"Сорок пять лет на эстраде" - читать интересную книгу автора (Смирнов-Сокольский Николай Павлович)Кругом шестнадцать КинофельетонСразу же после сообщения конферансье о выступлении Смирнова-Сокольского гаснет свет и вспыхивает экран: (Из подъезда выскакивает ватага билетеров, разбегаются в разные стороны. Помреж бежит тоже. Грилль звонит по телефону. Главный кассир снимает трубку, слушает.) (Кассир у телефонной трубки: от ужаса у него встают дыбом волосы. Помреж бежит по улице на розыски.) (Памятник Гоголю. Наплыв на Сокольского, стоящего в раздумье около памятника. Подходят две обывательницы-старухи. Рассматривают Сокольского.) (Становятся в очередь сзади Сокольского.) (Памятник Гоголю. Книга Гоголя. Наплыв на дремлющего Сокольского. Наплыв на страницу книги «Мертвые души».) (Кадр из кинохроники: папа Римский с епископом благословляют.) (Кадр из кинохроники: очередь у магазина Центроспирт.) (Человек спрыгивает с трамвая. Его штрафует милиционер.) (Газета с заголовком: «Вандервельде вынужден признать успехи СССР». Наплыв на заголовок: «Форвертс» не печатает статью Вандервельде».) (М. И. Калинин, окруженный деревенскими ребятишками.) (Расписание поездов. Наплыв на доску с надписью: «Поезд № (Детишки в яслях сидят на горшочках.) (Корова в совхозе.) (Свинья с поросятами.) (Портрет пианиста и композитора Дмитрия Покрасса.) (Бегущий по улице помреж Грилль в отчаянии держится за голову. Сокольский в задумчивости у памятника. Около него очередь. Подбегает помреж. Расталкивает Сокольского. Оба убегают. Стоит мотоцикл. Шофер слез. Подбегают Сокольский с помрежем. Садятся, оглядываясь по сторонам.) (Сокольский с помрежем едут, и подъезжают к Мюзик-холлу, вбегают в подъезд. Грилль у занавеса. Вбегают Сокольский с помрежем. Сокольский спешно раздевается, приготовляется, отдергивает занавес.) Свет. Сокольский на сцене. — Вот так, товарищи, пройдешь иной раз по Арбату, посмотришь на памятник Гоголю и подумаешь: а ведь действительно был великий писатель… Вы, конечно, понимаете, что я про Николая Васильевича Гоголя говорю, вы не перепутайте. Есть еще Анатолий Васильевич — это совсем другой Гоголь. Наш. Современный. Ну а современная литература вообще, по-моему, переживает в настоящее время кризис. Подумать только, сколько ежедневных печатных произведений на свет появляется, а что в них заворачивать, сразу и не придумаешь. В некоторых, особливо кооперативных, магазинах художественная литература эта лежит на прилавке буквально безо всякого движения. Не проникает, так сказать, в массы. Или напишет, например, молодой писатель повесть, посвященную, скажем, кампании за качество продукции. Ан, пока там эта повесть печатается, набирается — кампания эта, глядишь, закончилась и все разговоры не только о качестве, но и о самой продукции становятся явно несовременными. Века пройдут, а жив будет Гоголь, Николай Васильевич. И заметьте себе: «Цемента» не написал, «Рельсу гудят» не его сочинение, а иную строчку возьмешь — как сегодня про нас написано. И разве не про стремительность наших большевистских темпов говорят эти знаменитые строчки: «Эх, тройка! птица-тройка, кто тебя выдумал?… кони вихрем, спицы в колесах смешались в один гладкий круг… и вот она понеслась, понеслась!..» И в одном только ошибся классик. Не неведомая сила и не тройка (какая там, к черту, тройка!) подхватила тебя на крыло к себе, и несутся навстречу не купцы на облучках, не лес с темными строями елей да сосен, а летят трактора, Днепрострой, Магнитострой. Возникает страна, новая, чудесная, не похожая на старую, гоголевскую Русь. Летит навстречу и дорога, но какая дорога! Асфальтовая, черт ее побери, дорога! Мудрено ли, что, как у Гоголя, вскрикнет в ужасе остановившийся пешеход-обыватель, перекрестит себе лоб по старинке и промолвит в горести: «Несутся, сволочи, а папирос нету. Социалистические города разводят, а копченой колбасы достать невозможно. На кой дьявол мне железная дорога Турксиб, у черта на куличках, когда у меня, извиняюсь, желтых ботинок нету. Вы выдайте мне пару туфель-джимми, дабы я мог шагать в ногу. А так куды мне торопиться. Вон я единственную вещь задумал коллекционировать — разменную монету серебряную, так мне и того не позволили. К пяти годам приговаривают. Я говорю: «Товарищ судья, разрешите мне предложить вам встречный промфинплан. Давайте мы эту пятилетку проведем в два года». Так рази ж послушали! Все только о трудящихся думают. Со мной так даже Льва Николаевича Толстого перещеголяли. Тот «я никого не ем» проповедовал. А для меня уж «я ничего не ем» выдумали. Задавили, сволочи, интеллигентного человека…» Смеетесь? А над кем смеетесь? Кто, спрашивается, все эти поганые анекдоты выдумал?