"Сорок пять лет на эстраде" - читать интересную книгу автора (Смирнов-Сокольский Николай Павлович)Проверьте ваши носы!Не у каждого из нас с вами, дорогие товарищи, пока имеется дома, скажем, свой телевизор, многие еще не приобрели холодильники «ЗИС», поскольку не решили, что именно в нем так уж необходимо замораживать, но зато в каждом доме сегодня непременно шкаф, этажерка, иногда стеллажи во всю стену — с милыми сердцу, прочитанными и бережно хранимыми книгами. Книги эти стоят на полках, как на жердочках птицы, и каждая по-своему, своим голосом поет о любимых героях… У одних — это мужественный Павел Корчагин, у других — Батманов из романа Ажаева, у третьих — Василий Теркин, а у четвертых, особенно у читательниц, — пушкинская Татьяна, причем у некоторых, к сожалению, только из той части романа, в которой она, как известно, разочаровавшись в Онегине, выходит замуж за богатого генерала. Эти читательницы убеждены, что престарелый возраст его превосходительства компенсируется для Татьяны соответствующей генеральской жилплощадью, персональным гужевым транспортом, а для самого генерала — сомнительной возможностью утешаться прекрасными стихами на тему: «Любви все возрасты покорны»… Словом, у каждого свой любимый литературный герой! В Англии, например, даже поставлен памятник знаменитому сыщику Шерлоку Холмсу, который в природе никогда не существовал, а является лишь излюбленным литературным героем, выдуманным писателем Конан-Дойлем. Вот если бы нас с вами спросили: какому литературному герою следовало бы поставить памятник, мы бы сразу ответили… И тут я почувствовал, что ответить сразу — не просто! Вчера дома я так долго ломал себе голову, что в конце концов посетило меня этакое сонное видение… Откровенно-то говоря, сны свои я давно уже смотреть перестал. Уж очень, знаете ли, аппарат, который в моем организме снами заведует, стал аппарат бывшего Министерства кинематографии напоминать. То одну только заграничную заваль показывал: дескать, зачем нам мильон терзаний, когда все миллионы лежат в «Тарзане», то потом так на меня отечественно-документальными снами навалился, что я уже путать начал. То ли Пржевальский оперу сочинил, то ли композитор Глинка лошадь своего имени изобретает? То ли «Адмирал Ушаков» «Советскими китобоями» командует, то ли Иван Грозный режиссера Ивана Пырьева убивает. Верите ли, наяву галлюцинация началась: иду как-то мимо МХАТа, смотрю — князь Ливанов-Таврический под ручку с Аллой Карениной шествуют. — Откуда? — спрашиваю. — С просмотра! — отвечают. — Видите, на себя не похожи! Словом, за сны свои я ответственности на себя не беру. Что показывают, то и показывают… Вот и вчера, значит, только забылся — смотрю, а у меня полна комната литературных героев. И так как черт меня дернул в жизни профессию себе сатирическую выбрать, то и герои-то ко мне одни только отрицательные заявились. И Хлестаков, и городничий, и «Клоп» Маяковского, и все щедринские градоначальники города Глупова, и даже унтер-офицерская вдова, которая в «Ревизоре» сама себя высекла, и та приплелась! — Ты-то, спрашиваю, тетка, зачем? — Как — зачем, вопит, батюшка? Городничий-то меня за что высек? За критику! Ан, когда дело-то разбирать начали, он, подлец, сказал, что я сама себя высекла! Выходит, по его, я не за критику, а за самокритику пострадала? Неужто у вас такой путаницы не бывает? Вот и ставь памятник в назидание! У меня даже голова закружилась. — Товарищи герои, говорю, кандидатура на памятник — дело серьезное! Давайте но очереди! Антон Антонович, вы же городничий! Можете порядок навести? — Могу, — отвечает. — Только имейте в виду, относительно памятников — я против. Еще в «Ревизоре» я говорил: «У нас только поставь памятник, или просто забор — черт знает откудова и нанесут всякой дряни». — Успокойтесь, говорю, Антон Антонович! Памятник сразу еще не поставят. Поставят сначала только камень с обещанием поставить памятник. И простоит это каменное обещание до тех пор, пока наши художественные организации раскачаются. Ну а надеяться, что будет это скоро, может ведь только один литературный герой — это «идиот» из романа Достоевского. У нас его нету! Приступайте-ка к делу! Городничий навел порядок, и, смотрю, первым входит ко мне Чичиков Павел Иванович — мошенник, скупщик мертвых душ, и сразу, по Гоголю, начинает, что вот, мол, «прибывши в этот город, почел за непременный долг…». Я его перебиваю, говорю: — Давайте без цитат, Павел Иванович. Цитаты у своих ораторов надоели. Рассказывайте просто — как, что? — Извольте, — говорит. — Прибыл я из небытия в ваш город. Натурально побежал на службу устраиваться. Туда-сюда, в одном месте смотрю — директором старый знакомый Манилов оказался, милейшей души человек! Собакевич у него кадрами заведует. «Пишите анкету», — говорят. Ну, для меня это дело привычное, — я ведь в анкетах на все каверзные вопросы зигзаги ставлю. Состоял ли, скажем, под судом — зигзаг, чем занимался до революции — зигзаг, нахожусь ли в браке — волнистый зигзаг! Так на этих зигзагах и в учреждение въехал! Директором Манилов чудеснейшим оказался! Все время о бдительности говорил, а сам спал сном беспробудным! Изредка только проснется и, словно атаман в Запорожской Сечи, спросит: «Чичиков, Павел Иванович, у нас служит?» «Служит», — отвечаю. «А как он там по анкете — горилку пьет?» — «Пьет!» — «В пресвятую троицу верит?» — «Верит!» — «Ну, значит, истинно христианская душа!» Зевнет, на бюст Карла Маркса перекрестится и опять заснет. Сверхбдительный человек оказался! И ах, доложу я вам, — если бы все от одного него только зависело! Но вы же советские учреждения знаете? Тут тебе и партийные, и беспартийные, и активисты, и профработники! Ну, нет жизни! Из-за них о карьере моей в народе даже примерный театральный репертуар на неделю сложили. Дескать, в понедельник у Чичикова — «Доходное место», во вторник — «Не было ни гроша, да вдруг алтын», в среду — «Бешеные деньги», в четверг — «Ревизор», в пятницу — «Человек с ружьем», в субботу — «Далеко от Москвы», а в воскресенье — «Живой труп» сочинения Льва Толстого! — Каким же образом, спрашиваю, вы опять в числе здравствующих оказались? — Да ведь в настоящее время, отвечает, по амнистии. Статья подошла… — Поздравляю, говорю, Павел Иванович! Только ко мне-то зачем? Неужто на памятник претендуете? — Да нет! — отвечает. — Но поскольку затея ваша до неживых касается, я и подумал — не продадите ли вы мне мертвых душ, которые, однако… — Э, говорю, Павел Иванович! Так вы за старые дела принимаетесь?! Позвольте тогда и мне языком театрального репертуара поговорить. Имейте в виду: акт величайшего доверия, которое сейчас даже героям вашего плана оказано, лишь для тех, кто за ум возьмется, пьесой «Весна в Москве» оборачивается. Для тех же, которые «Веселые расплюевские дни» почуяли и на темных улицах для граждан «Опасный перекресток» пытаются возобновить, из тех самых — «Мертвых душ» уже не по МХАТу, а по новому кодексу ставить будут… Чичиков мгновенно испарился, вместо него вошло какое-то странное существо. Худое, изможденное, в розовых одеждах, за плечами ангельские крылья, а в руках туго набитый портфель… — Кто вы? — спрашиваю я, а существо отвечает: — Не узнаете? А я ведь положительный литературный герой. Я парторг из многих новых пьес и романов. Не пугайтесь! В жизни я не такой! Таким меня сделали авторы. Это по их воле я месяцами не выхожу из цехов, не завтракаю, не обедаю, не ужинаю… В некоторых произведениях я не ложился