"Фантастика 1969-1970" - читать интересную книгу автора (Сборник)

ВАЛЕНТИНА ЖУРАВЛЕВА Приключение

Я не ожидала, что позвонят из академии. Утром, получив гонорар за статью в “Вопросах психологии”, я купила венгерский журнал мод, вернулась к себе и стала решать сложную задачу - что шить.

Теоретически наиболее разумным вариантом было демисезонное пальто. Однако приближалось лето, и тошно было думать, что пальто будет лежать до конца августа. Вообще-то я давно проектировала вечернее платье. Шикарное вечернее платье, получше того черно-белого с жемчугом, которое Настя привезла из Парижа.

Но если делать настоящее вечернее платье, не останется денег ни на что другое, это уж точно. А мне нужны были новые туфли.

С обложки журнала улыбалась курносая манекенщица в золотистом костюме. Она стояла около сверкающей красным лаком спортивной машины и держала на поводке беленькую мини-собачку.

Из всего этого великолепия мне нравился только костюм. Легкий такой костюмчик из золотистой ткани. Неделю назад я видела на витрине одного ателье золотистобежевую ткань. Не столько, правда, золотистую, сколько бежевую, но это даже лучше.

Кое-что в костюме следовало изменить, я начала прикидывать и не сразу сообразила, что звонят из президиума АН и что меня приглашает К. Секретарь говорила чрезвычайно любезно (“Очень просит зайти… если вас не затруднит…”), но указала точное время, и я поняла, что опаздывать не рекомендуется. И вообще - явка обязательна.

Времени оставалось не так уж много. Я помчалась в парикмахерскую, оттуда на почту, отправила домой журнал со своей статьей, заскочила в Дом моделей на Кузнецком мосту (ничего путного там не оказалось) и приехала в академию точно к назначенному, времени - минута в минуту. В коридоре стояла массивная тумба с часами, эта тумба торжественно пробила три раза. В столь высоких научных сферах мне еще не приходилось бывать.

Секретарь, пожилая женщина в строгом сером костюме, мельком взглянула на часы, одобрительно улыбнулась и сказала: “Пожалуйста…” Мне показалось, что она вот-вот добавит: “…деточка”.

На портретах у К. совсем другое лицо - властное, резкое, даже грубоватое. Я хорошо помню его портрет в школьном учебнике физики: К. был похож на маршала, я пририсовала ему китель, погоны и красивую маршальскую звезду. Получилось очень здорово, я начала разрисовывать другие портреты, в конце концов мне крепко влетело за эти художества.

А на самом деле К. похож на музыканта, у него одухотворенное лицо. Как у Рахманинова на рисунке Пастернака. И пальцы у К. длинные, подвижные. Но глаза… глаза все-таки маршальские. Серые, жестковатые.

– Значит, вы на четвертом курсе? - спросил К. - А как у вас относятся к тому, что студентка работает на уровне… ну…

– …взрослого ученого? - подсказала я.

Он рассмеялся:

– Прекрасный термин. Находка для ВАКа. Кандидат, доктор, наконец - взрослый ученый…

Странная штука: никого не удивляет, что математик может сделать лучшие свои открытия в двадцать лет. Это считается вполне естественным. Как же, математические способности должны ярче всего проявляться в молодости!… Но почему только математические? Разве нельзя стать в двадцать лет настоящим психологом? На меня все время смотрят с каким-то удивлением, даже с недоверием. Психология, видите ли, изучает человеческую душу - столь сложный объект, что… и так далее. А разве музыка или поэзия не имеет дела с человеческой душой? Привыкли же мы к тому, что бывают молодые композиторы и молодые поэты. Я занялась психологией еще в школе; надо работать, только и всего.

– Но вы не ответили: как к вам относятся в университете?

Я объяснила, что относятся хорошо. Дали отдельную комнату в общежитии. Включили мою тему в план проблемной лаборатории. Взяли статью в сборник трудов.

К. улыбнулся: - Вы не избалованы…

Теперь, немного освоившись, я оглядела кабинет. Он мне не понравился. Какой-то у него был нежилой вид. Стол, книжные шкафы, даже портреты на стенах - все слишком новое. Вероятно, К. появлялся здесь нечасто.

– Сарычева ведь тоже на четвертом курсе, - продолжал К., - а у нее своя лаборатория.

Ну! Настя сделала потрясающее открытие, как не дать ей лабораторию. Вокруг АС-эффекта в физике сейчас настоящий бум.

– Без вас Сарычева ничего бы не открыла, - настаивал К. - Она мне рассказывала, как вы развивали у нее воображение. Ультрафантазию, как вы это называете. На парижском конгрессе Сарычева сделала отличное сообщение об АС-эффекте. Выступала она с блеском…

К. увлекся и стал говорить о том, что я и так уже знала. Настя раз двадцать рассказывала мне о конгрессе. Как она там выступала, как выступали другие, какие были разговоры и как в кулуарах один болван во всеуслышание заявил, что “столь юная леди” не может самостоятельно делать открытия, и предложил организовать проверку: пусть “юная леди” сделает в лаборатории “маленькое-маленькое” открытие. На что “юная леди” тут же ответила: пожалуйста, хоть сегодня, но одновременно и вы продемонстрируете, как делают хотя бы “малюсенькое-малюсенькое” открытие…

Все это я знала наизусть. Но К. рассказывал со вкусом, я не перебивала. Меня интересовало, как он говорит, мне еще ни разу не приходилось встречаться с ученым такого ранга.

По классификации Селье академик К., бесспорно, принадлежал к категории мыслителей. Но дальше классификация не срабатывала: К. совсем не соответствовал предложенной Селье типологии.

Пожалуй, тут больше подходил тип “пионер” из классификации Гуо-Вудворта: инициативный человек, генератор новых идей, охотно передающий их другим, открыватель новых путей, хороший организатор и учитель, властолюбивый, работоспособный…

Все так и было, но, слушая К., я чувствовала, что в типологии упущено нечто очень важное, может быть, даже главное. В любых классификациях - у Селье, Гуо-Вудворта, Аветисяна - хорошо отражены лишь распространенные типы ученых. Ведь как точно схватил Селье тип “большого босса”: этот человек мог заняться политикой, бизнесом, сделать военную карьеру, но сейчас модна наука, и он не хочет уменьшать своих шансов, добивается места руководителя, после чего основным своим делом считает “натягивать вожжи”. Или тип “джентльмена науки”: способный молодой человек, желающий сделать карьеру не в ущерб радостям жизни… Таких много, это облегчает их изучение. Да и не слишком они сложны, эти люди.

