"Неприкаянные" - читать интересную книгу автора (Каипбергенов Тулепберген)

2

Удивительным был тот день для аула Айдоса, многих своими событиями он коснулся и тем отметил себя в памяти степняков. Правда, и до него выпадали дни необычные, но были они таковыми лишь для близких бию людей.

Когда Айдос был еще в Хиве, у хана, и судьбу его испытывал ненасытный в жадности и тщеславии Елту- зер-инах, и неведомо, чем бы это испытание кончилось — слухи-то всякие бродили по степи, — в аул прискакал гонец правителя Кунграда Туремурафа-суфи, известный всем Айтмурат Краснолицый.

То, что прискакал в аул Айдоса гонец из Кунграда, не было удивительным. Мог правитель соседнего города послать своего человека к главному бию каракалпаков. Удивительным было то, что осадил он своего коня не перед юртой бия, а перед юртой его младших братьев Бегиса и Мыржыка. Но и это было не самым удивительным. Самым поразительным было то, что он откинул именно их полог, вошел в юрту и протянул братьям послание Туремурата-суфи.

Пока Краснолицый вынимал неторопливо из- за пояса послание, разворачивая его и расправляя своими заскорузлыми пальцами, чтобы важная бумага не выглядела ничтожной, оба брата пребывали в волнении и тревоге. При живом главном бие к ним обращается правитель Кунграда! Такого не бывало на этой земле. Или что-то случилось с Айдосом в Хиве, или ничего не случилось еще, но должно случиться. И Айтмурат Краснолицый это знает, а Бегис и Мыржык не знают, и потому им не по себе.

Однако не оказалось ничего страшного в послании Туремурата-суфи. Напротив, все слова были добрыми и ласковыми и могли только порадовать братьев. А не порадовали. Удивили и встревожили, и именно потому, что были добрыми и ласковыми.

Говорилось в нем вот что:

«Это мое послание двум опорам страны каракалпакской Бегису и Мыржыку, двум честным, умным и смелым джигитам, коим всевышний уготовил судьбу ангелов-хранителей родной земли. С ангелами я и хочу поделиться своими нерадостными мыслями. Они камнем острым вонзились в мою душу и мучают постоянно.

О чем моя боль и забота?

Первое: растут в степи три дерева из одного корня. Смотрят на них люди с любовью и надеждой. Да неодинаково растут эти три дерева. Одно тянется к небу, другие два гнутся к земле. Одно питается светом, другие тенью. Первое широко раскинуло зеленые ветви, второе и третье чахнут в его тени.

Второе: город Кунград назван именем вашего рода. И он тоже в тени, он слабеет, он умирает. А Хива, не названная именем ни одного каракалпакского рода, процветает, крепнет день ото дня, поднимается над всеми городами и селениями земли.

Вот какие нерадостные мысли мучают мою душу. Делюсь с вами всем этим, чтобы вы подумали, ангелы мои, и, подумав, приняли решение, достойное честных, умных и смелых джигитов.

Писал вам правитель великого города Кунграда Туремурат-суфи».

Послание прочел вслух Бегис. Прочел от первого до последнего слова, неторопливо, внятно, чтобы Мыржык понял и чтобы стоявший рядом Айтмурат Краснолицый убедился в добросовестности Бегиса. А Мыржык не понял, а может, и понял, да не поверил ласковым словам. Решил сам проверить их. Взял из рук брата послание и по слогам — умения-то у него не было! — прочел те самые слова, что удивили и напугали его.

Пока трудился, сопел и потел Мыржык, посланник кунградского хакима смотрел, слегка прищурив свои полные лукавства глаза, на обоих братьев и изумлялся тому, как аллах точно повторил лица Бегиса и Мыржыка, и даже родинки посадил на одно и то же место — над левой бровью. Изумление было настолько велико, что Краснолицый широко открыл рот, и, лишь когда последнее слово было произнесено и Мыржык облегченно вздохнул, он закрыл наконец рот и улыбнулся, утверждая этим, что все произнесенное соответствует написанному лично Туремуратом-суфи.

