то говорил Асан. Агабийцы скривили в усмешке

губы, глупым показался им ответ есаула.

На выручку товарищу поспешил судья Фазыл.

— Правитель должен быть немногословным, — сказал он. — Многословие, как известно, груз для верблюда. А какой правитель желает уподобиться верблюду…

И Фазыл не спас положение. Про верблюда он хорошо сказал, смешно получилось. Но вот умно ли? Табунщик Зарлык, слушая есаула и судью, посмеивался, не могли агабийцы одолеть его. Бросали слова, как камни, да все мимо.

— Выпасая коней, я думал о своем месте в жизни, — решил ответить на собственную загадку Зарлык. — Нужен ли я? Не обойдутся ли умные и крепкие кони без табунщика? Отпустил их. А потом сыскать не мог. Разбрелись по степи, не погибли едва. Кобылицу молодую вырвал из пасти волков. Не подоспей вовремя, подобрал бы только шкуру да кости. Вот и пришел я к заключению, поразмыслив о своем месте в жизни: нужен табунщик. Правитель и есть табунщик, а вернее сказать, пастух. Каким же должен быть правитель? Мудрым пастухом…

Перестали насмешливо улыбаться джигиты. Поразил их своим рассказом этот потомок Чингисхана. Оказывается, не только щелкает кнутом пастух, но и ума-разума набирается, выпасая четвероногих в степи.

— Хорошо сказал, Зарлык, — похвалил душевно новичка Ерназар. — Добавлю два слова лишь, они помогут завершить сказанное тобой. Пастух должен быть добрым, любить тех, кого опекает. Долг правителя вести и защищать народ, и если для спасения народа потребуется его жизнь, отдать ее.

Все посмотрели на ага-бия. Высокие слова произнес он. Они походили на клятву, будто принимал на себя Ерназар заботу о степняках, неприкаянных и обездоленных. Правителем вроде назначал себя. Кому-то по душе пришлось это назначение, кому-то принесло огорчение. Зависть человеческая, говорят, родилась раньше самого человека. Родившись же, не покидала его ни в радости, ни в горе.

Здесь, в юрте гостеприимного Маулена, зависть еще только пускала свои ростки. Еще не понимали джигиты, какова сила ее и какую беду принесет она, распустившись ядовитым цветком. А не понимая, тешили себя желанием испробовать свои силы, примерить шутливо халат бархатный правителя, не подойдет ли он. Вдруг подойдет. Тогда зачем нужен ага-бий?!

Игра тем временем, завершив второй круг, перешла в третий. Джигитам предстояло заслушать сообщения вестников. Установил такую должность Ерназар и считал ее весьма важной. Должны агабийцы знать, что делается на просторах степных, на каракалпакской земле и на земле соседей, близких и далеких. Вестники объезжали аулы, перебирались через Амударью и Казах-дарью, доходили до западного берега Арала. Широким становился для них мир. А чем шире мир, тем понятнее.

Первым всегда рассказывал об увиденном и услышанном главный вестник Генжемурат. Его и поднял с паласа ага-бий.

— Поведай нам, братец Генжемурат, что нового в мире?

Встал Генжемурат. Ладный и статью и лицом был главный вестник. На сокола походил. Как сокол смел и быстрокрыл, за недели какие-то мог облететь степь бескрайнюю. Конь его не знал усталости. Не знал усталости и сам Генжемурат. Понимал, что, собирая по крупинкам новости и рассыпая эти крупинки перед бием и джигитами, он не любопытство праздное утоляет, а раскрывает перед ними двери в мир, чужой и незнакомый. Может быть, завтрашний мир степняков.

Сверстником и другом был Генжемурат ага-бию. Вместе росли, вместе мужали, из одной чаши пили горечь разочарования и сладость удач. Унижение народа было и их унижением, боль народа — их болью. Отроком еще Генжемурат сказал матери Ерназара, мудрой Кумар: «Мы с Ерназаром принадлежим поколению, которое затеряется во мраке, останется в тени других поколений». Мертвая тишина, наступившая после неудачного восстания Айдоса, была так тягостна и так безнадежна, что свет солнца, казалось, померк навсегда. С началом игры «ага-бий» к юноше вроде Оы вернулась опять надежда.