– Сарычева, конечно, молодец, - сказала я, когда К. закончил свой рассказ. - Но работать с ней пришлось шесть лет.

Так уж получилось, мы вместе учились в школе. Очень кропотливое дело - развитие ультрафантазии. Сейчас у меня группа ребят, и, хотя уже есть какой-то опыт, все равно потребуются три-четыре года, чтобы выработать у них ультрафантазию.

К. довольно долго молчал.

Я думала: а что, если попросить у него бумагу? Сборник с моей статьей четыре месяца лежал без движения, не было бумаги.

Неожиданно К. сказал: - Мне нужна ваша помощь.

– Дело не совсем обычное. Но и вы тоже необычны… Есть такой физик - Горчаков. Приходилось слышать?

О Горчакове я, конечно, слышала. Одно время он был самым молодым доктором наук. Говорили, что он очень талантлив.

– Полтора месяца назад, - продолжал К., - я подписал приказ о назначении Горчакова директором ИФП в Ингор. Новый Институт физических проблем, первоклассный научный центр. Горчаков отказался. Заявил, что намерен вообще бросить физику. Навсегда! Понимаете? Такая дурацкая история… Сережа Горчаков у меня учился. Прирожденный физик. И вдруг это нелепое решение. Твердит одно и то же: надоела физика, стала неинтересной, не хочу… Я с ним не раз говорил. Да и не один я. Прорабатывали его всяко. Понимаете, нет никаких, абсолютно никаких причин, это и обескураживает.

“Привет, - подумала я, - вот тебе и бумага. Придется спасать расстригу физика. Возвращать его на праведный путь. Понятно, зачем К. позвал меня”.

Я сказала:

– Не умею спасать заблудших физиков. Был уже такой случай, спасала Борьку-физика, стыдно теперь вспоминать…

С Борькой действительно получилась глупая история. Физиком его прозвали в школе, он кончил десятилетку на год позже меня.

Способный парень, однако в МГУ он не попал. Получил тройку за сочинение. В Москве Борька оставаться не мог, а возвращаться домой, в Таганрог, не хотел.

Тут я и взялась его спасать. Как же, земляк, в одной школе учились… Отыскала, в библиотеке подшивку ингорской многотиражки (Ингор тогда еще был поселком), стала смотреть объявления - какие специалисты там нужны. Лаборанты, строители, водолазы… Черт меня дернул остановиться на заведующем фотоателье. Мне казалось, что это гениальная идея. Борька отлично снимал, один его снимок выл даже в “Огоньке”. Почти специальность. И заработок будет приличный, это тоже важно: мать у Борьки часто болела, сестренки- еще ходили в школу.

Гениальная идея. Как же! Борька, не дослушав, стал скулить: “Психа ты, Кира… Там молодые ребята, которые в десять раз лучше меня щелкают своими шикарными камерами. Институтский городок, пойми! Интеллектуалы. Кго пойдет в мое казенное заведение!” Я разозлилась: обидно, когда не понимают гениальных идей. “Ты поедешь в Ингор, несчастный троечник, - сказала я, - и станешь заведующим ателье. Ты найдешь парня, который умеет малевать, и он сделает тебе картину с дыркой, в которую вставляют лицо.

Чтобы на снимке получался страшно красивый кавказский всадник на страшно красивом коне. И чтобы на всаднике была страшно красивая черная черкеска с белыми газырями и со страшно изогнутым кинжалом. Эту живопись ты выставишь на самом видном месте. Прямо на улице. Молодые ребята, кроме шикарных камер, надеюсь, имеют некоторое чувство юмора. Ты будешь выполнять план на триста процентов.

Или даже на шестьсот. Если, конечно, проявишь капельку сообразительности и догадаешься обновлять картины. С учетом научной специфики. Вместо страшно красивого коня может быть страшно красивый синхрофазотрон. Важен юмор, ясно? И ты станешь своим человеком в Ингоре. У тебя будут сниматься доктора и члены-корреспонденты. Ты сможешь помогать своей маме. А следующим летом сдашь экзамены, в Ингоре филиалы трех вузов. Вот тебе книга А. Н. Лука “О чувстве юмора и остроумия” плюс пятнадцать рублей на билет без плацкарты…” Я рассказывала эту грустную историю, а К. безжалостно веселился и повторял: “Так это ваша работа…” Он даже всхлипывал от смеха. В дверь заглянула секретарша, укоризненно посмотрела на меня.

– Вы не обижайтесь, Кира Владимировна, - сказал К., вытирая платком глаза. - Я у этого пройдохи тоже снимался, грешен… А экзамены он сдал?

– Ничего он не сдавал. Он только получал и приобретал. Теперь у него “Волга”… и много всего, не пересчитаешь. Идея сработала безотказно. Борькины картины с дыркой стали достопримечательностью Ингора. Быть в Ингоре и не сняться у Борьки…

– Знаю. Я туда Свенсона водил. И канадцев.

– Юмор, как же. Материалы Борьке приносят бесплатно, картины с дыркой рисуют на общественных началах, проявляют и печатают ребята из физматшколы. Три года такой деятельности. А вы снова говорите об Ингоре, о заблудшем физике…

– Не думал, что у этого юмора коммерческая подоплека. Сегодня же позвоню в Ингор.

– Не надо. Это моя работа, я сама ее исправлю.

– Хорошо, Кира Владимировна. Но Горчаков - другой случай. Коммерцией он заниматься не будет. Он физик, натуральный физик. Поверьте, есть смысл его спасать.

– Да, конечно, - без всякого энтузиазма сказала я. - Нужна еще одна гениальная идея…

Вообще-то я чуть-чуть хитрила.

С того момента, как К. рассказал о Горчакове, я знала, что буду решать эту задачу. Собственно, я уже ее решала. Мы говорили о Борьке, о Горчакове, но я быстренько ворошила задачу, мне нужно было найти исходную точку анализа.

– Вы как-то прохладно к этому относитесь, - сказал К. - Напрасно. Ведь перед вами почти детективная ситуация. И вы в роли Шерлока Холмса. Разве это не воодушевляет?

– Нисколько.

– Не верится… Вы что же, не любите Конан-Дойля?

– Я не люблю, когда человек охотится за человеком.

– Шерлок Холмс охотился за преступниками.

– За людьми, совершившими преступления.

– Гм… В конце концов у Конан-Дойля все это условно - сыщик, преступник. Как белые и черные в шахматах. Интересна интеллектуальная сторона приключений.

“Настоящие интеллектуальные приключения бывают совсем в другой области”, - подумала я.

Но спорить не стала, это отвлекает. Я бказала: - Горчакова могли сломить неудачи.