Напрасно, однако, поторопился Краснолицый утвердить и тем закончить церемонию ознакомления братьев с высоким пожеланием правителя Кунграда. Бегису показалось, что не все слова стоят в том порядке, в котором их воспроизвел Мыржык. Он вырвал послание из рук брата, разгладил бумагу на своих коленях и стал сверять услышанное с написанным.

Краснолицый не счел это глупостью или неуважением к правителю Кунграда. Он усмотрел в этом желание Бегиса найти тайный смысл письма. Ведь оно было хитрым, это письмо, и сочинено с намерением выведать, чем дышат братья…

Сходство лиц установил гонец, нашел даже одинаковые родинки, а вот родство душ… Было ли оно?

Сообразительностью своей братья не блеснули перед гонцом. Прочитав вторично послание Туремурата-суфи, Бегис изрек, к удивлению Краснолицего:

— Ха, твой хозяин просит помощи на восстановление Кунграда?

Надо было бы возразить Бегису — в благоустройстве ли города дело! Но не возразил Краснолицый. Неосторожным словом оборвешь аркан, который уже накинут на братьев, и тогда не за что будет тянуть их в сторону Туремурата-суфи. Поэтому Краснолицый кивнул, соглашаясь с Бегисом, и даже похвалил его — с усмешкой, правда:

— Великий суфи сказал: «Ручаюсь совестью, ангелов моих не затруднит загадка, вложенная в послание, хоть оно и коротко». Суфи не любит лишних слов. Лишние слова — груз для верблюда…

Не почуяв, что его, как и Бегиса, тянут за аркан, Мыржык бросился на выручку брату и объявил догадку:

Три дерева от одного корня — это Айдос, Бегис и я!

— Баракалла! — восхитился Краснолицый. — Ты близок к истине, джигит!

Похвала, однако, не пришлась по вкусу Мыржыку — самолюбив и горд был. Ответил поэтому с вызовом:

— Ошибается правитель Кунграда: не под тенью старшего брата живем мы.

Ответ был обидным для суфи, но для гонца приятным. В петлю влез Мыржык и сам того не заметил. Хочет быть независимым от Айдоса и тем самым становится зависимым от Туремурата-суфи. Но что доволен, виду не показал Краснолицый. Огорчение изобразил на лице и веки приопустил: мол, опечален недомыслием чужим.

— Мудрое слово, оказывается, не сразу познается. Луна и та лишь на пятнадцатый день открывает свой лик, а тут и дня не прошло.

Смеялся ли Краснолицый над братьями или сожалел о напрасно брошенном зерне в песок сухой, неведомо. Все же решил объяснить добрые, по его мнению, побуждения Туремурата:

— Суфи хоть и голубой крови и родством связан с самим хивинским ханом, но бедных любит и о голодных печется. Каракалпаки для него братья. Говорит: «Если спать лягу — положу голову на одну подушку с ними, если умру, пусть похоронят на одном кладбище». Поэтому сожалеет, что братьев его обирает хивинский хан, что последнее несут они в его казну… — Айтмурат Краснолицый скорбно поднял глаза к небу, будто призывал бога в свидетели творимой несправедливости, голос его возвысился до торжественной ноты. — А такие невежды, как Айдос, забывают свой народ, город своего рода, продались хану. Лишь о его казне заботятся, о славе и могуществе его пекутся… — Словно проклятие прозвучали эти слова. На самой высокой ноте они оборвались. Краснолицый посмотрел на притихших братьев и уже не так торжественно и не так громко добавил:- Вот я и снял крышку с одного котла. Достаточно ли? Видна ли истина? Или надо снять крышки с остальных котлов?

Братья молчали. Сказанного было достаточно. Растоптал Айдоса правитель Кунграда. Можно ли еще как-то унизить главного бия? Оказалось, можно.

