"Прошу, убей меня." - читать интересную книгу автораГлава 9Кризис индивидуальности[30] Это была целая эпоха, эпоха наркоманских притонов и дорог на руках — самая что ни на есть культура джанки. Ее дух витал от отеля «Челси» до отеля «Эрл», до самого Генри Гудзона, до Севильи. Кто-то проникал в отель, снимал многокомнатный номер — и туда сразу же вваливалась толпа в полтора десятка человек. Правда, постоянно возникала проблема — кто-нибудь обязательно хотел меня выебать. А я была всего лишь ребенком, который искал, где бы ему переночевать. Время от времени я тусовалась возле пиццерии на углу Семнадцатой стрит и Второй авеню, где и познакомилась со спидовыми фриками. Меня втащили в Кодлу — сокращение от «Амфетаминовой кодлы», состоявшей из Фрэнки-Бруклина, Стриженого Сэмми и Черного Фрэнка. Это был просто улет! Они не были хиппи. Они были преступной, гомосексуальной, торчащей, одухотворенной, артистичной бандой мужиков. Кидалы-мастера. Жулье. Домушники. Легендарные чуваки с многолетним стажем. И было ощущение, что я — сверхновая глава в их длинной истории. Все они были настоящими уличными членами Кодлы. И над ними стояли люди покруче, ну, например, Руби Линн Рейнер, мифический спидовый дилер, Ундина, The Velvet Underground и прочие черти с Фабрики Энди Уорхолла. Ведь в то время наркота и творчество были двумя мирами, плотно связанными друг с другом. Я тусовалась с Кодлой и при этом совершенно не баловалась спидом, потому что и так могла не спать по трое суток подряд. Но через пару месяцев они уговорили меня ширнуться с ними за компанию. И я стала колоться. И протащилась! Это был мой препарат. Я влилась в струю, я обожала людей, которых уносило рядом со мной. Однажды, когда я разгоняла мозги в кофейне на Гринвич-авеню, кто-то сунул мне записку. Там было написано: «Девочка в зеленом платье, во сколько у тебя рабочий день заканчивается?» Сначала я не воткнулась, что это за херня. Записка была от Джеки Кертис, которая сидела за соседним столом. Рядом с ней стояла авоська, а в авоське — пьесы Джеки, какие-то бумажки и Бог знает что еще. Джеки написала записку, потому что ей захотелось со мной познакомиться. Мы моментально познакомились и остаток дня прогуляли вместе. Она тогда еще косила под мальчика. Даже одевалась, как парень. И тоже торчала на спиде, хотя и не кололась — только «колеса». Именно наше с ней знакомство вскоре привело меня в Театр абсурда Джона Ваккаро. По-моему, Джон Ваккаро — куда более значительная личность, чем Чарльз. В общем-то, Лудлам следовал театральным традициям, ну, и не стеснялся переодеться в женщину. У Чарльза Лудлама публика чувствовала себя очень уютно. Все, кто шел на его спектакли, готовились к очередному смешному издевательству, простенькому фарсу с переодеваниями. Он не вгонял их в краску. Джон Ваккаро же заходил куда дальше. Гораздо, гораздо дальше. Джон Ваккаро был опасен. Джон Ваккаро умел смутить публику и делал это самыми разными способами. Он мог выгнать на подмостки детей-уродов и сиамских тройняшек, сросшихся в районе задницы. У одного актера была подпорка из папье-маше под его огромным членом, свисающим из шорт до самых колен. При этом актер не мог контролировать позывы к испражнению, и говно постоянно лилось прямо ему на ноги. О, это вызывало неподдельный восторг! Людям нравился такой театр визуальной конфронтации. А Джон Ваккаро по уши увяз в глиттере[31] — это было его фишкой. Все ходили в глиттере. Весь актерский состав был в глиттере по самое не балуйся. Конечно, люди носили глиттер и задолго до этого, а трансвеститы носили глиттер на улице. Но мне кажется, что глиттер действительно стал популярен после того случая, когда Джон Ваккаро собрался за тканью для нового костюма и свернул в занюханный уголок Чайнатауна, где наткнулся на большую распродажу блесток. Он скупил все и вернулся с огромными баулами, полными блесток всех цветов. Джон притащил их в театр и буквально заставлял всех использовать блестки в таких объемах, какие только можно себе представить. Само собой, лица были покрыты блестками, а