– Ни в коем случае, - возразил К. - Дела у него шли превосходно. Можете мне поверить.

Сережа работал над математической моделью Солнца. Не пугайтeсь, пожалуйста. Понять принцип совсем нетрудно. Вычислительный центр в Ингоре запрограммировал на своих машинах все известные данные о Солнце.

Получилась система уравнений, связывающих различные параметры - температуру, давление и тан далее. После втого в уравнения стали подставлять конкретные значения этих параметров.

Метод Монте-Карло: величины поступают в случайном порядке, а затем производится оценка полученных вариантов. Группа Горчакова рассмотрела миллионы таких вариантов. Достаточно изменить значение одного параметра, как меняется вся картина. Допустим, вы приняли, что температура на такой-то глубине равна семи тысячам градусов. Получается одна модель. Если принять температуру равной десяти тысячам градусов - совершенно другая модель.

А критерий - наблюдения. Мм более или менее хорошо знаем внешнюю поверхность Солнца.

Если полученная модель верна в этой части, то весьма вероятно, что она правильно описывает и структуру недоступных наблюдению солнечных глубин. Удалось отобрать четыре модели, которые не противоречат наблюдаемым данным. Скажу по секрету: работа получит премию академии.

Так что никаких неудач.

– Могли быть личные неудачи.

К. досадливо поморщился…

– Нет, это исключается. Горчаков молод, здоров. Да вы его увидите. Красивый парень, мастер спорта.

– Открытия иногда не тек применяются. Сцилард, например, оставил физику,…

– Если бы Горчаков не хотел работать из-за этого, он бы сказал. Он говорит то, что думает.

– Тогда почему не допустить самое простое? Горчаков действительно разочаровался в физике - вот и все.

К. сердито посмотрел на меня.

Так маршал должен смотреть на провинившегося солдата. Нет, я правильно разрисовала картинку в школьном учебнике. Попробуйте объяснить маршалу, что командир батареи в один прекрасный день взял и бросил наскучившие ему пушки.

– Хорошо. В физике нельзя разочароваться. Забудем про самоубийство Эренфеста, забудем трагические сомнения Лоренца, забудем, как Эйнштейн…

– Глупости! - перебил меня К. - В каждом из этих случаев были свои причины. И ничего общего с разочарованием в физике они не имели, запомните это. Физика - трудная профессия. Человек может разочароваться в своей работе, может устать, утратить веру в свои силы. Это всегда возможно. Но у Горчакова что-то другое. И вот я вас спрашиваю - что?

– Вы спрашиваете меня?

– Конечно! - сказал К. Он все еще сердился. - Вы же психолог. Притом единственный психолог, который умеет формировать творческое мышление. Не возражайте! Рассуждать о творчестве могут многие, я знаю. Не только психологи, все мы любим порассуждать о творчестве, о вдохновении, интуиции и тому подобном. А работать с этим самым творчеством никто не умеет. Кроме вас. Поговорите с Горчаковым. Я хочу знать ваше мнение.

– А если Горчаков не пожелает со мной говорить?

– Пожелает. Я ему позвоню. Если не возражаете, прямо сейчас. Лучше не откладывать, он собирается уезжать.

– Куда?

– Видите ли, Сергей Александрович намерен стать… э… мореплавателем. Такому физику нетрудно переквалифицироваться на штурмана. Но требуется практика, нужно пройти сколько-то там тысяч километров. По сей причине Горчаков готовится начать свою морскую карьеру матросом.

К. порылся в ящиках стола, отыскал сигареты и коробку с конфетами. Я отказалась.

– Ну? - удивился он. - Что же вы предпочитаете?

– Фруктовое мороженое.

– Ладно, буду знать…

Он достал из кармана трубку и виновато улыбнулся.

– Не разрешают курить. Привык держать в руках… Скажите, Кира Владимировна, как вы придумали эту штуку с фотографией?

– Очень просто. Она была у нас в Таганроге. Только без юмора. Нашелся странствующий фотограф, устроился возле пляжа. А потом появился фельетон в газете. Вот такой, - я показала, какой он был большой, этот фельетэн. - “Мещанин на коне”. Там было столько пафоса, столько грома и молний… Можно было подумать, что искореним мы эту фотографию - н наступит полное благополучие не только у нас в городе, но и на всей планете…

Мещане сейчас ужасно любят вот так бороться с мещанством. Наговорят трескучих фраз - и довольны. Естественно, я пошла сниматься на коне. Понимаете, какая обида: вырез для лица оказался слишком велик. Фотограф из-за этого совсем расстроился.

Он приехал с Северного Кавказа, там привыкли к таким картинам.

Пальцы у него были желтые от проявителя, он всю жизнь снимал людей. Я его расспрашивала, пока он собирал свое нехитрое хозяйство. Потом помогла донести вещи до вокзала…

– Ясно, - сказал К. - Вот что, Кира Владимировна, у меня предложение: идите работать ко мне в институт. Главным психологом. Учредим такую должность,он рассмеялся. - Положим начало новой традиции… Вы молоды и сумеете органично войти в физику. Нужен синтез ваших знаний с физическим мышлением. В сорок или пятьдесят лет такой синтез уже невозможен, упущено время. Надо вырасти в атмосфере физики, вот в чем секрет. Кстати, работая с Сарычевой, вы шли как раз по этому пути. Так почему бы не продолжить?

Это было слишком неожиданно (и соблазнительно, если говорить откровенно), я растерялась.

К счастью, в этот момент зазвонил телефон, К. отвлекся. Насколько я поняла, разговор шел о каком-то хоздоговоре. “Замечательная мысль, - насмешливо говорил К. - Савельев сделает работу за Шифрина, а Шифрин сделает работу за Савельева, и оба будут считать это дополнительным трудом, за который полагается дополнительная оплата… Нет уж, пусть каждый делает свое дело”. - К. положил трубку и неприязненно отодвинул телефон.

– Деньги, - вздохнул К. - Интересно, как вы к ним относитесь?

– Мне их всегда не хватает, - призналась я.

К. усмехнулся.

– Мне тоже. И много вам сейчас не хватает?

– Миллиона три. У меня есть разные идеи, которые требуют…

– Ясно. Вам надо идти в мой институт главным психологом. Включим ваши идеи в план.

Следовало мягко славировать, но я прямо сказала, что физика меня не очень привлекает, поскольку существует другая, более важная область. Конечно, К. сразу вцепился: что это за область и почему она была более важная?…

Никак не научусь дипломатической амортизации, а ведь это так просто! Пришлось объяснять.

Я впервые говорила о своей Главной Идее. Получилось не слишком убедительно, я сама это чувствовала.

