"Юрий Медведь. Исповедь добровольного импотента " - читать интересную книгу автора

лихорадочно (но не без артистизма) вскрыли молнию ширинки и выпустили на
воздух, растревоженный переживаниями и все еще на что-то надеющийся, бедный
мой член.
- Ты, крышка от рояля! А это ты видела?! Ну, спроси у него! Зачем да
почему? Да спускал он на твои умозаключения!!!
Меня несло и заносило. Останавливаться было уже поздно и, предчувствуя
катастрофу, я вдохновлялся все больше.
- О, да я вижу, ты удивлена, разглядев мое второе "Я"! В чем дело?!
- Дурак! - сказала она презрительно, развернулась и пошла, оставляя за
собой пропасть.
- Куда? Стоять! Какая нота?! - орал я с другого края и зажурчал на ее
след.
Моя первая любовь вышла из сада и исчезла. Лишь чистое фа пчелиной
возни напоминало о ней. А я остался стоять. Один против троих.
Злоба, Отчаяние и Бессилие обступили меня. Силы были неравными, и я не
сопротивлялся. Что творила со мной эта троица! Они рвали меня на куски, как
подлые волки раздирают глупого дворового пса. Я слышал, как трещат в их
смыкающихся челюстях мои еще не совсем сформировавшиеся кости. Как рвутся
сухожилия под ударами мощных когтей. И кровь. Всюду я видел свою кровь,
которую слизывали, чавкая и брызжа, истекающие слюной языки.
Ужас охватил меня, я даже не мог застегнуть молнию на брюках. Мой член
сник и бессмысленно болтался на воздухе, такой убогий, никому не нужный. И
вдруг горячая волна сострадания хлынула горлом и затуманила мой взор.
Сострадания к жалкому человеческому существу, такому же мягкому, легко
рвущемуся и такому же быстро увядающему, как мой член.
- О, жизнь! О, жизнь! - твердил я. - Неужто и это твой лик?!

5

Нет, слишком я еще был молод, чтобы верить опыту. Бунта - вот чего
жаждало мое сердце. Я продал свой тромбон за 25 рублей и купил десять
бутылок "Портвейна розового" (цены 1983 года). Сложил их в чемодан, который
мне приготовила мама для отъезда в армию, и пошел в училище на отделение
духовых инструментов. Там я сообщил, что отбываю в Вооруженные силы СССР и
приглашаю всех пьющих отпраздновать это событие в посадке, неподалеку от
городского кладбища. Откликнулись все:
- гобоистка Оля - худая блондинка, с армянским носом. Она немного
картавила и после каждого предложения добавляла "мама не гохрьюй"
(Чайковский был гомик, а музыку писал - мама не гохрьюй!);
- флейтистка Сашида - низенькая и толстая башкирка, с розовым круглым
лицом и черными влажными глазами;
- кларнетистка Гуля - высокая и пышнотелая татарка, у нее был
врожденный порок сердца, поэтому она часто и нервно смеялась.
Девушки жили в одной комнате в общежитии, много пили и водили к себе
через окно парней с мукомольного завода. В училище их называли "Чио Чао
Сан".
Итак, мы покинули училище, вышли за город и затерялись в подернутой
молодой зеленью посадке. Я быстро и жадно напился. И все сострадание к
человеку, народившееся во мне, вся нерастраченная нежность хлынули прямо на
моих подружек. Я говорил им что-то о ликовании Души, о триумфе всеобщей