волосы блестели; актеры, исполнявшие роль Лунного Оленя, были полностью покрыты зеленым блеском; у Малышки Бетти, игравшей ребенка-кретина, блестки сыпались из пизды — и все потому, что Джон Ваккаро помешался на блеске, он сделал блеск символом скандальности. Вся сцена переливалась. И не только там, где находились люди, — сверкало все, потому что актеры двигались, танцевали, сталкивались друг с другом, прыгали на реквизите — все, все было завалено блеском. Короче, сцена со включенными прожекторами выглядела, как сплошной ураган блесток. Высшей формой сцены всегда был человек против себя самого: Гамлет, Король Лир, Вилли Ломан, Бланш Дюбуа. Я же всегда полагал, что высшая форма театра — это мир против самого себя. И на хуй «человека»! Я отказался от «человека». Мне куда интереснее мир. В любом случае, существовали две различные школы. У меня был социальный подтекст, у других нет. Блестки были лишь представлением, способом подачи. И ничем больше. Америка повернута на лоске, вот как я это преподносил. А ведь здорово получалось! Блестки — это косметика. С их помощью я показывал Америке ее собственное лицо. Это был лоск Таймс-сквер. Как думаешь, что ты увидишь, если вырубишь свет и посмотришь на Таймс-сквер? Да ничего! Несколько дней спустя Джеки появилась на пороге моей квартиры. Сказала, что окончательно порвала с Джоном Ваккаро, что ушла из пьесы и что все в Нью-Йорке должны считать, будто бы она покончила жизнь самоубийством. Так что она пока поживет у меня, но никто не должен знать об этом, потому что Джеки Кертис вроде как мертва. Я сразу же загорелся. Идея была просто восхитительная. Я сказал Джеки: «Конечно, заходи!» А на следующий день появился Холли Вудлон, такой стильный, весь в черном бархате, с черными страусиными перьями в волосах, и заявил: «О, меня снедает скорбь!». Ну, и тоже остался у меня. Было дело, я ставил одну из пьес Джеки. Но это было совсем не так, как Джеки об этом рассказывает. Она написала педерастичную пьесу о кассире из маленькой забегаловки на Сорок второй стрит и назвала ее «Heaven Grand in Amber Orbit», по имени главного персонажа. А все имена были взяты из карточек тотализатора на ипподроме. Я превратил пьесу в цирк и показал в ней сиамских тройняшек. Я сделал из нее мюзикл. Интермедию, в которой рассказывалось о проблемах этого мира, и что если все власть имущие наедятся настоящего говна, то никакие войны нам больше не грозят. Всю пьесу Джеки сидела на толчке и сражалась с запором, а в это время кто-то совал ей в жопу туалетный ершик. Ничего подобного в том, что принесла мне Джеки Кертис, не было. Попутно мы набивали пакеты едой, чтобы отнести ее Джеки. Квартира превратилась в притон. Стоило впустить Джеки и Холли, и Кенди Дарлинг оказывалась тут как тут. Но самая дикая толпа, помнится, состояла из Джеки, Холли, Рио Гранде, Риты Ред, Джонни Паттена, Уэйна Каунти и меня — все вместе в квартире с одной спальней в Нижнем Ист-сайде. По мне, Джеки Кертис, Холли Вудланд и остальные из их компании были самыми гламурными людьми. Это были не трансвеститы. Это были не сумасшедшие. Просто люди, которые всю жизнь ходили в платьях и старушечьих туфлях. Джеки, к тому же, вообще не мылась — и вонища от нее стояла до самых небес. Холли плотно сидела на спиде. И ей было посрать, кем ее считают другие люди — мужиком ли, бабой ли. Хоть марсианином. Сушилку тут же измазали воском для эпиляции, потому что им приходилось постоянно выдирать растительность на лице, правда, результат был далек от идеала женской красоты. Делалось это так: мажешь лицо расплавленным воском, даешь высохнуть — а потом берешь и срываешь воск. Щетина выдиралась с корнями, а ты в итоге оставался с распухшей мордой, красной, жирной и уродливой. После этого они мазались косметикой от Вулворта — единственное, что могли себе позволить. Итак, рыжий грим на красные морды — и вперед, на улицу! Никто даже подумать не мог, что они — бабы. Но и за мужиков их никто не принимал. Короче, все удивлялись: «Что это за уебки такие?». Причем они одевались в платья одной старушки. Эта