— Подниму крышку и с остальных котлов, — сожалея будто, сказал Краснолицый. — Когда всевышний устанавливал порядок летосчисления, впереди стоял царь степи верблюд. Но маленькая мышь взобралась ему на ухо и первой увидела наступающий год. Так мышь оказалась во главе летосчисления. Не похожа ли эта притча на притчу о трех братьях из вашего аула? Подумайте!

Айтмурат поклонился и вышел из юрты. За порогом, перекидывая повод через голову коня и собираясь вдеть ногу в стремя, сказал братьям еще несколько слов, случайно будто пришедших на ум:

— Берегите красивых девушек. Как бы Айдос не подарил их хану. Охоч хан до молодых и красивых. — Влез в седло, тронул пятками коня и, когда конь пошел, кинул Бегису и Мыржыку последнее, заветное:- Что ни решите, все примет суфи. Он в своей верности каракалпакам неизменен. Не свое говорю, поймите! Господское… — И ускакал.

Добро бы, унес с собой и послание Туремурата-суфи. Так не унес. Оставил. Злым семенем бросил. И едва смолк стук копыт и улеглась пыль в степи, стало прорастать это злое семя.

Онемели братья. Будто чужие, будто враги. Словом не обмолвятся, взглядом не обменяются. Разделило их послание суфи высокой стеной.

Один верит правителю Кунграда — это Бегис. Другой не верит — это Мыржык. Мыржык первым перебрался через стену молчания. Правда, не сразу, не в первый и не во второй день. Сказал:

— С плохим намерением приезжал к нам Айтмурат. Лживые слова у этой лисы.

— Верно, лживые, — согласился Бегис. — Однако не все…

— Какие же не лживые? — спросил Мыржык.

— А те, что про усердие Айдоса. Отбирает последнее у народа. Несет хивинскому хану.

На сторону Туремурата-суфи вроде бы перебирался Бегис. Или уже перебрался… Так показалось Мыржыку. И он обидчиво, с укором сказал:

— Айдос для нас старший, у него права отца, а отца надо почитать, быть ему опорой… Если он платит налог Хиве, значит, так надо. Задабривая хана, бережет наши головы.

— Свою бережет, — скривил губы Бегис. — Только долго ли она продержится на его плечах. Не покатиться бы ей с ханской плахи прямо к нам, в степь.

— Словами послания говоришь, — напугался Мыржык.

— Нам оно предназначено, мы его и пользуем, — сердито ответил Бегис.

— Нет, нет! — замахал руками Мыржык, будто хотел отогнать от себя и от брата злые слова, — Нельзя пользоваться тем, что направлено против нашей семьи. Не в Айдоса целит Туремурат-суфи, а в корень, из которого растут три дерева. Айдос должен прочесть послание.

— Ха, если должен, пусть прочтет, — согласился Бегис.

Без охоты, правда, согласился и не сразу. Подумал прежде, прикинул, выгодно ли это ему. Выходило, что выгодно. Свои мысли передаст словами Туремурата-суфи, а сам и рта не раскроет и тем не разоблачит себя.

И в тот день, и в следующий возвращались братья к посланию правителя Кунграда, спорили, но ни к чему так и не приходили. Как были вначале в разных концах юрты, так там и остались. И в это утро, удивительное своими неожиданностями, они, наверное, продолжали бы свой спор, да не суждено было. Едва проснулись братья и принялись разводить огонь в очаге, как откинулся полог и вошел человек, похожий на пастуха и на землепашца. В руках у него была плеть, которую он и приложил к груди в знак приветствия.

— Братья Айдоса! — сказал он. — Я пригнал двух воров, совершите над ними суд и расправу.

«Братья Айдоса»- так сказал вошедший и тем соединил их с главным бием и передал им власть над собой и теми людьми, которых пригнал.

