"Сорок пять лет на эстраде" - читать интересную книгу автора (Смирнов-Сокольский Николай Павлович)На все Каспийское мореЕсли говорить откровенно, дорогие товарищи, то где-то в глубине души вы все особого уважения к моей профессии не имеете. Профессия моя по наружному виду такая, что ею действительно каждый свободный человек в любую минуту заняться может. Это, знаете ли, не то, что баланс в бухгалтерии подвести, с женой в четвертый раз разводиться или вдруг, наконец, с казенными деньгами такую махинацию выдумать, что оно, знаете ли, вроде как будто и деньги целы и вместе с тем ни одной копейки найти невозможно… На первый взгляд дело у меня действительно такое: курточку бархатную нацепил, галстук «а-ля Козьма Прутков» завязал, фамилию какую-нибудь двухэтажную выдумал и — как говорится — давай валяй, запузыривай!.. Один зритель мне однажды даже так выразился: «Мне, говорит, товарищ Сокольский, — извините, я на вас не намекаю, — у кого бы только нахальства призанять, а остальное у меня не хуже вашего выйдет…» Должен сказать, дорогие товарищи, что все это — глубочайшая ошибка. Дело не в нахальстве. Я, конечно, все эти намеки понимаю — можете его и у меня занять, мне этого товара не жалко, хоть весь его заберите, — а только разговорника из вас никак не получится… И не потому, что работа сама по себе трудная. Скрывать нечего — гавкать, конечно, каждый умеет. Председатели на собраниях горькими слезами обливаются. Говорят — остановить ораторов никак невозможно стало. Как такой до трибуны дорвется — тут ему и в звонок звони и кричи «время истекло» — все равно, пока сам голосу не лишится, не остановите… И, однако, на наше дело эти ораторы никак не годятся. В нашем деле, извините, не разговаривать, а гудеть надобно. Понимаете ли — гудеть! А на этом пути, извините, превеликие трудности ожидать могут… Вот Горький, Алексей Максимович, рассказывал, что на Каспийском море пароход один такой был. Сам по себе так — буксиришко пустяковый. «Шурой», кажется, назывался. Но пароходишко этот на все Каспийское море своим гудком славился: гудок у этой «Шуры» был — как у океанского дредноута. Как, бывало, реванет — на все Каспийское море слышно. Все говорят: «Шурка» гудит!..» Но только гудела эта «Шура» редко. Потому у нее все пары в этот гудок уходили. Как, бывало, реванет раз — сама уж потом останавливается и часа четыре стоит, пары набирает, чтобы дальше хоть на шаг двинуться… Ну, я уж не говорю про нашего брата-разговорника, но многие писатели-профессионалы этот пароход удивительно напоминают. Так вот, выпустят иногда один роман — ничего вроде, подходяще — на все Каспийское море слышно… Но только потом — каюк. Иные по десять лет слова уже написать не могут. Стоят — пары набирают… В деле нашем, оказывается, много значит — гудок по размеру пара иметь. А главное — свой гудок, не от другого парохода прицепленный. Гудеть же вообще — это каждому человеку до смерти хочется. Верите ли, иногда ночью проснешься, аж в горле свербит. Вот так бы, кажется, и гуданул на весь мир — дескать гу-гу-гу, вот какой я человек есть! И так вот действительно иногда гуданешь, а сам себя послушаешь — смотришь, вместо гудка писк получается… Классик Добролюбов, критик великий, газету свою сатирическую знаменитую мечтал в свое время «Гудком» назвать. Но по скромности воздержался, и газета его, как известно, «Свисток» называется. Он понимал, что гудеть — это дело чрезвычайно ответственное. А у нас, мне кажется, не всем это ясно. Я вот тут, знаете ли, по театрам прошелся. Пьесы новые посмотрел. Зашел в один — все правильно. Пьеса, смотрю, из нашего быта, шпион участвует, разоблачают его… Правильно, думаю, гудит автор. Тема о бдительности — важная тема. Не перестали и не перестанут засылать шпионов и диверсантов иностранные государства… Только я в другой театр, в третий, я в цирк, я в кино — смотрю, представления опять со шпионом… И главное, в буфете двое зрителей между собой такой разговор ведут: «Как вы думаете, — один другого спрашивает, — шпионом