"В поисках любви" - читать интересную книгу автора (Кинкэйд Кэтрин)

Глава 13

Когда Кингстон избавил Эмму от подозрений относительно девочки из зенаны, она испытала такое облегчение, что отмахнулась от мысли о непозволительности пребывания наедине с ним в павильоне сна в столь позднее время. Кингстон лег на диван, а она села рядом на табурет и спросила, что он сказал Сакараму, когда слуги покидали павильон.

– Просто напомнил, чтобы он вернулся не позже чем через час: Не хочу, чтобы женщины в зенане забеспокоились, куда вы подевались.

– Девочка – не знаю ее имени – скажет им, где я. – Она уже разминала пальцы, готовясь к массажу.

– Не надо опасаться, что у них появятся неправильные мысли… Уверен, Сакарам им объяснит, зачем вы остались. Положите руки вот сюда. – Он прижал кончики ее пальцев к своим вискам. Когда она наклонилась к нему, он со вздохом зажмурился. – Ммм… Как чудесно от вас пахнет, мисс Уайтфилд! Как от целого поля диких цветов! Трудно выделить один конкретный аромат.

– Не сомневаюсь. На меня вылили не меньше сотни разных благовоний. – Эмма медленно массировала ему виски круговыми движениями, стараясь действовать по правилам.

– Да, купание оказалось совершенно потрясающим, – продолжила она немного погодя. – Никогда не вдыхала столько ароматов. У меня даже голова пошла кругом во время этой процедуры.

– Как хорошо! Расскажите мне о купании. Очень хочется услышать мельчайшие подробности.

Эта просьба показалась Эмме странной, чересчур интимной. Впрочем, Кингстон всегда ее удивлял. Никогда нельзя было знать заранее, что он скажет или сделает. Радуясь возможности отвлечься от такого несколько смущавшего ее занятия, как массаж его висков, она углубилась в подробности.

– Сначала мне намылили волосы какой-то противной зеленой массой. Понятия не имею, как она называется и из чего делается.

– Тали. Я знаю, что это: растертые свежие листья.

– Ах вот оно что! Потом они сполоснули мне волосы, втерли в них какое-то масло и высушили тонким пористым полотном.

– Кокосовое масло. А ткань, которой вас вытирали, зовется торту.

– Понятно. Потом они вымыли мне… в общем, всю меня, и посыпали странным порошком…

– Это грам. Его делают из нута. Потом они собрали его круглой губкой?

Эмма кивнула. Кингстон лежал с закрытыми глазами, но ее не покидало чувство, что он видел происходящее мысленным взором, видел, как она лежала голая, когда с ней проделывали все эти процедуры.

– Меня обтерли какой-то мохнатой штуковиной…

– Называется инча. Потом они снова вас вымыли теплой кроваво-красной водой – налпамаравеллам. Ее изготовляют из коры сорока пород деревьев.

Эмма прервала массаж.

– Откуда вы все это знаете, мистер Кингстон? Как я погляжу, вы хорошо знакомы с индийскими омовениями. Вот сами и скажите, что было потом.

– Потом? – Он открыл глаза и уставился на нее; от этого взгляда ее пронзило незнакомое, но приятное, острое чувство. Оно метило в живот и ниже и распространялось волнами; точно так же круги от камня, брошенного в середину пруда, достигают берегов.

– Потом, мисс Уайтфилд, они разминали вашу бледно-розовую плоть и втирали в нее масла повсюду, с головы до ступней. В этом не было ничего возбуждающего, потому что это делали женщины, вы лишь почувствовали полную расслабленность! У вас внутри все растаяло, и вы пожалели, что вами занимается не мужчина. Тут бы очень пригодился умелый мужчина…

– Мистер Кингстон! – Эмма убрала пальцы от его висков, но он поймал ее руки и сжал, не давая вырваться. При этом он улыбался ей с дивана, глядя на нее снизу вверх. Это сердило ее, но одновременно она была очарована: ведь он в точности описал чувство, охватившее ее во время омовений.