– Утопия, - объявил К., не дослушав. - Чистая утопия этот ваш Человек-Который-Умеет-Все. Прогресс немыслим без разделения труда, без специализации. Во всяком случае, в ближайшие двести-триста лет.

– Начинать надо сегодня. Иначе и через двести-триста лет сохранится узкая специализация. Со всеми последствиями.

Тут я сообразила, что должна хотя бы поблагодарить К. за предложение. Это тоже вышло не очень гладко.

К. поглядывал на меня, хитро прищурив глаза.

– Никак не мог понять, почему с вами трудно разговаривать, - сказал он.- Теперь понял. У моих мальчишек… как бы это сформулировать… коммуникабельные лица. Когда я читаю лекцию или мы что-то обсуждаем, физиономии отражают каждое движение мысли. Обратная связь: я вижу, что и как они думают. А вы все время улыбаетесь. Это очень мило, но я не знаю, когда вы говорите серьезно, а когда шутите. Да что там - нет даже уверенности, что вы меня слушаете.

Я стала доказывать, что слушаю самым внимательным образом, но К. махнул рукой.

– Ладно, вернемся к Горчакову, вам надо подготовиться к разговору. Задайте вопросы. Я хорошо знаю Сергея Александровича, у вас будет первоначальная информация.

“Прекрасно звучит,- - подумала я, - в современном стиле: будет информация. Только зачем она мне? У меня нет ни одного вопроса о Горчакове”.

– Скажите, пожалуйста, - спросила я, - у вас никогда не появлялось желание… ну… бросить физику ко всем чертям, а?

– У меня? - грозно произнес К.

Я мило улыбнулась.

– Ничего похожего, - отчеканил К. - Были трудные моменты, были сомнения, но все это в непосредственной связи с конкретными причинами. О чем тут говорить! Сомнения - необходимый элемент творческой работы.

– Я имею в виду не сомнения. Меня интересует: появлялось ли у вас желание бросить науку?

– Ко всем чертям?

– Вот именно.

– Нет. Не было у меня такого желания.

– Ну, а просто мысль о возможности выбрать другой жизненный путь?

– Послушайте, Кира Владимировна, почему вы расспрашиваете меня?

– Потому что вы тоже физик.

– Женская логика! Можно подумать, что физики только и мечтают., как бы стать моряками…

– Попробуйте все-таки вспомнить.

Теперь он разозлился по-настоящему. Он разгневался - это более точное слово. Похоже, у него появилось желание погнать меня. Нельзя было упускать инициативу, я твердо сказала:

– Пожалуйста, мысленно переберите год за годом. Вдруг что-то припомнится.

Он фыркнул, натурально фыркнул, но ничего не ответил и принялся ходить по комнате. Я отошла к окну, чтобы не мешать.

Значит, женская логика. Любопытно, а какая у меня должна быть логика?!

В стекло упирались гибкие ветви ивы, и на ветвях, прямо перед моим лицом, раскачивался воробей. Крылышки у него вздрагивали, он был готов в любой момент сорваться и улететь, но он не улетал, а храбро разглядывал меня маленьким черным глазом.

Я слышала размеренные шаги.

К. ходил из угла в угол и вспоминал. Он настоящий ученый и, уж если взялся что-то делать, будет делать добросовестно. Сейчас он перебирает годы, их много, ох как много! Ровные спокойные шаги, и в такт им раскачивается на ветке храбрый воробей.

Здравствуй, воробей, давай познакомимся. Меня зовут Кира.

Представляешь, как было бы здорово: главный психолог Института физических проблем К. В. Сафрай.

Звучит! И побоку всякие там утопии…

Я рассматриваю свое отражение в зеркале. Решено: золотисто-бежевый костюм. У меня есть янтарь, он отлично подойдет к такому костюму. Можно взять яшму вместо янтаря, так сразу не скажешь, надо посмотреть. Хорошо бы попасть в ателье сегодня, оно работает до семи. Разберут мою ткань, и останусь я с носом. Но уже четверть пятого, придется ехать к Горчакову, разговаривать, как тут успеешь… Гениально было бы не ехать. Вот Леверрьё открыл планету Уран путем расчетов. Без всяких поездок и разговоров.

Правда, у Леверрьё были исходные данные, а у меня ничего нет.

Почти ничего. Кое-какие мысли и нформация, которая вмещается в одну фразу: талантливый физик вдруг бросил науку. Загадка…

Собственно, в чем она, эта загадка?

Талантливый физик.

Тут нет сомнений. Даже весьма талантливый. Бросил науку.

Что ж, бывает и такое. Почему я должна считать это загадкой?

Да, есть еще одно слово: вдруг.

Внезапно, без всяких видимых причин. Вдруг. Вот это и в самом деле странно.

Чтобы выбить из колеи прирожденного физика, нужно нечто весьма основательное. Нечто такое, что не возникает за один день или за месяц. Я Вправе предположить: икс-причина (прекрасно, уже есть термин!) появилась давно.

Годами шел незаметный процесс накопления… чего?., какого-то взрывчатого осадка, что ли. Как с ураном: масса должна превысить критическую величину, чтобы началась цепная реакция.

Физматшкола, университет, дипломная работа (теперь я припоминаю: за нее дали кандидатскую степень, об этом был очерк в “Комсомолке”), через три года Горчаков стал доктором. Стремительный взлет, ничего не скажешь.

Примерно так получается у Саши Гейма, моего бывшего одноклассника. Победы на олимпиадах, статьи в математических журналах… В восьмом классе Саша придумал для нас, математически темных, потрясающую шпаргалку.

С такой шпаргалкой можно было отвечать даже по программе десятого класса. Саша провел настоящую исследовательскую работу, чтобы вывести сверхкомпактные формулы. Он стремился найти Единое Уравнение Всей Школьной Математики. Конечно, никто из нас не понимал, что написано в шпаргалке. Завуч послала ее в Новосибирск, и Сашу пригласили в физматшколу.

Горчакова я не знаю, но зато прекрасно знаю Сашу Гейма и могу искать икс-причину, размышляя о Саше. В психологических уравнениях я заменяю неизвестную величину известной и… кто сказал, что психология не точная наука?!

Существуют звезды с таким сильным полем тяготения, что свет их не может уйти в космос.

Лучи изгибаются, невидимый барьер отбрасывает свет назад, он мечется в замкнутом пространстве, а барьер надвигается, и стиснутое, спрессованное излучение приобретает огромную плотность.

Каждый раз, когда приходится решать сложную проблему, возникает такой же барьер, отделяющий от меня внешний мир. Свет, звук, запах, тепло, холод - все исчезает за этим барьером. Даже время. Остается только движение мысли, сначала едва уловимое, но постепенно приобретающее уверенность, весомость, силу.