— Начинай, брат! — попросил Ерназар.

— Хурджун мой не слишком велик, — предупредил Генжемурат, — но есть в нем не только просяные зерна, но и жемчужины. Принял я их от купцов, караванщиков, странствующих по земле людей. Самая большая жемчужина подарена мне караванщиками, что пришли с севера. Неспокойно за пределами нашей земли, и люди спешат уйти от непогоды, укрыться в селениях соседей…

— Можно ли верить караванщикам? — спросил Ерназар.

— Надо верить, ага-бий. Если три человека повторяют одно и то же — это истина. Мне же повторили тридцать три.

— И все же?

Генжемурат взял Коран и, опустившись на палас, приложил священную книгу мусульман ко лбу — это означало, что вестник клянется говорить только правду. Когда книга вновь вернулась за пазуху, откуда извлек ее Генжемурат, ага-бий сказал:

— В правдивости твоих слов, Генжемурат, мы не сомневаемся.

— Мои слова — это их слова. Продолжай, брат!

— Казахская степь объята огнем вражды. В ханстве Вокея народ восстал против царских чиновников, хотя сами казахи недавно просили оренбургского генерал-губернатора взять их под свою защиту, так как богатеи притесняют, глумятся над бедняками. Русские вступились за простых степняков. Теперь главы родов натравливают народ на русских. Люди в растерянности, не знают, на чьей стороне правда. А огонь восстания горит, кровь льется…

— Ойбой! — застонали джигиты. Судьба братьев-казахов им была не безразлична.

— Пламя войны полыхает и над Афганистаном, — продолжал между тем Генжемурат. — В прошлом году персидский шах занял город Герат. Когда правитель уступает хоть часть своей земли врагу, он окрыляет этим и других противников. Как воронье налетели в Афганистан инглисы. Говорят, их там больше, чем самих афганцев. Протягивают инглисы руку и к Хиве. Слуги хана выловили одного дервиша, подосланного инглисами. Сейчас этот дервиш сидит в зиндане. Другого инглисского лазутчика поймали русские в Оренбурге…

— Ха-а! — засмеялся Саипназар. — Если тебя послушать, уважаемый Генжемурат, так инглисских лазутчиков придется ловить в каждом ауле, они расплодились как саранча. Может, они и в этой юрте сидят, чай вместе с нами попивают… Просяные зерна, которые ты собрал по дорогам, мне кажутся гнилыми.

— Генжемурат клялся на Коране, — напомнил Са-ипназару ага-бий. — Сможешь ли ты сделать то же самое, опровергая его слова?

— Достаточно того, что я их опровергаю. Главе рода не нужна клятва. Я — бий!

«Вот кто первым предаст наше дело, — подумал с тоской Ерназар. — А за ним пойдут и другие. Хотелось бы угадать имя второго. И третьего. Откроет ли всевышний тех, кто нанесет мне удар в спину? Увижу ли я их лица, прежде чем сам уткнусь лицом в землю?» Клятва, может быть, не нужна бию, — принял вроде бы возражения Саипназара ага-бий. — Нужны слова, заменяющие неправду правдой. Подари нам ее!

— Я не рыскаю по аулам, как степной волк, — заносчиво отбросил пожелание ага-бия Саипназар. — У меня хватает забот в собственном доме.

Люди знали, какой домосед Саипназар, потому улыбнулись насмешливо. Улыбнулся и Ерназар.

— Ты сидишь дома, конь же твой сбил копыта на дальних тропах.

Смутился Саипназар: истина-то известна джигитам. Сделал, однако, вид, будто не понял намека, махнул раздраженно рукой и смолк.

Некому было снова прервать сообщение вестника. Агабийцы ждали новых слов Генжемурата и подталкивали его нетерпеливыми взглядами.

— На западе, за большим морем Каспием, огонь войны горит еще ярче, чем на юге. Им охвачены Дагестан, Эрман, Эзере, Гуржистан. Дагестанский имам Шамиль поднял восстание, хочет править страной сам. Далеко все это от нас, не переберешься за большое море, а увидеть хотелось бы и имама Шамиля, и его джигитов.