спать по нескольку лет! Критики устраивали дискуссии на тему — чем должен питаться положительный литературный герой и имеет ли он право переваривать пищу? Зарплату я не получал вообще, потому что деньги в литературе существуют только для отрицательных героев. Только они имеют в жизни какие-то расходы: одевают, обувают и кормят детей, а иногда разлагаются до того, что могут, например, помочь жене купить шубу! Я своей жене имею право помогать лишь повысить идейный и политический уровень. Впрочем, и общался я с женой только по телефону, и если у меня появлялись дети, зрители были убеждены, что они рождались на свет либо по указанию вышестоящих организаций, либо в результате рационализаторских предложений всего творческого коллектива трудящихся. — Так что ж вы хотите? — спрашиваю. — Памятника? — Нет, — отвечает. — Забвения! Пусть вместо меня появится настоящий парторг. Не ходячая фальшивая добродетель, а живой человек! Слышите ли — живой! А пока… Существо, кряхтя, замахало крыльями, пытаясь поднять чей-то отстающий промфинплан на недосягаемую высоту… Вместо него в комнате вдруг появилась какая-то чистая, светлая, но совершенно незнакомая девушка. — Кто вы? — спрашиваю. — Литературная героиня? — Нет, — отвечает. — Я всего только тема. Тема любви! Простой человеческой любви… Я была главной темой у Пушкина, желанной гостьей у Горького, Маяковского, а сейчас я встречаюсь в печати только на четвертой странице «Вечерней Москвы» в объявлениях о разводе. Но в этих объявлениях люди узнают не о том, что я есть, а о том, что меня уже нет! Это не пушкинское «Повсюду следовать за вами», а совершенно наоборот — «дело подлежит рассмотрению в народном суде Краснопресненского района»… Тема заплакала. Я начал утешать, как умел. — Не волнуйтесь, говорю, в жизни вы вечны! Да и в литературе сейчас уже намечаются сдвиги… Я сам, например, читал недавно какой-то новый роман, в котором жена просто горячо, по-настоящему любит мужа. Правда, муж этот не ее, а подруги, но все-таки уже любит! Можно и о памятнике поговорить… Тема любви удалилась, и городничий (за взятки, очевидно!) начал пускать ко мне что-то уже совершенно немыслимое… Благородный смех пришел, замученный статьями о том, каким он должен быть, до того, что на смех этот без слез смотреть стало невозможно! Даже машинист поезда, который на Анну Каренину наезжает, и тот заявился! Зачем, кричал, теперь его в кино по десять сеансов в день на народную артистку налетать заставляют? Дозвольте, говорит, я один раз паровоз на инсценировщиков направлю! Что ж они с транспортом делают!.. Наконец, уже совсем черт знает что: открывается дверь — вдруг вошел НОС! Такой же самый нос, который, помните, пропал у гоголевского майора Ковалева и один путешествовал по Петербургу… — Уж не считаете ли вы себя любимым литературным героем? — спрашиваю я. — Ведь вы всего-навсего нос! А нос отвечает: — Вы правы! Я действительно всего только нос. Поэты, забыв обо мне, воспевают глаза, губы и розовые щечки любимой. Но снимите меня с лица любой красавицы — что останется? Блин! Совершеннейший кочан капусты! Недаром сами они, промазывая гуталином ресницы, крася губы химической ядовитой помадой, меня — только почтительно пудрят. О носе человек не должен забывать ни на минуту! Я обладаю способностью, например, вдруг задираться кверху. А люди, задравшие нос, неминуемо забывают, что они только слуги народа и что без народа — они выше носа не прыгнут и дальше носа ничего не увидят. А между тем люди, узнавшие о том, что ложу в каком-нибудь периферийном театре, которую они посещают, не по чину называют «правительственной» и что для входа в жалкий их кабинет существует «бюро пропусков», а на улице их сопровождает охрана, хотя напасть на