Я ХОЧУ СТАТЬ ЮКАГИРОМ

Софрону Осипову

Хеджо! Устав от вяленой моральной жизни, в которую погружен развратный и гнилостный городской житель, я понял, что мне надоело быть белым человеком. Мне надоело одиночество пустых комнат в темноте своего дома, где хочется терзать живую плоть, но бьешься головой в стены, или сидишь на теплой небольшой кухне, размышляя о том, что завтра будет день опять, в то время как душа изнемогает от темных желаний и рвется на черный Север, где можно достичь края земли и выкрикнуть в разноцветное небо какой-нибудь короткий торжествующий вопль вместо длинной умной беседы. Иногда мне кажется, что я рожден не для того, чтобы разговаривать, а чтобы вопить. Я могу часами стучать по столу, как по барабану, погружаясь в мрачную медитацию первобытных существ: и не хватает только ласковой полуголой жрицы со мной, чтобы она напела мне на ночь глядя скрипящую от своих дерзких и мучительных диссонансов, безумную песнь враждебной человеку Природы, которая засыпает тревожным урчащим сном и величественно ждет своих заклинаний, чтобы очнуться от спячки и горячим костром вознестись к скучному небу.

Когда я иду ночью через темный лес, мне хочется встать на четвереньки и ускакать в таинственный снежный простор, внутри которого, свернувшись калачиком, безмятежно снят медведи и землеройки: и мне хочется застыть там посреди животной тьмы, и жить, излучая свет голодных зеленых глаз, который, как удвоенный и падший нимб, словно фонарь, осветит мне мой жизненный путь.

Я не в силах сделать ничего нового. Второй Герострат вряд ли добьется своего, и кроме того, еще и глупо совершать поступки с таким элементарным смысловым наполнением. И все же, мне надоела моя характернейшая жизнь.

Я сижу в своей полутемной одинокой комнате, пью растворимый кофе и подсчитываю, сколько же мне еще осталось времени для жизни. В принципе, не так много — поэтому можно особенно не волноваться, пройдет само собой. Но не лучше ль все-таки сделать хоть что-нибудь, вместо того, чтобы так же, как и все вокруг, заниматься интеллектуальным давлением на окружающих, заставляя их мусолить разнообразные идеи, возникающие в твоей умной голове в то время, как она пьет виски и наслаждается приятной реальностью?

Меня интересуют и идеологические вопросы. И не могу я преодолеть существующее во мне от рождения отвращение к церквям, хотя я и признаю их величие и вселенский смысл. Я уважаю профессию священника, но в глубине души он наводит на меня ужасную скуку старославянскими словами и надрывным поведением. Я не люблю пасху, когда крестящиеся старухи своими выступающими задами оттесняют тебя к выходу, если хочешь ближе взглянуть на таинство, а мрачные субъекты, словно готовые растерзать твою изможденную долгим стоянием плоть, делают тебе злобные замечания, касающиеся местного этикета. Горящий лампочками лозунг навевает уныние, и вообще, все происходящее не вызывает никакого доверия — собрались и разошлись. Обескровленная, милая, приятная религия. А ведь когда-то Бог убивал целые народы!

И стою я в такой церковной толпе, и как будто хочется пробить эти сковывающие свою суть толстые соборные стены и, уничтожая твердым лбом ограничивающий простор купол, вылететь вверх отсюда — в холодную и сладкую бесконечность.

Впрочем, все это только мелкие причины моего истинного желания — желания стать юкагиром. Юкагиры — маленький, затерянный в северной тайге народ, сейчас их насчитывается где-то человек триста, или четыреста, и они честно вымирают, вырождаясь и не приемля нового времени. Возможно, они все болеют сифилисом, который передается из поколения в поколение, но все же они — люди и. может быть, даже лучшие из нас, поскольку их мало, и они чем-то напоминают больше тайное общество со своим языком и верой, чем народ с территорией и армией. По крайней мере, юкагир интересен уже тем, что он — юкагир. А чем интересен московский живописец, если, конечно, он — не великий художник? Я думаю, что все его мировоззрение не стоит одного слова юкагирского шамана, а вес его творчество — одного юкагирского рисунка. История вершится на наших глазах, и, может быть, именно юкагир говорит нам истину, поскольку он выкрикивает ее на пороге гибели своих людей и своей тайны, и, черт возьми, если б я был богом, юкагир представлял бы для меня больше интереса, чем банальный православный или католик.

Так или иначе, может быть, необходимо начать спасение вымирающего народа юкагиров: нужно освежить их кровь, нужно дать им поддержку, нужно провозгласить клич нового социального движения — "В юкагиры!" — и неужели не найдутся честные люди, которые бросят своих скучных жен, глупых детей и немощных бабушек и возрадуются великой возможности стать полностью иным человеком?