— А как живут на востоке наши соседи? — спросил ага-бий. — Там-то, поди, тишина?

— Нет тишины и на востоке. Хан Сержан Касым-улы, который пытался освободить свой жуз от власти русских, убит ташкентским кусбеги. Его знамя поднял младший брат хана Кенесары. Изгоняет русских из собственного жуза. Силы его, однако, ничтожны, и он терпит поражение за поражением. Последняя надежда его — помощь Хивы. К хану хивинскому Кенесары послал гонцов. Их-то я встретил в нашем ауле… Только вряд ли окажет помощь Кенесары хан, в самом Хорезме неспокойно. Недовольные ханом собирают вокруг себя людей, чтобы свергнуть правителя. Есть заговорщики и среди туркмен. Какой-то Аннамурат из Куня-Ургенча готовит нападение на Хиву…

Ухватил это имя Ерназар. Джигит, что предупредил его в Куня-Ургенче об опасности, назвал себя Аннаму-ратом. Так вот каков парень в туркменской папахе! Намерен потягаться силой с самим ханом! Что же он не раскрылся перед каракалпакским палваном тогда? Не захотел? Или не смог? Тайну такую оберегают даже от близких друзей. А Ерназар был просто путником, повстречавшимся в дороге.

— Не подумал ли ты, брат Генжемурат, отчего такое волнение кругом? — полюбопытствовал ага-бий. — Понимают ли люди, чего хотят? Не злые ли силы будоражат народ?

— Подумал, ага-бий. Сила злая есть, она, как змея, вползает в мусульманский мир. Жалит души человеческие…

Насторожились джигиты. О таинственном чем-то заговорил вестник. Таинственное же, да еще в обличий ядовитой змеи, кого хочешь и удивит, и напугает.

— Инглисы — это сила.

Ты уже называл их! — напомнил Ерназар.

— Называл, верно. Только о яде не говорил. Не знал, что яд этот смертельный. Один купец из Индии открыл мне истину. Он сказал: «Нет коварнее существа на свете, чем инглисы. Они проникают на исламские земли в одежде мусульман. Коран знают лучше, чем муллы. Язык их не отличишь от родного нашего. Они приходят к нам как дервиши, ахуны, ишаны, и мы открываем им свои сердца». Вот так сказал мне индийский купец…

— Саипназар! — обратился ага-бий к заносчивому и недоверчивому джигиту, когда вестник передал сказанное купцом из Индии. — Ты все еще считаешь зерна, принесенные Генжемуратом, гнилыми?

Обиженный, что ему, бию, Ерназар предложил поклясться на Коране и тем сравнял его с простыми ага-бийцами, Саипназар не пожелал откликнуться. Будто не слышал вопроса. Порядок требовал, чтобы джигиты подчинялись ага-бию, но и порядок отвергал сейчас Саипназар, и молчанием своим показывал, как безразличны ему правила игры и сама игра. Исподлобья, с вызовом смотрел он на Ерназара.

Да, этот предаст первым, снова подумал с болью ага-бий. Если уже не предал.

— Джигит должен быть мужественным, — издали стал подбираться к Саипназару ага-бий. — Если уронил шапку, не переступай ее, а подними. От этого спина не переломится, зато голова будет в тепле. Переступивший от гордости или упрямства свою шапку погибнет на морозном ветру.

— Я не ронял шапку и никогда не уроню, — процедил сквозь зубы Саипназар. — С чужого могу сбросить. Если шапка Генжемурата слетела, пусть ее сам и поднимает. Зерна же гнилые и поднимать не надо… Кому они нужны? Не поднимется из них стебель.

Предал! Уже не тоска, а глухая ненависть охватила Ерназара. Почудилось ему, будто дело, которое он начал, не восторжествует. Не пойдут за ним джигиты.

Отступать, однако, нельзя было. Те, что сидели перед ним, верили в него пока что и ждали чего-то. Надо сохранить хотя бы это светлое ожидание.

— Какие еще гнилые зерна ты собрал, Генжемурат? Нам, возможно, они пригодятся, — спросил ага-бий. — Рассыпь перед нами, полюбуемся!