Воробей подобрался совсем близко к стеклу. Он разглядывает меня черной бусинкой глаза, потом поворачивает голову и внимательно смотрит другим глазом.

Правильно, птица: на людей надо смотреть в оба.

– Ничего не вспоминается, Кира Владимировна. Только один более или менее случайный эпизод. Садитесь, пожалуйста.

Не хочется отходить от окна, но К. не сядет, если я буду стоять, а он, наверное, устал.

– Я работал тогда в Англии. Да, да, это тридцать четвертый год, конец лета. Дожди… В лаборатории днем горел электрический свет. Сильные были дожди. Знаете, я сейчас вспоминал - и услышал песню водосточных труб. Старые водосточные трубы старого дома, их делал талантливый мастер, он хотел, чтобы трубы пели…

К. умолкает и смотрит мимо меня - в далекие годы, в свою молодость. Это продолжается пятьшесть секунд, не больше. Он виновато улыбается, ему кажется, что я анализирую каждое слово.

Как же, психолог! Я почти не слушаю, все это за барьером, я продолжаю решать задачу. Сквозь барьер может пройти только то, что помогает решению. О голосах дождевых труб я вспомню потом, может быть, через несколько лет.

Будет дождь в каком-нибудь далеком городе, будет журчать вода в трубах, я вспомню все, что сейчас рассказывает К., вспомню и пойму.

– Дела у нас шли неважно. Опыты, обсуждения, снова опыты и снова обсуждения… Бывает такая полоса неудач: опыты дают совершенно нелепые результаты, обсуждения только усиливают взаимное раздражение… И вдруг - солнечный день. На полную солнечную мощность. Яркие лучи стерли электрический свет, в лампах тлели тусклые желтые нити… И все сразу почувствовали, что нельзя оставаться в лаборатории ни минуты. Мы с Кокрофтом поехали на юг, к каналу. Кокрофт гнал машину как сумасшедший. Чудесное было настроение: вырвались из темных комнат, весело гудит мотор, озорно посвистывает ветер, а впереди - море. В этот день оно было ярко-синим, чистейший синий цвет без примеси зеленого и серого…

“Вырвались…” Мне нужно было именно это слово! Я собирала логическую цепь, у меня уже были все ее звенья, но. они лежали порознь, тяжелые куски мертвого металла, и вот одно слово мгновенно соединило звенья в прочную цепь.

Теперь я представляю, почему Горчаков бросил физику. Задача решена. Точка. Остается оамое приятное: эффектно выложить то, что я поняла. Все-таки ты молодец, Кира…

– Машину мы оставили у обрывистого холма, спустились вниз, к пляжу. Говорили о какихто пустяках, кидали камни в воду… А потом услышали шум мотора. Вдоль берега над водой шел самолет. Вы, конечно, не знаете, что такое самолеты тридцатых годов. На снимках они неплохо выглядят…

Самолет сел на пляже, пробежал метров сто и остановился рядом с нами. Промасленная фанера, залатанная обшивка.

И проволока, очень много проволоки, чтобы все это не развалилось.

Из кабины вылез долговязый парень, на нем был промасленный и залатанный комбинезон. “Меня зовут Жерар Котрез, - сказал он. - А это мой летательный аппарат. Там испортился… такой…” На этом его английский кончился, и, к великой радости Жерара Котреза, мы ответили ему по-французски. Так вот, в летательном аппарате перестали работать элероны. “Что мне элероны! - сказал Котрез. - Но летательный аппарат не должен распускаться…” Мы втроем исправляли повреждение, там заклинило проволочную тягу управления, и Котрез рассказывал о себе. Студент-юрист, бросил Сорбонну, работал грузчиком, собирал по кусочкам свой летательный аппарат, теперь отправился в кругосветное путешествие. “Что мне эти законы! Я посмотрю мир, может быть, ему нужны совсем другие законы… Послушайте, парни, летательный аппарат поднимет троих. Вы мне подходите, летим вместе!” В промасленных крыльях сверкало солнце, ветер гудел в проволочных растяжках, и я вдруг почувствовал, как это здорово - жить так, как живет Котрез. Лететь над морями, горами, лесами - неизвестно куда и неизвестно зачем, просто лететь. И если уж понравится какой-нибудь городок, опуститься ненадолго, пройти по узким улочкам, заглядывая в окна, посидеть на траве у реки…

– Как он сказал? Повторите, пожалуйста.

К. удивленно пожимает плечами.

– “Что мне эти законы!” Да, именно так. “Что мне эти элероны!… Что мне эти законы!…” У него это великолепно получалось. В такой, знаете ли, лихой бержераковской манере. А дальше запомнился смысл, не ручаюсь за точность каждого слова: “Я посмотрю на мир, может быть, ему нужны другие законы…”

Так. Боже, какая я дура: осталось, мол, эффектно выложить решение… Как же! Я прошла над пропастью по снежному мосту, но путь не кончен, он только начался. Надо идти дальше. А там, в этом туманном “дальше”, еще один снежный мост, куда более трудный, и пропасть под ним в десять раз глубже…

В ателье я, конечно, не попаду, оно на другом конце города. Вообще все планы на сегодня пошли кувырком. Зато у меня появилась отличная идея.

Сумасшедшая идея. Представляю, как будет смеяться К. Ну и пусть смеется. Меня неудержимо тянет вперед…

– Вы определенно не слушаете, Кира Владимировна!

Нет, почему же, я слушаю.

“Что мне эти законы!” - говорит похожий на Ива Монтана высокий парень. А рядом с ним - латаный-перелатаный самолет.

– Мы помогли ему развернуть машину. Он взлетел, сделал круг над нами, потом взял курс на север. Не знаю, куда он летел, не пришло в голову спросить. Через четыре года я прочитал в “Юманитё”, что Жерар Котрез, пилот республиканской армии, погиб под Барселоной. Он вылетел на своем летательном аппарате навстречу эскадрилье “юнкерсов”.

Я с трудом восстанавливаю барьер: сейчас надо думать о задаче, я сама ее усложнила. Последний бой Жерара Котреза не имеет к задаче никакого отношения. Вечером, вернувшись к себе, я сяду у окна, включу проигрыватель и отыщу среди своих пластинок такую, которая понравилась бы Шерару Котрезу. А пока надо идти вперед. Это тоже бой - и нелегкий.

– Позвоните Горчакову, - говорю я. - Скажите, что вы еще раз просмотрели его работу. Или найдите другой повод, безразлично. Мне важно, чтобы в разговоре была фраза: жаль что нельзя изменить гравитационную постоянную.