… Думаете, не знаем? Знаем! Думаете, боимся? Не боимся! Велик путь — мало ли дряни попадется еще на дороге. Прохожий этот даже не человек в футляре — это футляр без человека. Это старый российский Таракан Иванович вылез из щели и пошевеливает усами. Это еще гоголевские перепеченки, неуважайкорыта, сквозняки-дмухановские болтаются под ногами. Против них есть чудесное средство — смех. Смех над головотяпством, невежеством, бескультурьем, которого еще много, но которое все равно, как гоголевский прохожий, останется далеко позади… Припомните только, какие чисто тараканьи пробки пришлось прошибать товарищу Орджоникидзе при снятии бандероли с папиросной коробки. Это экономило несколько миллионов, но бюрократические тараканы прямо запищали от боли. — Как, бандероль сняли? В Америке — бандероль, в Германии — бандероль. Как же мы-то будем без бандероли? Закипела война, разгорелась настоящая драма. Акцизники защищали эту бандероль, как будто она им папа или мама… Вопрос довели до Совнаркома, чуть друг друга не разорвали на части. — И что же, — говорит товарищ Орджоникидзе, — сняли бандероль, и ни малейшего вреда для Советской власти. А ведь этих бандеролей — пропасть (прочтите у Михаила Кольцова), наши колхозники стонут от одного только анкетного ада. Из города беспрерывно запрашивают «как вы едите, как вы спите, да как вы опорожняетесь, а сколько это выходит на навозочасы, а сколько на короводекады». Над этим уж стыдно смеяться, но в Пензе, например, колхозники не знали, что делать — продолжать ли им посев ржи и проса иль отвечать на анкету Госплана, в которой было точно тринадцать страниц и сто пятьдесят два вопроса. Есть, между прочим, такой анекдот — будто заведующий «Канатчиковой дачей» с самой серьезной миной предложил для промфинплана своего учреждения лозунг: в этом году тысяча сумасшедших, а к концу пятилетки — семь с половиной. Ну, если этот анекдот касается наших чиновников, то у меня он не вызывает особого удивления. Лишили же в провинции одного гражданина голоса, поставив ему резолюцию: «Голос вам, гражданин, все равно не потребуется, потому что вы глухонемой от рождения». Товарищ Орджоникидзе рассказывал, что в то время, как с японцами и англичанами мы давно договорились относительно рыбной ловли, моря и дна, между двумя советскими городами, Ейском и Мариуполем, по вопросу, где кто должен ловить рыбу, происходит форменная вооруженная война. Рыбаки ходят в море чуть ли не с пушками, лезут друг на друга в атаку, разбились на военные части. Ну а рыба, конечно, плавает, она же беспартийная, она ж не обязана принимать участие… И кроме того, она необразованная, она не кончила ни семилетки, ни вуза, откуда ей знать, что рыбная ловля — это вообще когда на одном конце червяк, а на другом — председатель украинского Рыбаксоюза. Вон и обследование столовых показало: мало того, что вместо обеда кое-где подается просто вонючее дрянцо, обращение с посетителями такое, что в Макеевке, например, официанты даже в договоре о соревновании пункт поставили: обязуемся-де не бить посуду и не плевать посетителям в лицо. Хамство, грязь, в кооперативах с распределением неразбериха, за которую следовало бы высечь. Попадаются индивидумы, которые одних заборных книжек ухитряются получать на рыло по шесть с половиной тысяч. Воровство, а в отчетах — «усушка», «утечка», «мыши поели», «на нас-де нет никакой вины…». Ох, эти мыши! Хорошо, что наша республика не находится где-нибудь в Африке. Там, например, не мыши — слоны! Представляете, что б это было! Одна надежда на львов и тигров, которые, кажется, продуктами не интересуются, потому что они людоеды! Так что, может, хоть в Африке отчеты приняли бы такой характер, что вот, мол, продукты все целы, но заведующих спишите в убыток, потому что их тигры израсходовали на обеды. Это не так глупо, как кажется. Теперь, когда снабжение рабочих — главный фактор, завоеванный индустрией нашей, Троицкий консервный завод отправляет в Петропавловск для рабочих двадцать тысяч банок консервов под названием «Баранина с кашей». Блюдо само по себе не ахти какое, но надо же считаться с суровым режимом. Только вскрыли рабочие банки — смотрят, а там не баранина с кашей, а, как гласит протокол, — прямые