"Уильям Сомерсет Моэм. Нечто человеческое" - читать интересную книгу автора

пожимали друг другу руки и когда он кивнул мне отходя, ни разу на лице его
не мелькнула хотя бы тень улыбки. Увидав его ближе, я заметил, что он
по-своему недурен собой: правильные черты, красивые серые глаза, стройная
фигура; но все это, на мой взгляд, было неинтересно. Иная глупая дамочка
сказала бы, что он выглядит романтично. Он напоминал какого-нибудь рыцаря с
картин Берн-Джонса, только покрупнее, и незаметно было, чтобы он страдал
хроническим колитом, как эти несчастные тощие герои. Воображаешь что человек
такой наружности будет изумителен в экзотическом костюме, а когда увидишь
его в маскараде, окажется, он нелеп.
Вскоре я покончил с обедом и вышел в гостиную. Он сидел в глубоком
кресле и, увидав меня, подозвал официанта. Я сел. Подошел официант, и он
заказал кофе и ликеры. По-итальянски он говорил отлично. Я ломал голову, как
бы выяснить, кто он такой, не оскорбив его. Людям всегда обидно, если их не
узнаешь, они весьма значительны в собственных глазах, и их неприятно
поражает открытие, что для других они значат очень мало. По беглой
итальянской речи я узнал этого человека. Я вспомнил, кто он, и в то же время
вспомнил, что не люблю его. Звали его Хэмфри Кэразерс. Он служил в
министерстве иностранных дел, занимал довольно важный пост. Возглавлял
какой-то департамент. Побывал в качестве атташе при нескольких посольствах
и, надо думать, в Риме оказался потому, что в совершенстве владел
итальянским языком. Глупо, как я сразу не понял, что он связан именно с
дипломатией. Все приметы его профессии бросались в глаза. Его отличала
надменная учтивость, тонко рассчитанная на то, чтобы выводить из себя
широкую публику, и отрешенность дипломата, сознающего, что он не чета
простым смертным, и в то же время некоторая стеснительность, вызванная
неуютным сознанием, что простые смертные, пожалуй, не вполне это понимают. Я
знал Кэразерса многие годы, но встречал лишь изредка, за завтраком у
кого-нибудь в гостях, где разве что с ним здоровался, да в опере, где он мне
холодно кивал. Считалось, что он умен; несомненно, он был человек
образованный. Он мог поговорить обо всем, о чем говорить полагается.
Непростительно, что я его не вспомнил, ведь в последнее время он приобрел
немалую известность как писатель. Его рассказы появлялись сначала в
каком-нибудь журнале из тех, которые порой надумает издавать иной
благожелатель, намеренный предложить разумному читателю нечто достойное
внимания, и которые испускают дух, когда владелец потеряет на них столько
денег, сколько готов был истратить; и, появляясь на этих скромных, изящно
отпечатанных страницах, рассказы его привлекали ровно столько внимания,
сколько позволял ничтожный тираж. Затем они вышли отдельной книгой. И
произвели сенсацию. Редко я читал столь единодушные хвалы в еженедельных
газетах. Почти все уделили книге целую колонку, а литературное приложение к
"Тайме" поместило отзыв о ней не в куче рецензий на рядовые романы, но
особо, рядом с воспоминаниями почтенного государственного деятеля. Критики
приветствовали Хэмфри Кэразерса как новую звезду на литературном небосклоне.
Они превозносили его оригинальность, его изысканность, его тонкую иронию и
проницательность. Превозносили его стиль, чувство красоты и настроение его
рассказов. Наконец-то появился писатель, поднявший рассказ на высоты, давно
утраченные в англоязычных странах, вот литература, которой вправе гордиться
англичане, достойная стать наравне с лучшими образцами этого жанра,
созданными в Финляндии, России и Чехословакии.
Три года спустя вышла вторая книга Хэмфри Кэразерса, и критики с