– Простите, Кира Владимировна, что это значит - изменить гравитационную постоянную?

Я объясняю: - Изменить - значит увеличить или уменьшить. Вы же хотели позвонить Горчакову, не так ли? Вот я и прошу: позвоните и поговорите. О чем угодно. Но мимоходом должна быть брошена эта фраза: жаль, что нельзя изменить гравитационную постоянную.

– Мимоходом. Ну-ну…

К. смотрит на меня так, словно только что увидел.

– А дальше?

– Дальше вы скажете, что ктото к вам пришел, извинитесь, обещаете позвонить через полчаса, И все.

– Не понимаю, зачем нужен этот спектакль.

– Чтобы Горчаков снова занялся физикой.

– Вы это… серьезно?

– Вполне серьезно.

– И вы думаете, что вот так: не видя Горчакова, не разговаривая с ним, вы заставите его изменить решение?

– Да.

– Ясно, - говорит К. -.Теперь ясно, какие приключения вам нравятся.

Тут мне следовало бы мило улыбнуться, потом я буду жалеть, что не улыбнулась. Но я не очень вежливо повторяю:

– Звоните же, время идет…

К. испытующе смотрит на меня.

– Наверное, у вас еще не было неудач?

Он поднимает телефонную трубку и медленно набирает номер, поглядывая в мою сторону. Еще не поздно отказаться. Но я молчу.

– Здравствуй, Сережа…

Ну вот, началось.

Уверенности у меня нет. Что поделаешь, я не могу приказать: появись, уверенность, ты мне сейчас очень нужна. Я знаю только одно: в моих расчетах нет ошибки.

Беда в том, что самые верные психологические расчеты не гарантируют однозначного ответа. В физпке иначе. Взять хотя бы ядерные реакции. Литий, облучаемый альфа-частицами, превращается в гелий. Если условия опыта не меняются, не меняется и результат. Таковы правила игры. Представляю, как чувствовали бы себя физики, если бы при неизменных условиях опыта литий иногда превращался в гелий, иногда в соломенную шдяпу, иногда в малинового медвежонка… Игра без правил, сказали бы шокированные физики. А ведь в психологии такая игра. Правила, конечно, есть, только они неизмеримо сложнее, тоньше, переменчивее. Вот сейчас я рассчитала реакцию, но вагесто гелия запросто может получиться малиновый медвежонок.

– …Нет, уговаривать не буду. Я хотел знать твое мнение о Синельникове. Ведь ты с ним работал?

Они обсуждают деловые качества Синельникова, затем К. переходит к последней работе Горчакова и очень естественно, посмеиваясь, произносит фразу, которая нужна.

Секундная заминка. Горчаков, наверное, переспрашивает.

– Жаль, говорю, нельзя изменить гравитационную постоянную… Как - что это значит? Изменить - значит увеличить или уменьшить.

К. прикрывает трубку рукой: - Он спрашивает - зачем? Быстро!

Я подсказываю первое, что приходит на ум:. - Легче жилось бы.

– Легче жилось бы в таком мире. Сережа. Да! Еще бы… К сожалению, не мы с тобой выбирали эту постоянную.

Сейчас самый подходящий момент прервать разговор. Я показываю: надо положить трубку. Но К. не замечает моих сигналов.

– Нет, просто к слову пришлось. Как ее изменишь, проклятую…

Шепотом он передает слова Горчакова: “Теоретически можно изменить…” Я подсказываю ответ: “Что ты, ни теоретически, ни практически”. Надо было с самого начала слушать разговор. Подключить второй аппарат и слушать.

Я сглупила, постеснялась.

– Да, да, понимаю, - говорит К. и пожимает плечами, показывая, что ничего не понимает.

Я ободряюще улыбаюсь: а что остается делать? К. машинально повторяет:

– Да, да, - и вдруг удивленно спрашивает: - То есть как это изменить постоянную Планка?

Именно этого я ждала, и все-таки сердце у меня замирает. Ох и умница этот Горчаков! Схватил приманку значительно быстрее, чем я думала. Я мгновенно подсказываю:

– Чепуха, ничего не получится…

– Нет, Сережа, нет, ты что-то путаешь… Ну, хорошо. Буду ждать.

К. кладет трубку и долго молчит, разглядывая меня. Надо бы мило улыбнуться, но я устала.

– Он будет через час, -говорит К. - Предлагает обсудить какую-то идею. Послушайте, как вам это удалось?

Ага, удалось!

Я улыбаюсь и отвечаю с великолепной небрежностью:

– Пустяки! Совсем просто.

Меньше всего думала о Горчакове…

Это была святая правда, но К. ни капельки не поверил.

– Объясните толком. Я должен знать, как теперь держаться с Горчаковым.

Секретарь принесла нам чай и вафли.

– Дважды звонил Петр Борисович, - сказала она. - Другие тоже звонят.

– Ну, ну, - сочувственно кивнул К. - Займите круговую оборону и держитесь. Сейчас мне нужен только Горчаков, он скоро подъедет.

Я посмотрела на часы: десять минут шестого.

– Говорят, вы где-то выступали со змеями? Это правда? - спросил К.

Ох уж эти змеи! Нигде я, конечно, не выступала. Вообще об этой истории знали четыре человека, я просила их никому ничего не говорить. Как же! Теперь я каждый день слышу разные легенды…

– Со змеями ничего интересного. Просто курсовая работа по зоопсихологии.

– Курсовая? Ладно, не хотите рассказывать, не надо. Но насчет Горчакова вам придется изложить все самым наиподробнейшим образом. На чем зы основывались? Может быть, это просто счастливая случайность? Пейте чай, остынет.

Он меня нарочно подзадоривал.

– Логика, только и всего, - сказала я. - Одно из двух: либо Горчаков утратил интерес к работе по случайным причинам, либо тут проявилось нечто более или менее закономерное. Первую возможность я сразу отбросила, она какая-то… ну, не воодушевляла.

– Убедительный аргумент! - возмутился К. - Конденсированная женская логика. Дважды два не четыре, а… стеариновая свеча. Если что-то не нравится - отбросим.

– А почему бы и нет? Случайные причины надо искать наугад; а если существуют закономерности, можно думать. Это интереснее.

Лучше бы я ничего не объясняла! Кроме логики, есть еще и интуиция, в пересказе она испаряется. А ведь началось именно с интуиции. Произошел неуловимый поворот мысли, и я увидела: нужно понять отношение физика к миру. Не Горчакова, а вообще Настоящего Физика. Такого, как Капица, Ландау или Фейнман.

