Моэм Сомерсет
Слово чести

Моя жена вечно всюду опаздывает, поэтому я вовсе не удивился, когда не нашел ее в отеле «Кларидж», где мы условились встретиться на ленч, хотя сам приехал на де­сять минут позже назначенного срока. Я заказал себе кок­тейль. Был разгар сезона, и в холле едва нашлось два-три свободных столика. Кто-то пил кофе после раннего ленча, кто-то, как я, потягивал сухой мартини; улыбающиеся дамы в летних туалетах были прелестны, мужчины любезны и оживленны; однако никто не показался мне достаточно ин­тересным, чтобы занять мое внимание на четверть часа, ко­торые я приготовился ждать. Все были красивы и стройны, все безупречно одеты, элегантно непринужденны, и почти все неотличимы друг от друга, так что я наблюдал за публи­кой скорее снисходительно, чем с любопытством. Но вот уже два часа, хочется есть. Жена уверяет, что ей противопо­казано носить бирюзу и часики, бирюза на ней зеленеет, а часики останавливаются; и то и другое она объясняет зло­козненностью судьбы. По поводу бирюзы я ничего не могу сказать; что касается часиков, думаю, они шли бы себе и шли, если б она их исправно заводила. Пока я таким обра­зом размышлял, ко мне приблизился один из служащих отеля с тем таинственным, многозначительным видом, какой на­пускают на себя все служащие отелей (как будто в словах, которые они пришли передать, кроется иной, недобрый смысл), и сообщил, что сейчас позвонила дама и просила сказать мне, что ее задержали и она не сможет приехать.

Что же теперь делать? Есть одному в переполненном ресторане не слишком большое удовольствие, а в клуб ехать поздно, пожалуй, лучше остаться здесь. Я медленно во­шел в зал. В отличие от многих моих светских знакомых я никогда не стремился к тому, чтобы метрдотели модных ресторанов знали меня по имени, но сегодня, клянусь, я был бы счастлив встретить чуть менее ледяной взгляд. Мет­рдотель с неприступной враждебной физиономией объ­явил, что все столики заняты. Я беспомощно оглядел ог­ромный высоченный зал и вдруг, к своей радости, увидел знакомое лицо. Леди Элизабет Вермонт была моя старин­ная приятельница. Она улыбнулась мне, и, заметив, что она одна, я подошел к ней.

— Сжальтесь над умирающим от голода и позвольте сесть с вами, — взмолился я.

— Милости прошу. Только я уже доедаю.

Она сидела за маленьким столиком подле массивной колонны, и когда я опустился на стул, то почувствовал, что мы словно одни в этой толпе.

— Какая удача, — сказал я. — Еще немного — и я бы потерял сознание от голода.

У нее была удивительная улыбка; она не вспыхивала сразу, а словно бы постепенно освещала лицо. Вот и сей­час она затеплилась на губах, тихо разлилась по всем чер­там и мягко затаилась в больших лучистых глазах. Про Элизабет Вермонт никто бы не сказал, что она вылеплена по общему шаблону. Я не знал ее в юности, однако слы­хал от многих, что она была несказанно хороша, от вос­хищения дух захватывало, и я свято этому верю, потому что и сейчас, в пятьдесят лет, ей нет равных. Рядом с ее выдержавшей натиск лет красотой свежая цветущая мо­лодость казалась бесцветной. Я не люблю накрашенных женщин, они все на одно лицо; по-моему, женщины по­ступают очень глупо, лишая свои черты индивидуально­сти и выразительности при помощи пудры, румян и губ­ной помады. Элизабет Вермонт пользовалась косметикой, но не для того, чтобы имитировать даруемое природой, а для того, чтобы усовершенствовать дары; и вы не задава­лись вопросом, как она этого достигает, вы аплодировали результатам. Вызывающая смелость, с какой она приме­няла косметику, не приглушала своеобразие этого совер­шенного лица, напротив, его подчеркивала. Думаю, Элизабет Вермонт красила волосы; они были черные, ухо­женные и блестящие. Держалась она очень прямо, будто и не умела сидеть развалясь, и была необычайно стройна. На ней было черное атласное платье, восхищающее изыс­канной простотой, на шее — длинная нить жемчуга. Един­ственная, кроме жемчуга, драгоценность — огромный изумруд на пальце с обручальным кольцом, его сумрач­ный блеск подчеркивал белизну руки. Но эта рука с крас­ными ноготками как раз и выдавала ее возраст; исчезли плавные округлые линии, нежные ямочки юности; при виде ее рук невольно сжималось сердце. Скоро, скоро эти хрупкие пальчики станут похожи на когти хищной птицы.