Не приходилось ни Бегису, ни Мыржыку вершить суд над степняками. Право такое принадлежало Айдосу, и он один им пользовался.

Братья переглянулись. В глазах Бегиса появилось недоумение, в глазах Мыржыка — растерянность. Человек, похожий на пастуха и на землепашца, заметил и то и другое и сказал:

— И большой, и средний, и маленький тигр разве не тигр? Поспешите! Мне засветло надо вернуться в аул, да и конь не свой…

Мыржык в растерянности замешкался. Стал старательно ворошить в очаге сухие стебли янтака, чтобы занялись быстрее, а Бегис встал, отбросил носком сапога янтак, пошел в двери.

— Посмотрим-ка воров!

Примерил к себе Бегис шкуру тигра, и она, должно быть, пришлась ему впору. И послание Туремурата-суфи вспомнил. Потому шел судить людей смело, как Айдос. Взглядом позвал Мыржыка: «Не отставай, брат! Докажи, что ты тоже бий!»

Пришлось и Мыржыку отбросить носком сапога янтак и поспешить за братом.

Воры, связанные арканом, стояли у юрты, прислонясь друг к другу, как спутанные волы. Злость горела у них в глазах. Страшно подойти. Но Бегис подошел.

— В чем вина? — спросил он. Так всегда начинал суд Айдос с вопроса пострадавшему.

Человек, похожий и на пастуха и на землепашца, объяснил:

— Один похитил мешок хлопка, который я добыл в хивинской стороне, другой унес с поля моего дыню. Накажите воров по их вине.

Тот, что украл дыню, был худым, безбородым, с маленькими глазами, такими маленькими, что и не разглядишь, глаза это или два зернышка джугары. Посмотрели они брезгливо на Бегиса.

Где старший бий? Только он может решить по справедливости.

Не признавал вор право Бегиса судить и наказывать. Не признавал его бием.

Смутился бы другой на месте Бегиса и, сделав первый шаг, поостерегся бы второго, а Бегис не поостерегся. Шагнул к вору и пятерней своей сжал ему подбородок.

— Кричишь, будто я, а не ты унес дыню с чужого поля!

— Всего лишь одну, — взмолился безбородый, моргая испуганно своими крошечными глазами.

— За одну и получишь наказание.

Второй вор, видя, как круто оборачивается дело, как свирепеет молодой бий, съежился весь, зашептал:

— Взял, взял этот несчастный хлопок, где мне еще добыть для себя и для семьи одежду. Мусульманину грешно предстать перед людьми голым.

Лохмотья, верно, не прикрывали его черного от солнца тела. Плечи и грудь совсем обнажились, и человек рукой заслонил нагость свою.

Мыржык хоть и не торопился, как Бегис, стать главным бием, но устранить себя от решения чужой судьбы не мог. Право судить показалось ему заманчивым. И он предложил брату:

— Вернемся в юрту, посоветуемся…

Спорить и тем более выказывать людям свое неумение решать дело по-бийски не следовало. Подхватив под руки пострадавшего, братья вошли в юрту.

Бегис помнил: вора, похитившего корову, Айдос привязывал на семь дней к колесу арбы. Мешок хлопка стоит одной коровы. Корову, однако, можно купить в своем или соседнем ауле, а за хлопком надо ехать в Хиву. Тут дополнительный труд, увеличивающий стоимость потери и, следовательно, меру наказания. Простое решение, но пришло оно не сразу и не сразу было понято Мыржыком и пострадавшим.

Когда братья и хозяин хлопка вышли из юрты, воров уже окружила толпа аульчан. Каждый аульчанин высказывал свое мнение о случившемся и предлагал свой способ наказания. Над толпой возвышалась голова Ка-дырбергена, одного из неполноправных биев аула. Он не мог ничего решать, но старался присутствовать при решении, чтобы люди не забыли его и не перестали почитать как бия.