такую «персону» могут только либо собственная жена, либо теща, — так вот, узнавшие об этом советские люди сначала начинают смеяться, а потом в этом смехе появляются нотки, от которых уже никакие «пропуска» не спасают… И тогда, хоть сегодня они еще гордые, но пустые «вельможи», а назавтра — от них ни кожи, ни рожи! Роль народа в истории очень подчеркивал товарищ Дзержинский. Когда, помните, шпион Локарт пытался доказать ему на допросе, что ЧК раскрыла его дело случайно, так как дочь его случайно обронила документы на улице, а проходивший красноармеец случайно их поднял, — товарищ Дзержинский ответил: «Вы ошибаетесь. Дочь ваша обронила документы случайно, но бдительность рядового красноармейца — не случай. В этом вся наша сила. Если бы весь народ не поддерживал нас, не считал паше дело своим — вы не сидели б сейчас предо мною…» Нос — это инструмент чрезвычайно разносторонний! Враги и сегодня побаиваются совать нос в наши дела, зная, что мы не даем водить себя за нос, при неудачах не вешаем носа, а при нужде можем так щелкнуть по носу, что они рискуют остаться вовсе без носа! Ну а каково быть без носа, — вы, товарищ фельетонист, можете судить по себе… — Позвольте, спрашиваю, а при чем здесь я вообще? А нос отвечает: — А как же? Вы столько времени беседуете со мной и не замечаете, что нос-то я ваш?! — Как — мой? — кричу я. Хватаюсь за зеркало, а у меня действительно, прямо по Гоголю, вместо носа — пустое, гладкое место. Вглядываюсь в нос, сидящий передо мной, — мой нос! Чуточку, знаете ли, красноватый, потому что без моего участия некоторые цифры в отчетах товарища Микояна были бы несомненно чуть сниженными, — ну, словом, мой нос! — Милостивый государь! — кричу я. — Потрудитесь вернуться обратно! Меня могут вызвать в Министерство культуры! А нос смеется и говорит: — Успокойтесь! Министерству культуры спящие не нужны. А когда вы проснетесь, я буду на месте. Вот вы без меня столько времени искали любимого литературного героя — и не нашли. А любимый герой-то у вас — словно шишка у алжирского бея — под самым носом! Это же чепуха — ставить памятники героям литературных произведений. Ставьте их писателям, создающим этих героев! Но такая же чепуха воспевать одни лишь новые стройки, моря и каналы, забывая, что создал эти моря и каналы — человек, самое величественное и драгоценное создание нашей эпохи! Он-то и должен быть самым любимым героем. Разве не увлекательно интересно, как он живет, как работает, кого любит и кого ненавидит, какую получает зарплату и всегда ли хватает ее? Не памятники при жизни, а вот хорошую, доступную по цене мебель, рассчитанную не только лишь на дворцы, но и на одну скромную комнату, в которой пока еще чаще всего живет наш герой, — это нужно! Нужны красивые, прочные, недорогие костюмы, не сказочные семиверстные сапоги, но и не сапоги, в которых больше семи верст пройти невозможно — развалятся! Не ковры-самолеты, но и не ковры, равные по цене самолету, не скатерти-самобранки, но и не брань из-за скатерти! Это же плохо, когда в рабочей столовой человек жалуется, что чай не сладок, а ему отвечают, что он его неверно мешает. Он, видите ли, крутит ложечкой слева направо, а сахар часто уплывает налево… Пусть будет еще больше вкусных вещей, радостных настроений, у девушек пусть будут духи, пахнущие цветами, а не черт знает чем — это уже претензия от имени носа! Укажите человеку его недостатки — их много! Но не забывайте достоинств! У советских людей они велики и прекрасны! И если их еще не почуяли чьи-то носы — кстати, не только писательские, — значит, эти носы либо очень задрались в небо, либо начисто куда-то сбежали и надо их поставить на место. Товарищи! Проверьте ваши носы! С этими словами я и проснулся… |
||
|