Элизабет Вермонт была своего рода знаменитость. Знатного рода — младшая дочь седьмого герцога Сент-Эрта, — она в восемнадцать лет вышла замуж за очень богатого человека и кинулась в вихрь неслыханных бе­зумств, транжирства и разврата. Она была слишком высо­комерна и потому презирала осторожность, слишком су­масбродна, чтобы тревожиться о последствиях, и через два года муж с ней развелся — скандал был грандиозный. Она вышла замуж за одного из трех соответчиков, фигуриро­вавших в деле о расторжении брака, а через полтора года бросила его. Замелькала череда любовников. Ее рас­путство стало притчей во языцех. Ослепительная красота этой женщины и скандальные выходки буквально приковывали к ней внимание общества, а она не томи­ла его ожиданием, то и дело подбрасывая пищу для пересудов. Уважающие себя люди сурово порицали ее. Аван­тюристка, распутница, транжирка. И хотя она изменяла всем своим любовникам, в дружбе свято хранила верность, и несколько друзей пронесли через всю жизнь убеждение, что Элизабет Вермонт — человек чести, что бы она там ни вытворяла. А она была полна жизни, полна энергии, отваги, ненавидела лицемерие, была великодушна и прав­дива. Именно в этот период ее жизни я с ней и познако­мился; религия нынче не в моде, и потому знатные дамы с подмоченной репутацией уделяют свое благосклонное внимание искусству. Когда от них отворачивается их собственный круг, они порой снисходят до общества писателей, художников, музыкантов. Я нашел в ней очень приятную собеседницу. Она принадлежала к тем редким счастливицам, которые умеют смело говорить то, что думают, и одарены острым умом. Она охотно рас­сказывала о своем бурном прошлом — весело и увлека­тельно. Беседы с ней, лишенные и тени назидательнос­ти, были весьма плодотворны, потому что она была прав­дива и честна, не важно, как она при этом распоряжается своей жизнью.

И вдруг она в очередной раз поразила всех. В сорок лет вышла замуж за молодого человека, которому едва ис­полнился двадцать один год. Ее друзья объявили, что она окончательно потеряла рассудок, а некоторые из самых верных, кто защищал ее вопреки самым экстравагантным безумствам, теперь порвали с ней. Они жалели юношу, такого скромного и чистого, негодовали, как можно было воспользоваться его неопытностью. В своем цинизме она поистине дошла до предела, объявили они. Предрекали скорую катастрофу, ведь Элизабет Вермонт не способна любить ни одного мужчину больше полугода, да что там предрекали, надеялись, что скандальное поведение суп­руги как раз и спасет несчастного юношу, ибо вынудит его развестись с ней. И все предсказатели ошиблись. Не знаю, время ли ее укротило, или искренняя, простодуш­ная любовь Питера Вермонта растопила ее сердце, только она стала ему идеальной женой, никто не станет этого отрицать. Они были бедны, и транжирка превратилась в бережливую хозяйку; она вдруг стала так заботиться о своей репутации, что злые языки умолкли. У нее была един­ственная цель в жизни — чтобы он был счастлив. Никто не сомневался, что она любит его всей душой. В свете столько лет нескончаемо перемывали косточки Элизабет Вермонт, и вот теперь сплетничать было не о чем. Каза­лось, она утратила интерес общества к своей особе на­всегда. Это была совсем другая женщина, и я забавлялся, представляя себе, как в глубокой старости, после долгих лет безупречно нравственной жизни, ей станет казаться, что прошлое, ее столь бурное прошлое, не имеет к ней никакого отношения, все это происходило с кем-то дру­гим, кого уже давно нет в живых и с кем она была некогда отдаленно знакома. Ведь женщины обладают завидным талантом забывать.

Но никому не ведомо, какие сюрпризы готовит нам судьба. В мгновение ока все переменилось. Прожив де­сять лет в идеальном браке, Питер Вермонт влюбился как сумасшедший в молоденькую девушку. Барбара Кэнтон была младшая дочь лорда Роберта Кэнтона, занимавшего некогда пост заместителя министра иностранных дел, — чинная, благовоспитанная барышня, миловидная, в бело­курых кудряшках, пухленькая. Конечно, она не выдержи­вала ни малейшего сравнения с леди Элизабет. О том, что Питер Вермонт влюблен, знали многие, по никто не знал, догадывается ли Элизабет Вермонт. Все строили предпо­ложения, как поведет себя она в обстоятельствах, с каки­ми раньше никогда не сталкивалась. Всю жизнь она пер­вая бросала мужчин, ни один ее возлюбленный не поки­нул ее. Лично я был уверен, что она мгновенно распра­вится с мисс Кэнтон, при ее-то смелости и находчивости. Именно об этом я думал, пока мы болтали с ней за обе­дом. Она была такая же, как всегда, — оживленная, обая­тельная, открытая, но ее манере никак нельзя было пред­положить, что на душе у нее кошки скребут. Непринуж­денно болтала, делая, по обыкновению, меткие наблюде­ния и остро подмечая смешное во всем, чего касался наш разговор. Я наслаждался ее обществом. И пришел к за­ключению, что благодаря какому-то чуду она не догады­вается об изменившихся чувствах Питера. Наверное, она любит его слишком сильно и не может допустить и мыс­ли, что он любит ее меньше.