самая старушка жила в соседней квартире и незадолго до того померла. А Джеки перелезла к ней по карнизу, вломилась в окно и стащила все ее шмотки. Прикинь, она носила шмотки мертвой старухи! Холли вообще носила все подряд. Постоянно закутывалась в какую-то хуйню. К слову, из-за этого у нее были проблемы с людьми из департамента соцобеспечения. Она получала велфер, как, впрочем, и все остальные. Так вот, она легко могла напялить страусиные перья, накладные ресницы и завалиться за своими чеками. Однажды ее пригласили в офис и сказали: «Сэр, это офис департамента социального обеспечения. Вы расхаживаете по нему в вечернем платье и страусиных перьях. Остальных посетителей это очень, очень нервирует». Холли сказала: «Бля, купите мне какие-нибудь джинсы, их и надену. А пока вы даете мне деньги, я буду тратить их, как хочу. А я хочу страусиные перья». Но эти черти меня подцепили на крючок, на тот самый, на который меня все время ловят. «Звонил Джон Ваккаро, ему очень нужна помощь». Конечно, если кому-то нужна помощь, я бегу со всех ног. Мне надо было держать костюмы Эльзы Соррентино. Та играла Тралалу в «Последнем повороте на Бруклин» Хьюберта Селби-младшего. А однажды Джон подошел, взял костюмы у меня из рук и буквально вытолкал меня на сцену с криком «Иди туда и сделай что-нибудь!» Как-то, в канун очередного Нового года, Джон Ваккаро буквально спустил Кенди Дарлинг с лестницы и пинал ее два пролета подряд. Она летела через семь или восемь ступенек и пыталась подняться, а он уже стоял рядом — и опять бил ее. Снаружи стояла страшная пурга, навалило с метр снега, но Джон вышвырнул Кенди на улицу в одном вечернем платье. Только не думайте, Кенди нравилось, когда ее выбрасывают на улицу под снег. Она жила ради драм. Я уверен, на следующий день она наверняка сидела там, как ни в чем не бывало, пила чай и болтала с Ваккаро. Понимаешь, все сидели на спиде, а это именно то, что нужно для великих трагедий и бури эмоций. Куда ни плюнь — попадешь в очередную драму. То дерутся, то плещут выпивкой в морду, то швыряются бутылками. И все это в подсобке у «Макса». Кто-то считал Патти уродиной, ну, знаешь, тогда еще ценили красоту. Но она не была страшной, просто раньше никто так не выглядел. Представь себе костлявую чуму в одежде. И это был ее стиль — от начала до конца, причем теперь уже ясно, что это был первый панковский прикид. Она носила туфли на веревочной подошве ??? и обтягивающие черные штаны, предпочитала белые мужские рубашки, заправленные в штаны, со скаутской маечкой под ними. Лифчики презирала. У нее было худое до ужаса лицо и черные, как смоль, волосы. После беременности весь живот в растяжках. А поскольку штаны еле-еле держались на бедрах, растяжки были видны всем. Когда мы с Джеки впервые встретили Патти, Джеки сказала: «Эта подруга мне не нравится. Общественный, блин, деятель». А мне было все равно. В период, когда мы репетировали «Роковую женщину», мне посчастивилось залететь. Аборты к тому времени уже были запрещены. Ходили слухи, что если ввести спираль, то будет выкидыш. Это было ужасно тупо и опасно, но я, как дура, пришла к доктору в Алленвилле и попросила поставить мне спираль. Все прошло отлично, и я вернулась к репетициям. Потом мне резко поплохело, я отключилась и пришлось свалить. И вот, едем мы в лифте с Патти, меня потихонечку отпускает, а она гундит: «Ну, чего, похожа я на Кита Ричардса?» Прикинь: «Клевая прическа? Похожа на прическу Кита Ричардса?» Я сказала: «Ну да, типа того» — я вообще не поняла, какого черта кому-то приспичило быть похожим на Кита Ричардса. На следующий день я не пошла на репетицию, даже не позвонила. А когда пришла в следующий раз, на меня все злились. Тони Инграссиа, Джеки Кертис, все галдели: «Ты так и не появилась, что за дела…» И вот стою, слушаю, как они орут, а Патти подходит и протягивает лист, выдранный из ее дневника. Там было написано: «Сегодня я познакомилась с Пенни Экейд. Клевая девчонка, она мне нравится. Хотелось бы с ней подружиться». Так мы с ней и подружились. По-моему, сначала она жила