Бегис, отойдя от брата и того землепашца, что привел воров, единолично объявил приговор. Судьба подарила Бегису сладостные минуты власти, и он их выпил — жадно, как хмельней напиток.

— Укравшему дыню — одну пощечину! Укравшему хлопок — семь дней неволи без еды, на одной воде.

Объявил и посмотрел на людей: довольны ли его решением?

Загудели аульчане:

— Справедливо!

Землепашец, приведший воров, отвесил похитителю дыни пощечину — и сил не пожалел, с ног повалил тщедушного. Падая, тот не то застонал, не то крякнул, а потом долго лежал, потирая лицо и хмыкая носом.

Похитителя хлопка, рослого здоровяка, подхватили под руки, поволокли к стоявшей поодаль арбе и стали привязывать. Аульчане висли на его плечах и руках, тяжестью своей придавливая здоровяка к спицам. Больше всех старался шуметь долговязый Кадырберген. Неполноправный бий считал, что самое время показать себя важным лицом. Он покрикивал на аульчан, давал советы, как привязывать руки вора, как стягивать узлы.

Когда наконец все было готово и ни биям, ни аульчанам не оставалось ничего другого, как разойтись, — о воре теперь позаботятся комары; почуяв поживу, они уже летели тучей к арбе, — Бегис поднял руку, отпуская людей: мол, идите по домам, разрешаю и велю; сегодня я главный бий, я и мой брат Мыржык.

И они пошли бы. Какой прок печься на солнце. Но не пошли. Не успели. Остановило их ржание Айдосова коня. Онемели ноги аульчан. И сердце обдало холодком страха. Творили-то здесь без ведома Айдоса важное дело. Как разгневается, как накажет и своих братьев, и аульчан?.. Быстр на расправу Айдос и крут.

С глаз бы долой, да некуда скрыться — степь голая. Загон для скота, правда, рядом; за стояками и перекладинами голову спрячешь, а спина и ноги останутся на виду.

Бегису тоже хотелось уйти, но нельзя было: только что люди видели в нем бия, теперь как унизиться перед ними, как показать свою слабость… И он остался.

Мыржык о своем коротком величии не подумал, не успел, видимо. Вышел на тропу улыбчивый, веселый, ожидающий брата.

Стремительной иноходью, словно степной ветер, пронесся Айдосов конь к юрте. И здесь Мыржык остановил его, ухватив за повод, — так полагалось встречать старшего бия. Улыбнулся Айдос и брату и аульчанам, что толпились на пустыре, — счел это проявлением внимания к себе. Степенно перекинул ногу через круп коня, опустился на землю. Теперь мог увидеть вора, привязанного к колесу, и второго, все еще лежащего на земле. Мог спросить, кто это… Но не увидел ни того, ни другого, и человека, приведшего их, тоже не увидел. Не спросил ничего.

Пошел к загону, где за толстыми перекладинами в тени лежал бык с огромными, как сосновые ветви, рогами, черный весь, лишь спину пересекали белые полосы, белая метелка украшала кончик хвоста. Бык доживал, видно, век свой. Знал это и не искал воли, и не тревожился, когда стадо уходило в степь или возвращалось. Сколько ему лет, никто не знал. Но немало, должно быть, если привели его сюда братья из Туркестана, и приобретен он был еще их отцом Султангельды, и почитался как хранитель благополучия семьи. Отец называл его «началом счастья и богатства». Не спас бык род от разорения, не заслонил от ветров злобы и ненависти, но оттого не стал менее почитаемым, и вера в него как носителя благополучия не иссякла. Каждый раз, возвращаясь в аул, Айдос, прежде чем войти в юрту, подходил к быку и гладил его голову. Прикасался к «началу счастья» и тем как бы принимал частицу колдовской силы быка. Вот и нынче погладил, положил перед ним охапку свежего сена и только после этого повернулся к людям и увидел их. И братьев своих увидел, и того степняка, привязанного к колесу.