– Они старались, чтобы масло не попало вам в волосы, – продолжал Кингстон деловитым тоном. – В масле может быть шафран, препятствующий росту волос. Потом, закончив обрабатывать маслом и растирать ваше тело, включая самые сокровенные места, они высушили вам волосы ароматным дымом из железного горшка – каранди. Он полон раскаленных углей и различных трав. Потом они расчесывали вам волосы медленными движениями, чтобы они засверкали, как тончайший шелк. В конце они втерли в пробор посередине толченую траву, – уверенно закончил он, а на его лице появилась очаровательная мальчишеская улыбка.

Эмма не могла оторвать от него глаз. Ей казалось, что он завладел не только ее кистями, но и сердцем. Его вкрадчивый голос, само его присутствие пьянили ее.

– Да… – прошептала она. – Но зачем было втирать толченую траву мне в пробор? Это мне кажется бессмысленным.

Он приподнялся на локте и повернулся на бок, не выпуская из рук ее кисти.

– Это предотвращает простуду. Не знаю, как это получается, но они уверены в своем средстве. Ну, что вы на все это скажете, мисс Уайтфилд?

Она опустила ресницы, чтобы не выдать охвативших ее бурных чувств. Его близость, ласка, которой был пропитан его голос, вызывали дрожь во всем ее теле.

– Даже не знаю, что сказать… Никогда в жизни не принимала таких ванн и не носила таких одежд. Они такие мягкие, я так странно себя в них чувствую… Такое впечатление, словно на мне вообще ничего не надето.

Поняв, что такое нескромное признание сорвалось у нее с языка, да еще в присутствии Кингстона, она густо покраснела.

– Знали бы вы, какая вы красивая в сари, Эмма! Вы хоть представляете, какой чувственной и соблазнительной стали, когда распустили волосы и перестали скрывать свои женские прелести?

«Эмма… Он назвал меня Эммой! Он расточает сладчайшие комплименты, в которых нет ни капли правды. О, если бы это было не так!»

У нее пылали щеки, ей было трудно дышать.

– Если шелковая одежда и косметика и впрямь сделали меня красивой, то должна вас разочаровать, мистер Кингстон: это всего лишь иллюзия. Женщины из зенаны любую превратят в красавицу.

– Как вы строги к себе! Ваша кожа, волосы, глаза красивы сами по себе. Их не надо приукрашивать. Красиво и. ваше лицо, Эмма, его черты… И ваши руки! – Он поднес ее ладони к своим губам и поцеловал. – Сари и косметика всего лишь привлекают внимание к тому, какая вы есть на самом деле. Одежда, которую вы обычно носите, скрывает вашу естественную красоту, а эта, наоборот, подчеркивает.

– Вы мне льстите, мистер Кингстон. Все ваши речи не более чем пустая лесть.

– Назовите меня по имени! – приказал он. – Произнесите мое имя, Эмма. Я хочу услышать его из ваших уст. Хочу испить его из ваших губ.

Он потянулся к ней, привлек к себе, словно собирался поцеловать.

– Скажите, чудесная Эмма…

Эмма была околдована, она чувствовала, что теряет над собой контроль. Теперь между ними могло произойти что угодно, и она не стала бы противиться.

– Алекс, – прошептала она, наслаждаясь звучанием его имени. – Александр. Александр Кингстон.

– Нет. – Он покачал головой. – Сикандер. Произнесите мое настоящее имя, то, которое мне дала мать.

Не от матери ли он узнал купальные ритуалы зенаны? Или его самого, взрослого мужчину, купали смешливые, щебечущие женщины, возможно, в его собственной зенане? Откуда еще ему так хорошо знакомы эти ритуалы?

Она слишком долго колебалась; он откинулся, глядя ей в лицо. Его синие глаза потемнели от разочарования.

– Вам неприятно мое индийское имя? Я вам противен? Вы не в состоянии произнести «Сикандер»?

От обиды, прозвучавшей в его голосе, у нее защемило сердце. Сначала он открыто признался, что является наполовину индийцем, а теперь требовал от нее доказательства, что она не отвергнет его из-за его смешанной крови. Она представила себе, что сказали бы на это знакомые Рози, сама Рози… Этот человек был изгоем, от которого отвернулись сразу две культуры. И к этому человеку ее влекло с такой неодолимой силой!

– Сикандер… Дорогой Сикандер! Вы никогда не будете мне противны.