на этот раз сын или отец окажется?» А другой так деловито отвечает: «Да, думаю, говорит, что на этот раз — сын. У меня, знаете ли, на эти пьесы глаз наметанный. Раз в первом акте кто-то очень за Советскую власть говорит, а другой, наоборот, недовольство выказывает, так к концу третьего акта беспременно первый шпионом окажется, а второй самый что ни на есть герой будет. У них это завсегда, как в аптеке, по рецепту — без ошибки работают… Меня один только раз в оперетке обманули — наоборот сделали… А то завсегда одинаково…» Я, конечно, вижу — человек опытный, — к нему с вопросом: — Скажите, говорю, неужто в оперетте тоже сюжет такого же плана? — А как же, говорит, беспременно… — Вот, говорю, удивительно… — Да чему же вы удивляетесь?… Что, по-вашему, оперетта современной быть не имеет права? — Да нет, помилуйте, отвечаю, наоборот, можно сказать, обязана… Но только само по себе искусство оно такое веселое… Всегда там про любовь больше… Труля-ля разные — так это у них мило всегда выходило… — Эка, говорит, хватились — про любовь! То есть, конечно, там и сейчас про любовь, но только, значит, примадонна влюбляется в героя, герой, значит, с ней два акта танцует — ну а в третьем беспременно он шпионом оказывается и она его на заставу отводит… Все ясно! В каждом театре теперь свой «шпион». Пьеса-то ведь везде одна идет, только называется по-разному… И зрителям большое облегчение получается. Ни о чем думать не надо. Занавес открылся — все ясно. Сразу можно идти в буфет пиво пробовать. — Так-с, говорю, действительно. Удобство огромное. Только все это очень мне, знаете ли, гудок на Каспийском море напоминает… — Что-о? — спрашивает. — Вы это про какой гудок?… — Да нет, так, — говорю. — Это я про пары, собственно… А он так к своему партнеру поворачивается и говорит: — Вот ежели бы мне такого человека в театре показали, я бы дальше пьесу смотреть не стал… В пьесе такие персонажи еще до начала спектакля в шпионах ходят… Я от них, знаете ли, сразу домой прыснул. Что такое, думаю, с театрами делается? Позвоню, думаю, поэту какому-нибудь. Поэты-то уж наверное гудят правильно! Звякнул одному. — Интересуюсь, говорю, Петруша, что робишь, о чем гудишь, любопытствую?… — Песни, говорит, делаю! — Правильно, говорю, Петя! Песня — вещь нужная. Добегай до меня, спой, а то на сердце у меня разнобой какие-то… Ну, Петя добегает до меня. Я говорю: — Гудани последнее, успокой душу… Ну, Петя и гуданул: — Песня, говорит, моя называется «Некрасивые глаза». Содержание такое: три парня однажды заспорили, у чьей девушки глаза лучше… — Здорово, говорю, Петя, завинчено… Пора, пора про девушек написать. А то у меня впечатление такое, что у нас и девушек не осталось… — Так вот, — продолжает Петя. — Один парень говорит: «У моей девушки глаза черные, как ночь, бархатные, как небо, звезды в них как цветы огневые…» — Здорово, говорю, Петя! Про звезды правильно. Дальше дуй! — Дальше, — продолжает Петя, — второй парень про свою девушку говорит: «У моей — глаза голубые, как море, ласковость в них как паруса кораблей, уходящих, как чайки…» (Не помню, одним словом, что он там ей в глаза понапихал, но только до того здорово, аж за сердце дергает. «Правильно, кричу, Петя! Талантище ты у меня — угадал, что нужно! Дальше дуй!»). Петя и дунул: — Третий парень, говорит, у меня, конечно, не то что эти два, а более сознательный: «Моей девушки глаза не как ночь и не как море, а простые, обыкновенные, некрасивые…» (Я, знаете ли, так и притулился: «Ну, ну, говорю, Петя…») А Петя так торжественно резюмирует: — Но она этими некрасивыми глазами подсмотрела шпиона на границе, а потому — да здравствуют девушки с некрасивыми глазами!.. У меня, знаете ли, кровь в голову кинулась. — Петя, кричу, за что ж ты девушек обижаешь?… Парень-то у тебя третий — не сознательный, а дурак набитый! Он же всю твою идею в любую минуту с глаз на ноги переведет… — Это как еще, — Петя спрашивает, — на ноги?