Мы выпили кофе, закурили, и она спросила, кото­рый час.

— Без четверти три.

— Надо сказать официанту, чтобы принес мой счет.

— Вы позволите мне оплатить его? Считайте, что это я пригласил вас.

Она улыбнулась:

— Конечно.

— Вы спешите?

— В три у меня свидание с Питером.

— Кстати, как он?

— Отлично.

Она слегка улыбнулась — ах, эта ее медленно расцве­тающая пленительная улыбка, но сейчас мне почудился в ней сарказм. Она помедлила, потом взглянула на меня, как бы решаясь.

— Вы ведь любите курьезы, — произнесла она. — Так вот, вам нипочем не угадать, какую миссию я готовлюсь выполнить. Сегодня утром я позвонила Питеру и попро­сила его встретиться со мной в три часа. Буду просить его развестись со мной.

— Не может быть! — воскликнул я. Почувствовал, что краснею, и растерянно замолчал. — Мне казалось, у вас такой счастливый брак.

— Вы можете хоть на миг допустить, что я не знаю того, что известно всему свету? Не настолько же я глупа.

Этой женщине нельзя было лгать, и я не стал притво­ряться, будто не понимаю, о чем она говорит. Я просто молчал.

— Почему вы должны позволить, чтобы он разводил­ся с вами?

— Роберт Кэнтон противный старый ханжа. Если я сама разведусь с Питером, он вряд ли согласится, чтобы Барбара вышла за него замуж. А я — мне решительно все равно: одним разводом больше, одним меньше… — Она пожала точеными плечами.

— Почему вы думаете, что он хочет на ней жениться?

— Он по уши в нее влюблен.

— Он сам вам сказал?

— Нет. Он даже не знает, что я все знаю. Бедняжка безумно страдает. Изо всех сил старается не причинить мне боль.

— Может быть, это мимолетное увлечение, — осме­лился предположить я. — И скоро все пройдет.

— Зачем ему проходить? Барбара хорошенькая и очень милая. Они прекрасная пара. И потом, что толку, если б даже их любовь прошла? Они любят друг друга сейчас, а в любви только это сейчас и важно. Я старше Питера на девятнадцать лет. Если мужчина разлюбил женщину, ко­торой он годится в сыновья, неужели вы думаете, он сно­ва ее когда-нибудь полюбит? Ведь вы писатель, кому как не вам знать человеческую душу.

— Зачем вам эта жертва?

— Десять лет назад, когда он попросил меня стать его женой, я дала слово, что верну ему свободу, как только он этого захочет. Понимаете, у нас такая огромная разница в возрасте, по-моему, это только справедливо.

— И вы хотите сдержать слово, которое он не просил вас давать?

Ее тонкие, хрупкие руки словно бы слегка вспорхну­ли, и в мрачном сверкании изумруда мне почудилось что-то недоброе.

— Ну конечно, я просто должна. Ведь это слово чес­ти. Признаюсь вам, именно поэтому я сегодня здесь. За этим столиком он сделал мне предложение; мы с ним обе­дали, и я сидела, как сижу сейчас. Одно скверно: я люблю его так же сильно, как десять лет назад. — Она помолча­ла, и я заметил, что она на миг сжала зубы. — Ну что же, пожалуй, мне пора. Питер не выносит, когда его застав­ляют ждать.

Она беспомощно смотрела на меня, и я вдруг осоз­нал, что она просто не в силах заставить себя встать со стула. Но вот она улыбнулась и легким движением вско­чила на ноги.

— Могу я проводить вас?

— До выхода из отеля. — И она опять улыбнулась.

Мы прошли зал ресторана, холл, швейцар повернул

перед ней вращающуюся дверь. Я спросил, не хочет ли она поехать на такси.

— Нет, лучше пройдусь, день такой чудесный. — Она протянула мне руку. — Очень рада, что встретила вас. Зав­тра я уезжаю за границу, но осень скорее всего проведу в Лондоне. Обязательно мне позвоните.

Она кивнула, улыбнулась и вышла. Я стоял и смот­рел, как она идет по Дейвис-стрит. Воздух был еще по-весеннему свежий и ласковый, над крышами домов по синему небу тихо плыли легкие белые облака. Она дер­жалась очень прямо, голова гордо вскинута. Элизабет Вермонт была стройна и прелестна, все прохожие смот­рели на нее. Кто-то из знакомых приподнял шляпу, здо­роваясь, она любезно поклонилась, и я подумал, что никому не придет в голову, как истекает кровью ее серд­це. Еще раз повторю: она была истинная леди и чело­век чести.

1925