Он притянул ее к себе и поцеловал – нежным, но в то же время пламенным поцелуем. Эмма почувствовала запах бренди, но от этого у нее только сильнее закружилась голова. Ее волосы окутали Алекса, и он оказался в шелковом ароматном коконе, скрывшем его от всего мира. Тогда он встал с дивана, заставил се подняться с табурета и заключил в объятия.

Теперь они стояли, прижимаясь друг к другу. Халат Алекса распахнулся, и Эмма ощущала каждую частицу его тела, познавала контуры каждой его мышцы, каждой косточки… Впрочем, то, что выпирало у него ниже пояса, было вовсе не костью. Она знала, что это его лингам, средоточие его мужской силы.

Почувствовав огонь его желания, Эмма помимо своей воли еще сильнее прижалась к Кингстону. Теперь признак его мужественности упирался в нее с такой откровенностью и настойчивостью, что Эмма чуть было не лишилась чувств.

– Эмма! Милая, чудесная Эмма…

Его поцелуи становились все более пылкими, ладони подпирали ее ягодицы, лингам, как раскаленный клинок, впивался туда, где сходились ее ноги. Она чуть раздвинула их, и его движение привело к появлению у нее нового упоительного чувства, а также влаги, что потрясло ее и одновременно возбудило. Стоило ей приоткрыть рот, чтобы набрать воздуху между поцелуями, как его язык затеял игру с ее языком. Усадив ее, он стал ласкать ее грудь, осыпая поцелуями шею.

– Эмма, Эмма… Позвольте мне любить вас. Позвольте открыть вам всю сладость любви мужчины и женщины…

– Я… Мистер Кингстон! – Он сжал ей сосок, и она ахнула, содрогнувшись от могучего чувства, пронзившего ее неопытное, девственное тело.

– Сикандер, – тихо поправил он ее. – Отныне вы должны называть меня Сикандером. Мистер Кингстон – это обращение совсем другой женщины, которая собирает волосы в тугой узел, одевается во все темное и прячет свою красоту под уродливым топи. Но когда мы с вами наедине, когда я наслаждаюсь мягкостью ваших волос, шелком кожи и блеском глаз, когда на вас всего лишь прозрачное сари, вам придется называть меня Сикандером и при этом стонать от желания. Признайтесь, что вы хотите меня, милая Эмма, как я хочу вас. Я горю желанием проникнуть в тебя, добраться до самой твоей сердцевины, вонзаться в тебя вновь и вновь, пока ты не закричишь от восторга… Но сначала я хочу раздеть тебя и осыпать ласками. Я попробую тебя на вкус, я научу тебя, что это такое, я буду тебя любить… Скажи же, что тоже этого хочешь, Эмма. Скажи: «Я тебя хочу, Сикандер. Ты мне нужен…»

Он уложил ее на диван и улегся сверху, перенеся вес своего тела на локти и устраиваясь так, чтобы было удобно им обойм. Эмму жгло огнем, она задыхалась от жара и одновременно дрожала от озноба. Она судорожно глотала воздух и ничего не желала так сильно, как прижаться к нему, слиться с ним. Однако где-то в душе сопротивлялась этому желанию. Происходившее было слишком ново, слишком фантастично. Она отказывалась верить, что все это происходит на самом деле, что она вот так себя ведет, вот так одета, то есть практически раздета, разыгрывает из себя ту, какой в действительности не является…

Никогда еще Эмма не говорила мужчинам «я тебя хочу», «ты мне нужен». Вот и сейчас она не могла произнести эти слова. Она действительно хотела его, жаждала его прикосновений, его поцелуев, хотела ощутить внутри себя его каменный, раскаленный лингам, но отказывалась выражать свои желания словами. «Я тебя хочу, Сикандер…» Как это трудно выговорить, все равно что на чужом языке! Ее женское естество слишком долгие годы было подавлено. Годы одиночества и аскетизма, когда она не позволяла сердцу откликаться на зов природы, убеждая себя, будто мужчины ей ни к чему, будто она к ним равнодушна, не прошли даром: перед ней теперь высилась прочная стена. Ей требовалось время, чтобы преодолеть ее.