Тут мне припомнилось вышедшее из моды слово “естествоиспытатель”. Человек, познающий природу, мир, вселенную.

Вот я, думает естествоиспытатель, и вот вселенная. Безбрежная (или не безбрежная?) небесная даль, в которой разбросаны огненные шары звезд и гигантcкие облака туманностей. Миллиарды лет они несутся в пространстве (а что такое пространство?), разлетаясь от какой-то первоначальной точки. Что это за картина и каков ее смысл? Зачем это существует? И зачем существую я, частица этого необъятного мира? Быть может, вещество, из которого я состою (а что такое вещество?), было выброшено когдато из недр взорвавшейся галактики, такой же, как вот тчей взрыв я вижг сейчас… Запрянный в безбрежном (или все-таки не безбрежном?) мире, в котором миллион лет ничто перед лицом вечности, я хочу все увидеть и все понять…

– Романтично, - сказал К. - Но вы обрисовали свой образ мышления, Кира Владимировна, в чем фокус. Вам, насколько я понимаю, свойственно именно такое видение мира. А физик думает о другом. Не ладится установка, подводят какие-то паршивые прокладки. Нет сведений об опытах, которые поставил твой коллега где-то за тридевять земель, и, мозкет быть, ты идешь по чужому следу. Завтра обсуждение одной дурацкой работы, но если просто сказать, что автор - дурак, потом не оберешься хлопот. Сын схватил двойку по физике. Нужно посмотреть свежий номер “Астрофизикл джорнэл”, три монографии, написать отзыв о диссертации и рецензию на статью…

Тут я взорвалась. Я сказала, что грош цена человеку, если вся эта суета мешает ему слышать, как Земля плывет сквозь мглистое небо. (“Почему мглистое?” - тут же придрался К.) Грош цена человеку, если в сутолоке повседневных дел он перестает замечать удивительную картину мира и не терзается от мысли - что жеэто такое?

К. ехидно улыбался: “Детская болезнь левизны… максимализм юности…”

– Достоевщина наоборот, - сказал он. - Самокопание на галактическом уровне.

Я начала возражать (самокопание на галактическом уровне перестает быть самокопанием), но остановилась на полуслове.

В утверждении К. определенно была доля истины. Да, я хочу понять себя, а для этого надо знать, что такое вселенная и в чем ее смысл, иначе нельзя постичь смысл жизни и назначение человека.

– Наверное, вам интересно жить? - спросил К.

Он смотрел на меня с каким-то напряженным ожиданием. Я забыла, что говорю с исследователем и, кажется, сама стала объектом исследования.

– Так или иначе, - сказала я, - здесь ключ к пониманию истории с Горчаковым. Настоящий Физик начинается с детства. Год за годом он открывает для себя мир, открывает по книгам, в которых спрессованы уже добытые кем-то знания. Идет стремительный процесс; прочитал одну книгу, бери другую, пожалуйста, сколько осилишь. Настоящий Физик с детства привыкает открывать мир в больших дозах.

Каждый день новое, новое… Разогнавшись, он подходит к переднему краю. Дальше нет готовой дороги. Мчался человек по шоссе на гоночной машине, и вдруг нужно пересаживаться на бульдозер и медленно прокладывать дорогу.

Метр за метром. Понятно, не в одиночку, работает целый дорожный отряд. Но все равно нет прежней скорости. Чтобы пройти путь от азбучной физики шестого класса до квантовой электродинамики, Настоящему Физику требуется лет десять. Каждый год он видит новую картину мира. А потом, оказавшись на переднем крае, за те же десять лет он рассмотрит на этой картине лишь несколько новых штрихов.

Разумеется, есть много сглаживающих факторов и успокоительных рассуждений. Очередной метр дороги проложен у тебя на глазах и при твоем участии. И вообще не сравнению с прошлым веком наши дорожные машины стали в десять раз производительнее… Все правильно. Но где-то в глубине души остается вечное… самокопание: так что же такое вселенная, что было раньше и что будет потом?

– Поразительный метод мышления, - усмехнулся К. - Громоздите одну неточность на другую, выписываете такие вензеля, - он провел трубкой в воздухе замысловатую кривую, - а в результате довольно правдоподобные выводы… Видите ли, Кира Владимировна, есть определенный коэффициент: чтобы проложить метр дороги, требуется энное количество труда. И коэффициент этот постоянно увеличивается. Так уж устроен наш мир.

– Но вот Горчаков не принял такое устройство мира.

– И ушел из науки. Разве это выход?

– Не принять существующее - это уже очень многое. Не припять, не смириться… Отсюда один шаг до борьбы.

– С чем?

–Если мир слишком медленно Познается, его…

– НУ?

– …его изменяют.

– Хотелось бы знать - как?

– Надо построить модель другого мира - и изучать эту модель. Измените постоянную Планка, и вы получите модель совсем иного мира. Все в нем будет иное: иная физика, иная химия, иная природа, иная жизнь… Таких моделей можно построить множество, среди них обязательно окажутся миры с более выгодным коэффициентом познаваемости.

Я мило улыбнулась и добавила:

– В самом деле, зачем изучать трудный реальный мир, когда можно построить модель нереального, но легко познаваемого мира?…

Я видела по глазам К., что мои шансы стать главным психологом всемирно известного института, которым К. руководит, катастрофически стремятся к нулю. Еще бы: запросто выложила такую ересь… Впрочем, К. был Настоящим Физиком: на какую-то долю секунды он дрогнул, почувствовав в этом безумии определенную систему, и ответил почти спокойно:

– Наука, Кира Владимировна, изучает реальный мир. В этом ее ценность. Математическую модель несуществующего, но легко познаваемого мира построить можно, не опорю. Мысль сама по себе изящная. Но, изучая модель несуществующего мира, вы будете делать несуществующие открытия. А зачем они нужны?… Представим наш мир в виде плоскости, - он провел трубкой над столом. - Теоретически мы можем построить сколько угодно других плоскостей. Они оторвутся от нашей реальной плоскости и уйдут куда-то в сторону, - трубка описала неопределенную дугу. - Возможно, по каким-то из этих плоскостей двигаться будет очень легко. Но чем быстрее вы будете двигаться, тем дальше уйдете от реального мира.

Любовь к эффектам когда-нибудь меня погубит. Со змеями я влипла в историю именно по этой причине. И вот теперь я снова не удержалась от эффектного номера.

Я попросила у К. его знаменитую трубку и провела ею от стола вверх.

– Вот так оторвется от реальности модель несуществующего мира…

Я покрутила трубкой в воздухе.

– …оторвавшись, она попетляет, а затем…

Трубка решительно пошла вниз, к столу.