в Челси с Робертом Мэплторпом. Но потом они переехали в собственное жилище — на чердак где-то под Челси. После «Роковой женщины» был еще один спектакль — «Остров», где я играла революционера-трансвестита, а Патти Смит — буйного спидового торчка, который тащится от Брайана Джонса[34] и колется на сцене. На самом деле она только делала вид, что кололась, и в этот момент кричала: «Брайан Джонс умер!». Это был один из самых клевых моментов в ее жизни на андеграунд-сцене Нью-Йорка. К руке прилепили кусочек шпаклевки, игла входила именно туда. И пока Патти «кололась», она визжала, как резаная: «Брайан Джонс — умер! Брайан Джонс — умер! Брайан Джонс — умер! Слышите вы, все! Брайан Джонс умер!» Фишка в том, что Энди записывал все подряд. Повсюду таскался с маленьким диктофоном, записывал каждый телефонный звонок и вообще все, что вокруг говорили. У него стояли огромные ящики с кассетами. Энди сказал Тони: «Из моего материала получится отличная пьеса». Тони сказал: «А что мне с ними делать?» Энди отдал ему свои ящики и сказал: «О, мне кажется, ты найдешь тут немало интересного». И Тони действительно откопал. Он перерыл все и нашел интересные куски диалогов, в основном — телефонных. Из этого барахла получилась пьеса под названием «Свинтус». Пьеса такая: актер, изображающий Энди Уорхола, сидит в кресле-коляске посреди сцены, пустой и белой, как приемный покой в больнице. Остальные персонажи бродят вокруг него и разговаривают по белым телефонам. Свинтуса срисовали с Бриджит Полк. А Вульва — это была Вива, и она должна была говорить с Энди по телефону о вещах вроде: «Энди, ты когда-нибудь представлял себе обезьянье говно, как ты думаешь, на что оно похоже? И вообще, кто-нибудь когда-нибудь видел обезьянье говно? Я думаю, работники зоопарка наверняка видели. А я вот никогда не видела, а вот что касается коровьего говна, разве коровье говно не…» Для местных СМИ мы были настоящей находкой, и даже не догадывались об этом. А Черри Ванилла решила, что мы будем выдавать себя за рок-н-ролльных журналистов из Нью-Йорка. Она просекла, что под этим соусом можно попробовать провернуть несколько авантюр. Черри позвонила редактору журнала «Цирк», о чем-то там с ним покалякала, и он ответил: «Хрен с вами, делайте что хотите, ссылайтесь на меня. Но если мне позвонят — я ничего не знаю, учтите». И вот мы представляемся музыкальными журналистами из журнала «Цирк», типа пишем про рок-н-ролл и все такое. Черри прикидывалась репортером, я — фотографом, и, черт возьми, это работало! Нас везде пускали за сцену. Каждую неделю мы покупали New Musical Express и читали, кто где выступает, выбирали, куда бы пойти. Видели всех — Марка Болана, Рода Стюарта… Как-то раз мне на глаза попалась маленькая рекламка — пара сантиметров в одной колонке. Там было написано: «Дэвид Боуи в клубе «Кантри»». Я читал о нем в статье Джона Мендельсона. Говорю: «О! Дэвид Боуи! Говорят, этот черт наряжается в платья». Наши ответили: «Ух ты! Супер, пойдем, посмотрим». Мы позвонили, и нас внесли в список приглашенных — меня, Черри, Уэйна Каунти. Клуб оказался ужасно тесным, туда с трудом влезало тридцать человек. А мое первое впечатление от Дэвида Боуи было такое: «Полный отстой. Скукотища». Дэвид был одет в желтые клеши и напялил громадную шляпу. Тем временем весь зал лицезрел наши черные ногти и крашеные волосы. В то время нельзя было достать яркие панковские краски для волос, но Ли Чайлдерс раздобыл «волшебный маркер» и раскрасил себе всю шевелюру в разные цвета. Так вот, вдруг Дэвид Боуи произносит: «У нас в гостях сегодня люди из «Свинтуса» Энди Уорхола. Попросим их встать!» Ну, нам пришлось встать. Черри поднялась, обнажила грудь и потрясла сиськами. Это было круто! Мы устраивали скандалы везде. В общем, пока мы шли от них домой, мы говорили об Энджи, а не о Дэвиде. А буквально на следующий вечер от них пришло приглашение в гей-бар «Твое и мое» на Хайгроув, там мы познакомились с Дэвидом получше, оценили его чувство юмора и зауважали. К нашему отъезду из Англии мы были просто влюблены в Дэвида. |
||
|