бараньи кишки с их содержимым. А баранины-то и нету, бараны-то, очевидно, остались в тресте. А теперь вытащили их за ушко да на солнышко всех вместе… К сожалению, не одни только наши головотяпы виновники этих прорывов. Иногда и на честном рабочем теле появляются прыщи и нарывы. Знакома вам такая картина: завод принимает вызов, торжественное заседание, выступают ораторы, клянутся выполнить пятилетку не в четыре года, а чуть ли не в год, гремят оркестры, подписывают договор, присягают, чуть не молебен служат. И что же, проходит неделя, кривая прогулов растет, появляется модное слово «текучесть», а «ударники» (к сожалению, и среди ударников тоже такие бывают!) сами не только ни черта не делают, но еще и других на соревнование вызывают. В результате план сорван, прорыв. Директор сваливает на объективные причины: «Знаете ли, победить их не в силе я…» Ерунда, дорогие товарищи! В нашей стране объективных причин не бывает, каждая объективная причина имеет имя, отчество и фамилию. А то начинают искать эту объективную причину, обследование на обследование наворачивают. А объективная-то причина сидит за углом в пивной и вторую дюжину пива раскулачивает… Какую силу надо иметь, каким богам ставить свечки, чтобы спихнуть таких людей с их печки!.. Тут могли бы помочь и писатели, но, как это ни жаль, в то время, когда страна находится в величайшем напряжении, когда каждая строчка писателя должна помогать делать сталь, когда Московский завод имени Ильича выпускает специальное воззвание к писателям — на помощь, приходите в цеха, станьте рядом, когда по пьянству, прогулам — один только старый Демьян выпускает снаряд за снарядом, писатели или спорят о психоанализах (честно говоря, не знаю, что это за штука), или пишут такие романы: дескать, «крупный партийный работник, возвращаясь с заседания, долго подглядывает в щелку, как моется его голая свояченица. Пораженный этим волшебным зрелищем, партийный работник спутывается с этой свояченицей, награждает ее ребенком, потом, разумеется, бросает и страниц триста подряд мучается, как собака, доказывая и ей и самому себе, что Карл Маркс к этому относится одобрительно». Это, конечно, схематично, пересказывать все — слишком тяжелое бремя. Черт его знает, может быть, это и замечательно, но ведь, дорогие товарищи, не время! Нельзя, будучи поэтом и не заглядывая в заводские рабочие углы, отписываться такими патетическими строчками: дескать, «Гремят лебедки, шипят котлы»… Это, конечно, очень революционно и радостно, но если вы спросите об этом любого рабочего, предоставите речь ему, он вам объяснит, что если лебедки гремят, значит, они не смазаны, если котлы шипят, значит, они испорчены, и радоваться тут решительно нечему… Не то, дорогие товарищи, не то… Не мне это говорить вам. Страна переживает необычайный подъем, необычайное напряжение. Идет великий поход на старую деревянную Россию… и ах, какие у нас темпы, дорогие товарищи! Смотрите! Мчится вперед уже не гоголевская тройка — далеко ли уедешь на этом нехитром снаряде, что долотом сколотил расторопный ярославский мужик! Отошла тройка. Мчатся вперед автомобили, аэропланы, дирижабли — черт побери!.. Летит мимо все, что ни есть на земле, и все отстает и остается позади. Эх, догнать бы, необходимо догнать всем, кто отстал, — и мне и вам. Догнать… Но па чем… Разве вот транспорт, старый железнодорожный товарищ — выручай! Эх, подвел транспорт. Разве на таком догонишь? Расписание-то у него вроде поваренной книги. Рецепт вкусный, а кушанье… Отстаешь, дорогой товарищ, а еще транспорт. Подтянись, родимый, оправдай звание-то. Не то другие подтянут… А это кто?… А, краснообозчики! Вот, пожалуй, кто довезет, вот с кем по дороге! Им как раз в то же место. Хлеб везут — великое дело делают! Братишка, остановись, захвати… — Да до конца пятилетки… Сокольский, «входя» на экран: — Вот спасибо, братишечка. Выручаешь! А я сейчас. Я вот только пальтишечко на ватке надену, калошки, зонтичек… — Мало ли что, дорогой, ясная… А вдруг ударит мороз. Как же тогда… Как бы чего не вышло!.. И никто вместо нас самих не довезет, никто не поможет, но не сдадут темпы, мчатся вперед… Есть еще порох в пороховницах! И пусть еще живы страшные гоголевские хари, еще выставляется изредка чье-нибудь свиное рыло, хрюкая и поводя очами, — все равно старой гоголевской Расее пришел конец. Хари останутся позади… И сам носатый классик уныло стоит на Арбате,[8] негодуя и дивясь долгой их славе… |
||
|