— Рассыплю, только это не просяное зерно, а жемчужина. Дорога она мне. Встретил я и подружился с одним путешественником из России. Имя его Николай, это сын Ханыкова. Ему всего восемнадцать лет, а объездил он почти всю Среднюю Азию. Книгу хочет написать про то, как управляются города Востока. Был в Хиве, теперь едет в Бухару. Еще с одним русским я подружился, ученым Грушиным. Исследует Грушин горные породы, ищет сокровища. Приборы у него удивительные, все показывают стрелками. Стоит только поднести прибор к камню, в котором спрятано железо, как стрелка сейчас же повернется. Грушин за своими сокровищами даже ныряет на дно Амударьи. Я сам видел…

— Может, он и у нас что-нибудь найдет? — загорелся надеждой Ерназар-младший. — Степь не обижена богом.

Гостеприимный Маулен тотчас подхватил слова новичка:

— Найдет. Стрелка ему все покажет. Ага-бий, позовите Грушина в наш аул. Встретим как друга, как хана встретим…

Ага-бий вдруг засмеялся, да так громко и весело, что джигиты с недоумением посмотрели на него. Причины для веселья вроде не было.

Торопыга ты, Маулен, а все прикидываешься ленивым да нерасторопным, — сказал ага-бий. — Я еще на берегу Аму услышал твое желание и пригласил Грушина на зияпат…

— Велик аллах! — завопил счастливый Маулен. — Вот это гость! Да будет его дорога без ветра, день без облака, ночь без темноты.

Будет, — заверил Ерназар.

Много было сказано, многое было узнано нынче, а ага-бию казалось, что не хватает еще чего-то. Он посмотрел на весело оживленных джигитов, не зная, продолжить игру или остановить ее, заняться котлами, где уже небось перепрело мясо. Остановить всегда легко, продолжить трудно. Трудно, потому что не готовы ага-бийцы к принятию дурных известий. А в хурджуне с новостями, что принес Генжемурат, есть и дурные, печальные. Пусть будет как в жизни, решил Ерназар: радостное и печальное вместе.

— Из дальних странствий вернемся в родной дом, — сказал ага-бий. — Что в наших аулах, чем живут земля и народ каракалпаков?

— Земля наша цветет. Зерна будет много, рыбы — тоже. В озере у подножия горы Кусхан серебрится вода от сазанов. Сами в руки просятся. Весна была дождливая, травы густо покрыли степь, теперь скот сыт. Сбор налога хану идет по всем аулам. Денег у народа, однако, мало, и лишь два рода — кенегес и мангыт — расплатились со сборщиками. Остальные пока в долгу у правителя Хорезма. Нелегко людям, но не ропщут, трудятся, живут по законам шариата. За тот лунный месяц, что прошел со дня последнего зияпата, один лишь степняк нарушил закон.

— Кто этот степняк? — встревоженно спросил Ерназар.

— Агабиец. Он среди нас, в юрте Маулена-желтого.

— Что сделал он?

— Похитил у вдовы из рода бессары двух коров и продал их в Хиве. Вчера вернулся в аул с полной сумой денег и на коне ага-бия…

— Касым! — вспомнил происшествие на хивинской улице Ерназар.

— Касым! Вот он! — Генжемурат показал пальцем на джигита, сидевшего у стены.

— Клятвопреступник! — загремел голос Ерназара. — Выходит, не тебя оклеветали хивинцы, а ты их оговорил! Судья Фазыл, вели связать вора!

Касым, почуяв близкую расправу, кинулся к двери, но двое джигитов преградили ему путь. Через минуту он был уже связан и лежал на пороге юрты, жалостливо скуля и прося пощады.

— Есть еще нарушитель шариата. Саипназар! С людьми обращается как со скотом, плеть в его руке не отдыхает. Нынче утром с ним хотел поздороваться его работник, так Саипназар вместо руки сунул ему ногу.

И третий нарушитель закона — мулла Шарип. Он наказывает детей, пуская в ход палку и даже нож. Накурившись дурманной травы банг, он разрезал пятки сыну Шукирбая. Всю жизнь мальчик будет хромать…

— Нет больше провинившихся? — спросил вестника Ерназар.

— Нет, ага-бий!