… — Да так, — говорю. — Вот тоже три парня заспорили, у чьей девушки ноги лучше. Один говорит: «У моей стройные, как стебель лилии». Другой: «У моей как ноги горной газели — быстрые, красивые, ловкие». Ну а третий (тоже, как у тебя, «сознательный») говорит: «У моей девушки ноги как столбы телеграфные, толстые, с мозолями, отворотясь не насмотришься, но она ими дотопала диверсанта до границы, а потому да здравствуют девушки, у которых на ногах мозоли имеются!..» Так как ты, Петя, на это реагировать будешь? А? И Петя на меня тут совсем разобиделся… — Вы что ж, кричит, размагничиванием намерены заниматься?… По-вашему, тема о шпионаже кончилась?… — Нет, говорю, Петя, не кончилась! Но спекулировать этой темой никому позволить никак невозможно. До того, Петя, доперли, что и в балете девушки с голыми ногами сначала разные фуэте делают, а потом к ним на сцену с бородой диверсант выбегает, они его тут же разоблачают и, пританцовывая, на заставу ведут. После таких номеров пограничникам в глаза глядеть совестно! Они огромное дело делают, жизнь свою в заслон Родины ставят, а мы им про это трутатушки показываем… Надо гудеть о бдительности, Петя, но гудок по размеру пара иметь… Да и почему только о бдительности? Вы же инженеры человеческих душ, прах вас побери совсем! А душу-то видеть надо! Молодежь растет. Вы им ни в одной книге о том, что, например, в гостях в занавески сморкаться не следует, — ни разу не написали. Хоть бы одну песню о том, что в трамвае женщине место уступить надо, — с музыкой или без музыки бы сделали! Что ж им, самим догадываться необходимо? А ведь кто догадывается, а кто нет. В парке культуры и отдыха в выходной день иногда по темной аллее без пулемета пройти страшно. Об этом же тоже гудеть надобно!.. Только верно, правдиво. Вы же небось опять на ходули залезете. Через каждое слово про счастливую жизнь поминать будете. А нам этого не надо. Мы эту счастливую жизнь без вашего песнопения делаем. Живого человека нам покажите. Верь мне — и секретарь партийного комитета влюбиться может, и на берегу реки с девушкой на лавочке посидеть… И девушке своей на ухо такое вдруг прошептать сумеет, чего ни в одном декрете никогда написано не было! Вы что думаете, при социализме в любви-то циркулярами объясняются? Дескать, так и так, согласно распоряжения райкома, мобилизуетесь вы для исполнения должности возлюбленного такой-то?… Нет, Петя! В любви по-прежнему все ваши поэтические атрибуты необходимы. И луна, и соловей, и природа… Молодой человек девушке своей и в любви клянется и глупости говорит… И верность до гробовой доски обещает. До чьей гробовой доски — не говорит, но обещать — обещает. И шепчет небось: «Жизнь за вас готов положить, Маруся!..» И врет, конечно. Не только жизнь — а ежели собака его за палец укусит, он такой вой поднимет, аж небеса дрогнут. И она это знает и он — а говорят все-таки! Сам я видел, как хозяйственник один — почтенный человек в очках, плешь во всю голову, орден на груди, холостяк — за невестой ухаживал. Романсы ей пел, глаза к небу закатывал, за сердце хватался, в обморок падал — ну прямо как Тамара Церетели на бенефисе действовал… И уломал, подлец! Через неделю мы у него на свадьбе водку пили… И с удовольствием. Потому человек мне такой роднее, ближе, чем все те «герои», которые в романах у вас иначе как с промфинпланом спать не ложатся… Да от таких «героев»-то армия бы у нас без пополнения осталась!.. Я вот, Петя, все такую пьесу мечтаю у нас посмотреть. Тема чтоб у ней такая простая была. Вот женщина, понимаешь. Герой Советского Союза. О делах ее и подвигах — мир прогудел. И вот, по ходу пьесы, ее, понимаешь, муж бросил. И вот мечтаю сцену такую увидеть. Сидит на диване этот Герой Советского Союза и от горя на себе перманент рвет и в три ручья слезами заливается… Потому — она живой человек, Петя! А то ведь у нас ежели и напишут такое, так ежели у такой женщины и горе по ходу пьесы, так она беспременно у вас к рампе подходит, улыбается и публике какую-нибудь цитату из Карла Маркса зашпаривает. Дескать, ура, ура, братцы… Да ведь это ж