Быть может, я, который готов разделить трудности и радости бедных болезных юкагиров, буду истинным христианином; может, в этом есть высшее сострадание к человеку — твоему ближнему, чему нас учил Христос? Ведь видел же Франциск Ассизский во сне, как он обнимает прокаженного, который превращается в Христа, почему же я не смогу увидеть Христа в бедной юкагирской женщине с провалившимся носом, когда она со стоном и заклинаниями будет дарить мне свою первозданную любовь? Неужели же я не буду любить ее на самом деле? Мне будет плевать на ее тело — я буду видеть ее несчастную, некрещеную душу, которая гибнет в потемках мрачной тайги и вымирает из-за нашествия новых трансцендентных верований, и я отрину в себе свою белую гордыню, и мороз навеки соединит наши тела, и мы застынем в блаженном, никем не оцененном поцелуе, как у Родена, и последующие поколения людей, откопав нас через миллионы лет, может быть, скормят нас своим собакам, и на миг наши тела оттают, и северный дух сойдет на землю и спасет наши нетленные сущности от позора!

Все решено, все решено, назад пути нет, и куплен билет, и самолеты увезут меня в тундру, где я скроюсь навсегда. Но пока что останутся некоторые формальности.

Я прихожу в институт красоты, я одет в изящный костюм, и французский одеколон приятным ароматом окружает мое лицо и шею.

— Что вам нужно? — говорит мне прекрасная блондинка с вишневым ртом: на ней белый халат и черные чулки.

— Я хочу быть юкагиром! — говорю я и подмигиваю ей.

— О, — улыбается она в надежде на продолжение. — А кто это? Вы и так красивы… Даже очень.

— Я знаю, — смущенно говорю я. — Но я хочу быть некрасивым. Я хочу поменять расу. Мне нужно стать монголоидом северного типа. Узкие глаза, приплюснутый нос — в общем, вы понимаете…

Она остолбеневает и смеется.

— Вы издеваетесь надо мной?

— Нет, хотя и да. Вы мне не нравитесь. Могли бы, работая в институте красоты, немножко и о себе подумать.

Это очень невежливо, но мне — будущему дикарю — плевать на вежливость, пора ведь и привыкать к иным манерам. Кроме того, это было последнее средство уговорить ее — и вот уже меня везут на операцию, и очаровательная блондинка потирает руки, предвкушая, что она со мной сейчас сделает!..

Мои белые волосы я просто-напросто крашу, и вот я почти уже северный азиат: как хорошо, что я захотел стать юкагиром, а не негром, это было бы намного сложнее устроить.

Юкагирский язык я не буду учить в принципе. Во-первых, там нету письменности, а во-вторых, я заново рождаюсь, поэтому я буду как неразумный младенец — пускай меня учат всему, и пускай первые свои новые слова я узнаю от их подлинных носителей, для которых ничего не значит то или иное имя. Итак, первое время я буду немым юкагиром, даже — учеником юкагиров.

Я боюсь — возьмут ли они меня к себе, оценят ли мою жертву и подлинность моих порывов? Но ведь выходил однажды Маклай к папуасам, и все обошлось хорошо, а ведь он не захотел полностью принять их мир. В конце концов, все зависит от меня. Если мое желание абсолютно искренне и исходит из глубины моего сердца, то они почувствуют это и дадут мне в жены достойную, хотя я согласен и на самую последнюю девушку — ведь все-таки я не юкагир по крови, и поэтому среди них я — самый последний.

Но — прочь все сомненья! Я не беру вещей, я не беру денег, я не беру ничего. Быть может, меня примут за «чучуну», и тогда мне предстоит шататься всю жизнь но тайге, если я смогу там выжить, но я верю, что я пробьюсь к вам, о, юкагиры! Я сажусь в самолет, и какой-то якут обращается ко мне по-якутски — все-таки молодец эта прекрасная блондинка, я пошлю ей северные цветы в подарок за блистательную работу!

Я молчу и не отвечаю якуту. В настоящее время я — никто, я еще не юкагир. Но в отличие от многих, я уже знаю, кем я точно буду. А вы можете такое сказать про себя? После смесей всех наций и народностей, как можно точно утверждать про себя, какую именно национальность вы представляете? По меньшей мере, это глупо. Но все это старые вопросы. Когда я стану юкагиром, меня все это не будет волновать.

И вот, словно во сне, я вижу, как закончены все перелеты и долгие переходы: лиственничная осенняя тайга встает передо мной, словно бесконечная Вселенная, созданная непонятно чьим Богом; болотистые кочки покрыты небесной синевой от голубики, которая мириадами голубых точек заполняет всю почву под ногами: вдали летают утки и орлы, и я бегу с дикими воплями туда — я не боюсь заблудиться, потому что мне все равно, я забываю свой язык, я забываю свое имя и свои проблемы, я хочу кувыркаться, словно расшалившееся животное, я хочу стонать и визжать и молиться солнцу, потому что оно греет, я хочу выкрикивать заклинания, любить одну женщину и умножать семя моего народа, и вот я вижу в лесу каких-то диких и настоящих людей — и выкрикнув истинное приветствие, я бегу к ним.

Я хочу стать юкагиром!