— Что случилось? — Это Айдос спросил у Бегиса. Бегис ответил, пугливо глядя в лицо брату:

— Вор!

— Ха, молодцы! Поймать вора — смелое дело, наказать — святое дело.

— Мы и наказали, — похвалился Бегис.

Лицо Айдоса стало хмурым, будто набежала на него темная туча.

— Не поторопились ли?

Он приказал отвязать вора от колеса и снова соединить его веревкой с похитителем дыни. И так обоих, будто только что пойманных, подвели к старшему бию.

— За что? — спросил Айдос.

Все началось снова, и снова все было повторено слово в слово, как до этого перед Бегисом и Мыржыком. Осталось повторить и приговор младших братьев. Но Айдос не повторил. Из- за прихоти бийской, что ли? Или еще из- за чего, неведомого людям…

— Есть у тебя дети? — стал допытываться у похитителя дыни Айдос.

— Семеро.

— Сколько старшему?

— Семнадцать.

— Посадил ли ты хоть одну дыню?

— Нет.

— Проклятие на твою голову!

Гнев, как сухой янтак огонь, охватил Айдоса. И не сразу погас, а бушевал долго, и люди ждали, что плеть в руках бия станет плясать на спине вора, пока не напляшется, не угомонится. Но угас огонь гнева, когда сказал второй вор, что у него тоже семеро детей, что старшему шестнадцать лет и что посеял он несколько грядок дынь.

— А хлопок мы не сеем, не умеем, да и семян нет…

Пошла в ход плеть, но не в руках Айдоса. Он подозвал Кадырбергена, неравноправного бия, и велел исполнить приговор наоборот: похитителя хлопка высечь и отпустить домой, а похитителя дыни на семь дней привязать к колесу арбы.

Изумились люди, зароптали. Никогда не выносилось в степи подобного приговора. А обычаи отцов аульчане соблюдали строго и боялись их нарушить. Айдос нарушил.

Младшие братья, будто не вора, а их отстегал Ка-дырберген, в гневе и обиде ринулись прочь от старшего бия, скрылись в своей юрте.

Надо было уйти и Айдосу: обидел он и братьев, и аульчан, но, как известно, не умел Айдос сотворенное сгоряча изменить и тем более виниться перед теми, кого обидел. Стоял и ждал, когда люди примут сделанное им, охотно или неохотно, с болью, может быть, но примут, скажут себе: «Бог с ним, он старший, его воля — закон». И дождался. Ушли аульчане.

Проводив последнего, а последним был Кадырбер-ген, Айдос подумал: «Теперь-то один что предприму?» Пламя угасло в сердце, и не было причины снова раздувать его. Но и удовлетворения не было от содеянного. Малого добился — многое потерял. Малое, правда, могло стать и большим. Не сразу, не вдруг, потом, когда появится Айдос в ауле не просто старшим бием и даже не главным бием, как сегодня. Сказанное им только что вспомнят и назовут мудрыми слова его. Поднимут над собой Айдоса и уже не опустят, как нынче. Но доживи до того малого — великого! Доживешь ли?

И бий, подумав так, пошел в юрту. Не в свою, где ждал его отдых после долгого пути, где можно было скинуть шекпен, стянуть сапоги и упасть на мягкие курпачи[2] и уснуть. Пошел в другую юрту, большую, не для отдыха предназначенную, хотя там и были разостланы ковры и паласы, лежали подушки.

Ему надо было поразмыслить над тем, что произошло в Хиве, у подножия ханского трона и у края зиндана. А где размышлять, если не в юрте раздумий и споров. Правда, не в одиночестве полагалось раздумывать и не с самим собой спорить. Но бий и не надеялся на одиночество в юрте совета. Без объяснений с братьями не обойтись. Знал это.