неправда, Петя! Такая неправда, что она у меня у самого вот здесь в горле пароходным гудком застряла, и гудануть хочется, и чувствую, что силов не хватает… Правда нам, Петя, до зарезу необходима! Я когда-то такой анекдот говорил. Штаны у Москвошвея неважно шили. У новых — одна штанина короче другой была, у новых — было пятно на самых видных местах… А когда вы шли обратно жаловаться в магазин, вам говорили: «Что же вы обижаетесь, товарищ? И на солнце есть пятна!» «Да, — отвечали вы, — но солнце со всеми пятнами всходит и заходит, а мне же в таких штанах — ни выходу, ни заходу нет, дорогие товарищи!» Ну что бы было, если бы ты, Петя, поэму сейчас написал о том, что штаны у нас совсем замечательные стали, и по этому поводу свое знаменитое «ура-ура» кричать начал? Зачем же вы из нас дураков делаете? Мы же советские граждане. В каждом деле таком боль наша, радость наша. Вот у Островского в «Грозе» Катерина с обрыва в речку кидается. И тонет. Понимаешь — тонет! И в этом сила! Злость у меня на людей, которые ее потонуть заставили. А у вас бы — спасли ее! Непременно бы в конце пьесы секретарь райкома приехал, всех бы на место поставил и самой Катерине строгий выговор объявил за то, что она, не спросясь его, Волгу замутила… И был бы гудок этот, Петя, впустую! У вас гады-клеветники в пьесе на хорошего человека, на честного партийца доносы пишут, оболгут его — губят… Вот так бы, кажется, на сцену кинулся — речь какую ни на есть произнес! И вдруг — опять! — в конце начальство вваливается, и опять благополучный конец. Опять знаменитое «ура-ура» получается. Шпионы — такие идиоты, что их грудные младенцы ловят, клеветники наказаны, добродетель торжествует — и жизнь вся такой розовой водичкой замазана, что спросить хочется, что вы — «инженеры» действительно или отцы-протопопы с кадилом?… На многие наши кинокартины за границей рот разевают. И правильно! Но только надо того добиться, чтобы от некоторых других картин самим с разинутыми ртами по улицам не ходить. Вот я не помню, в каком-то фильме одна наша моторная лодка целый японский броненосец перед собой гонит. Броненосец в эту лодку в упор из пушек стреляет. Гранатами ее засыпает. А та хоть бы хны. В конце концов броненосец не выдерживает — тонет. Сам тонет! От стыда за авторов киносценария тонет! Тонет и гудит жалобно: зачем это вам? Потопите меня, но потопите почетно. Я ж броненосец. Я же не буксиришко «Шура» с Каспийского моря!.. И действительно! У нас же самая сильная армия в мире. В старое время называлась Расейской императорской армией… Но названия давали цари, а армию делал народ. И рязанские, вологодские мужики, бок о бок с бородатыми сибирцами, с украинскими и терскими казаками, с узбеками, белорусами и грузинами — вставали несокрушимой стеной за родную землю… И пока стоит эта земля — не нашлось во всем мире народа или полководца, сумевшего хоть раз в открытом и честном бою победить армию народа, разговаривающего на языках, на которых писали Шевченко, Гоголь и Пушкин… Армию этого народа продавали цари, бездарные генералы заводили в Мазурские болота, оставляя без оружия и снарядов, сажали матросов на разбитые корабли, которые сами тонули под Цусимой, русские солдаты плакали от злости, оставляя развалины гордого Севастополя, и с голыми руками еще и еще раз кидались на врага и умирали проданными, но никогда, за всю историю мира — не умирали побежденными!.. И по сю пору висят на стене Казанского собора в Ленинграде ключи от Берлина, Парижа, Праги и многих других городов просвещенной Европы, и пока стоит земля, не побывали ключи от Москвы в руках неприятеля… Их не дождался и Наполеон на Поклонной горе, а как привел войско в шестьсот тысяч — так и увел шестнадцать!.. Так гудите ж об этом! Гудите правдиво, от сердца, во всю мощь, во весь голос! Но только не забывайте «Шуру» — буксир с Каспийского моря. У «Шуры» от другого парохода гудок был. Она, что называется, в фальшивую дудку гудела… И от ее гудка — на все Каспийское море — был один только смех!.. |
||
|