– …а затем вновь пересечется с плоскостью реального мира. Где-то далеко впереди строящейся дороги. И здесь, на линии пересечения, несуществующие открытия несуществующего мира прекрасно совпадут с реальными открытиями реального мира. Мы прорвемся на сотни лет вперед.

А может быть, и на тысячи. Я не знаю, какие открытия будут при этом сделаны. Они покажутся нам таким же волшебством, каким показались бы открытия двадцатого столетия античным философам.

Быть может, мы сумеем сконденсировать фотонный газ и получим жидкий свет. Его можно будет зачерпнуть рукой, взять в ладони, вот так, он будет переливаться, в нем будут мерцать теплые лучистые огоньки, и рядом с этим живым светом бриллиант покажется серым булыжником… А может быть, мы откроем структуру электрона, проникнем в глубь элементарных частиц и еще дальше - в недра той неведомой пока формы материи, из которой построены электроны, протоны… Так или иначе это будут чудесные открытия, и стоит жить, чтобы делать их.

К. понял мою идею в тот момент, когда трубка пошла на сближение со столом. Я уловила миг: К. сразу отключился, перестал меня замечать. Наверное, через десять секунд он уже разобрался во всем глубже меня. Но я продолжала выкладывать свои мысли, слишком велико было напряжение - и нужна была разрядка.

– Вот что, - сказал К. минут через пять. - Вы не очень гордитесь.

Я, конечно, начала говорить, что ни капельки не горжусь. Появится еще один метод познания мира, наука получит новую обезьянку для опытов, только и всего.

Это была хорошая аналогия, я ее тут же развила.

– Вот-вот, - продолжал К. - Гипотеза о кварках построена на том, что заряд электрона может быть дробным. Так что не вы первая замахнулись на константы.

Мне бы промолчать, но я не утерпела:

– Как же… Есть и другие прецеденты. В фантастическом рассказе Беляева меняется скорость света. В математике рассматриваются пространства с числом измерений более трех… И так далее.

Всякая приличная теория обязана включать предыдущие построения в качестве частных случаев.

– Ну и язычок у вас, - К. покачал головой. - А вы хоть подумали: удастся ли вообще реализовать эту затею? Когда Горчаков моделировал Солнце, из миллиона моделей годилась одна. При этом мировые постоянные не менялись. Если же вовлечь в эту игру константы, потребуются миллиарды моделей на одну годную. Разве что найдутся какие-то правила вариации констант… Кстати, Кира Владимировна, а ведь начали вы не с самого удачного варианта. Я имею в виду эту фразу об изменении гравитационной постоянной. Из всех констант вы выбрали, пожалуй, наименее удачную.

“Сейчас мне достанется, - подумала я…” Я сказала, осторожно подбирая слова:

– Горчаков должен был сам прийти к этой идее. Своя идея больше воодушевляет.

– Не понимаю, - сухо произнес К.

Он уже все понял. Не было смысла лавировать, я честно объяснила:

– Конечно, заманчивее варьировать постоянную Планка, она входит во все уравнения ядерной физики. И вообще… Сразу, например, меняется принцип неопределенности… С самого начала я думала о постоянной Планка. И еще о постоянной Ридберга. Но Горчакову должно казаться, что он сам все придумал. Поэтому нужна была эта фраза о гравитационной постоянной. И ответы я вам подсказывала такие… не гениальные.

К. отложил трубку. Он покраснел, и лицо у него сморщилось, как от зубной боли.

Что поделаешь, конечно, я поставила его в глупое положение.

Горчаков наверняка подумал, что старик сдает: прошел мимо идеи, ничего не заметил и говорит глупости.

Отступать было некуда, я твердо сказала:

– Горчаков ни в. коем случае не должен знать… ну… как это получилось. По крайней мере, в ближайшие годы. Сейчас он убежден, что сам все придумал, это окрыляет… В конце концов, он шел в этом направлении: ему достаточно было крохотной подсказки. Я сработала за катализатор, только и всего. И еще: пожалуйста, не сердитесь, вы поставили задачу, которая по-другому не решалась.

К. как-то странно посмотрел на меня. Наверное, так смотрел кардинал Ришелье на д'Артаньяна, размышляя - отправить ли его в Бастилию или дать патент на звание лейтенанта королевских мушкетеров. Я сейчас заметила, что К. очень устал. Через несколько минут появится Горчаков, и ему снова придется работать.

– Мне лучше уйти, - сказала я. - Скоро приедет Горчаков. Вам предстоит его выслушать, изумиться, похвалить - это обязательно нужно сделать! - а потом… вероятно, вы будете обсуждать программу работы.

– Да, сегодня уж такой день, - улыбнулся К., и я обрадовалась: улыбнулся он хорошо, открыто. - Идите, Кира Владимировна, завтра я вам позвоню. Затея с Человеком-Который-Умеет-Все почти утопическая, но вы, кажется, не собираетесь от нее отказываться?

…Я остановилась в подъезде.

Шел мелкий-мелкий дождь. Не знаю, откуда он взялся: небо было чистое, и только где-то очень высоко светились пушистые оранжевые облака. Я смотрела на эти облака, и на деревья, тянущиеся к небу, и на людей, которые шли мимо деревьев, и думала, что все это здорово устроено: постоянная Планка в нашем мире выбрана со вкусом.

Удачный день! К. сказал, что затея почти утопическая, до этого она казалась ему чистой утопией. А ведь он еще не знает, что я начала эксперимент.

К подъезду подкатила “Волга”, с ее красной крыши стекали струйки воды. Из “Волги” выскочил баскетбольного роста парень. Я сразу сообразила, что это Горчаков, К. описал его довольно точно. Мореплавание понесло тяжелую утрату, подумала я, в морской форме Горчаков был бы великолепен. “По местам стоять, с якоря сниматься!…” Впечатляющая картина. Впрочем, так он тоже неплохо выглядел, совсем неплохо. На меня он даже не взглянул.

Промчался к двери, перепрыгивая через ступеньки.

Я посмотрела на часы. Было без четверти шесть. Если ателье работает до семи, можно еще успеть…

– Такси! - закричала я.

Машина, уже тронувшаяся, послушно притормозила. Нет, всетаки это был удачный день!…

Три года спустя в Москве состоялся первый международный симпозиум по прогностическому моделированию вариаций мировых констант. На эмблеме симпозиума были изображены две пересекающиеся плоскости. Основной доклад делал Сергей Александрович Горчаков. Кира Владимировна в это время работала в Ингоре. Оттиск доклада она получила через месяц. Рассеянно полистала и отложила. В этот день она решала совсем другую задачу.