Тогда начнем суд. Фазыл, какое наказание достойно вора?

Хоть и считался Фазыл судьей, но никого еще не судил и никому не назначал наказания. Впервые он должен был решить судьбу близких ему людей. Бледный, растерянный, стоял он перед ага-бием, не зная, что сказать, какой вынести приговор.

Ты сам назначь наказание! — прошептал дрожащими губами судья.

— Братья! — обратился к джигитам Ерназар. — Судья отказывается судить вора. Придется мне объявить приговор. Вору Касыму отрезать ухо. Так поступали наши предки, когда среди степняков оказывался человек, похитивший чужое добро.

— А-а! — завыл Касым. — Пощади, великий ага-бий! Пощади!

— Режьте! Оя обрек детей вдовы на голод, нет ему пощады.

Плеточники выволокли Касыма из юрты, все еще кричащего, и там, не на глазах джигитов, отсекли острыми ножами ухо.

Ерназар подождал, пока не стихли вопли и стоны Касыма, и, когда вновь наступила тишина в юрте, объявил второй приговор:

— Саипназару вернуть столько ударов плетью, сколько он нанес своим работникам!

Саипназар не поверил сказанному. Не ослышался ли? Кто смеет наказывать бия за обыкновенную затрещину, нанесенную слуге?

— Э-э! — промычал он. — Шути, ага-бий, да знай меру.

— Если нужна мера, то определим ее по обычаю прошлого: восемнадцать ударов плетью. И нанесут их новички: Ерназар-младший и Мадреим. Приступайте, джигиты!

Судья Фазыл наклонился к ага-бию и прошептал обеспокоенно:

— Правильно ли поймут люди твой приговор?

В гневе страшном пребывал Ерназар, никакие предостережения не могли остановить его. Он отмахнулся от судьи:

— Когда вода прорывает плотину, ее не вычерпывают ковшом, а кладут камень в промоину. Пусть плети будут камнем.

Джигиты принялись стягивать с Саипназара чапав.

— Не троньте, я сам! — зарычал бий. — Черная кость и белая кость не могут соприкасаться.

Он скинул с себя чапан и в сопровождении Ерназара-младшего и Мадреима вышел из юрты. Наказание Саипназар должен был принять там же, где принял его Касым.

Тревожное безмолвие воцарилось в юрте. Напуганные решительностью ага-бия, джигиты опустили головы, боясь глянуть на Ерназара. Им казалось, что в гневе он способен учинить расправу над всеми. Ведь каждый был в чем-то виновен, у каждого на душе лежал грех, малый ли, большой ли, и попадаться на глаза в такой момент ага-бию не следовало.

Гнев ага-бия не был, однако, слепым. Он карал лишь тех, кто нарушил закон степи, предал дело, которому клялись служить агабийцы. И, увидев испуг в глазах джигитов, поспешил успокоить их:

— Не для утоления жажды мести собрались мы сюда. Мысли наши светлые, намерения добрые. Но доброту нашу превращать в зло никому не дано. И тот, кто попытается это сделать, лишится не только уха, как Касым. Он лишится права быть нашим братом. Он лишится имени каракалпак!

— Наказанные сегодня остаются в нашем кругу? — спросил Генжемурат.

— Остаются. Отец, наказывая своего сына, разве изгоняет его из семьи? Он учит его наказанием…

— Значит, мулла Шарип, разрезая пятки мальчику, тоже учил его?

На лицо Ерназара вновь легли хмурые тени.

— Он не наказывал, он тешил свое злое сердце чужим страданием, — сказал Ерназар. — Страдание ребенка будет отомщено!

Фазыл вскрикнул испуганно:

— Великий ага-бий! Ты намерен судить муллу, слугу божьего?

— Да. Но не слугу божьего, не муллу, а человека по имени Шарип. И этого человека вы сейчас приведете сюда. Судить будем все!

Руки Фазыла дрожали, он весь трясся будто в лихорадке.

— Не ты приведешь. У тебя не хватит мужества, судья Фазыл. Это сделают есаулы…

Ерназар поискал глазами есаулов, но нашел только Асана.

— Брат Асан! Доставь сюда Шарипа. Суд начнем, после третьего намаза.