Он сел на ковер, что лежал в глубине юрты, как раз против входа — ковер главного бия. Готовился вроде бы для совета с равными себе по крови, но не равными по положению, не склонил голову на подушку, держал ее ровно и высоко, и плечи не расслабил, руки не опустил на курпачу, водрузил ладони на колени, рядом с черенком плети — символом власти бия.

Таким, неприступным и суровым, увидели братья Айдоса, ворвавшись в юрту совета, чтобы высказать все, накопившееся в их негодующих сердцах. Высказать, не стесняясь и не робея. Но заробели сразу. Сникли и остановились у порога.

— Ну! — вернул им смелость словом и взглядом Айдос.

Бегису и Мыржыку хотелось сказать свое, как младшим братьям старшему. Но не было старшего брата, был старший бий. И они сказали не свое, а чужое, принадлежащее Туремурату-суфи, правителю Кунграда. Начал Мыржык:

— Из одного корня растут три дерева, одно тянется к солнцу, два гнутся к земле, потому что оказались в тени старшего…

— Дальше! — подтолкнул брата Айдос.

Не в трех деревьях, растущих от одного дерева, было главное. И не тень мешала младшим подниматься к солнцу. Что же? Пусть скажет Мыржык или Бегис. Вон как приспущены веки его. И слово, и взгляд бережет. Какое слово? Но Бегис молчал. Сказал Мыржык:

— Заслонив нас, ты унизил младших сыновей вели кого Султангельды. Мы ли не дети бия? Не та ли кровь, не те ли мысли у нас?

«Обида! Вот главное, — подумал Айдос. — Поступок мой ранил братьев. Если стрела попала в сердце, надо выдернуть ее». И произнес миролюбиво:

— Не поняли меня. Кто судит, тот должен наказать не одного укравшего, а десять, готовых украсть, наказать порок сам. Не сеющий весной — вор осенью. Укравший по бедности может быть прощен, укравший по злому умыслу — не будет прощен никогда. Так требует справедливость…

— Не справедливость требует, а гордость. Поднимая собственную голову, ты опускаешь наши, — в сердцах выпалил Мыржык.

Было еще что-то, о чем не решался или не мог сказать Мыржык. И Айдос повернулся к Бегису:

— Ты думаешь так же?

Веки Бегиса совсем смежились, едва приметна щель, а за ней пламя, черное пламя.

— Да.

— И слова те же?

— Да.

«Прочь, ослепленные завистью! — хотел крикнуть Айдос, но вовремя сжал зубы. — Прогнав братьев, останусь один. Люди-то могут пойти за Бегисом и Мыржы-ком. Люди идут за теми, кто осуждает бия сегодня, ненависть приманчива, ясна, понятна. Добрая задумка же, да еще невысказанная, туманна. И будет такой и завтра, и послезавтра».

— Не ради себя творю все это, — устало и грустно сказал Айдос.

Мыржык почуял тоску брата, но не принял ее. Рассмеялся, скаля зубы и фыркая.

— Ха! Ради народа! Потому отбираешь у него по следнее и везешь хану! Потому девушек наших решил подарить хивинскому ублюдку!

Надо было все-таки прогнать братьев. Они говорили ему недостойное старшего, недостойное бия. И, пройдясь плетью по их спинам, он не совершил бы дурного или запретного. Отпустил бы он их, да Мыржык помешал. Прокричал визгливо:

— Не ты заботишься о народе, а правитель Кунграда. Туремурат-суфи не платит налога Хиве и не собирается платить. Его люди живут вольготно и благодарят за это великого суфи…

Айдос прорычал:

— Довольно! Бог отпускает человеку разума столько, сколько вмещается под его шапкой. Наденьте кураш пошире… А теперь прочь с моих глаз!

Он поднялся с ковра, как поднимается барс, напрягая тело и собирая мускулы; только глупый не поймет, что заставило барса встать на ноги. Взгляд Айдоса был неистов и решителен.

Бегис вышел из юрты первым. Вышел молча. Мыржык огрызнулся:

— Хорошо. Мы уйдем.