Открыв глаза, она увидела потолок – и что-то умерло у нее внутри. Прямо над ней красовалась яркая сцена такой шокирующей откровенности, что она сразу вспомнила ритуал поклонения лингаму в языческом храме. Голые мужчина и женщина лежали на боку, с переплетенными руками и ногами; его голова находилась у нее между ног, ее – у него… Она не верила своим глазам и чувствовала себя преданной. Фигуры тем временем пришли в движение… То, чему они предавались, нарушало все известные ей правила благопристойности.

– Пустите меня! – взвизгнула Эмма, упершись Сикандеру в плечи.

Он изумленно привстал:

– Что случилось, Эмма? Что с тобой?

– Вы сказали, что здесь павильон сна… Вы солгали! Ту девчонку вам прислали совсем не для пения. Здесь занимаются мерзким, грязным развратом…

– Перестаньте, Эмма! – Сикандер придавил ее к дивану своим весом и схватил за руки, чтобы успокоить. – Тут занимаются вовсе не мерзостью, не грязью и не развратом. Но вы правы: я вам солгал. Я назвал это павильоном сна, тогда как в действительности это павильон любви. Мой друг Сайяджи уединяется здесь с одной из жен или наложниц. Здесь получают удовольствие, здесь остаются наедине и познают плотские радости. Но я оказался в этом месте случайно. Я просто хотел спать. Я приказал Сакараму увести вас и девочку. Вы помните, Эмма, что я вам сказал, когда вы только появились в этой комнате?

Он легонько тряхнул ее, но она не слышала ничего, кроме оглушительных ударов своего сердца.

– Не называйте меня Эммой! Я вам не Эмма. Для вас я – мисс Уайтфилд. А вы есть и останетесь мистером Кингстоном.

– Нет, вы не просто Эмма, не мисс Уайтфилд, не мэм-саиб. Вы женщина из плоти и крови, чувственное, страстное существо, созданное для любви. Вас должен любить мужчина. Что в этом ужасного? И что вас так шокирует в сценах интимных ласк, изображенных на потолке и на стенах?

– На стенах? – Эмма стала вырываться еще неистовее. – Вы хотите сказать, что на стенах тоже нарисованы мужчины и женщины, занимающиеся друг с другом… ужасными вещами?

Он с мрачной решимостью прижал ее к дивану.

– Да! Да, Эмма. Только это совсем не ужасно. Они просто дарят друг другу наслаждение, вдохновленные страстью. Вы тоже могли бы поступить так под влиянием вдохновения.

– Нет, нет, я бы не смогла! – воскликнула Эмма, хотя в глубине души сознавала, что очень даже смогла бы. Кингстон был обольстителем, способным побудить ее на порочные, но чудесные действия. Ему было под силу смести все преграды. Именно это и вызывало у нее такой ужас. С ним она теряла контроль над собой. Он будил в ней чувства, которых она никогда раньше не испытывала. А что будет потом?

Если она отдаст свое сердце, рассудок, тело, душу, волю на милость этого человека, он растопчет ее, уничтожит. Это было так же непреложно, как то, что утром восходит солнце. Он принадлежал к одному миру, она – к другому. Их союз не имел бы будущего. Отдаться страсти значило бы приготовиться к неизбежной боли… Эмма боялась, что не вынесет страданий.

Нет, уж лучше с самого начала обуздать свою страсть. Правда, тогда ее жизнь опять станет серой и скучной, зато она не будет подвергаться такому риску. Она должна убить в себе ту новую, незнакомую ей Эмму, которую пробуждал в. пей Кингстон.

– Отпустите меня, мистер Кингстон! – Она прекратила сопротивление и лежала под ним неподвижно.

– Эмма! Вы сами не представляете, от чего отказываетесь! Обещаю, я никогда не причиню вам страданий. Я знаю, как сделать вам хорошо, и не просто хорошо, а восхитительно! Это было бы, как землетрясение! Доверьтесь мне, Эмма!

– Довериться, мистер Кингстон? О, я вполне верю, что вы способны превратить меня в разнузданную девку, вызвать у меня желание вам отдаться и… повести себя так, как женщина там, на потолке. Но я вам не доверяю, мистер Кингстон. Мне недостаточно простой страсти. В мужчине мне нужен не только его лингам. Мне нужно гораздо больше…

Ей вдруг показалось, что в его синих глазах мелькнуло выражение понимания и сочувствия. Он знал, о чем она говорит, и понимал, что никогда не сможет ей это подарить.

Кингстон встал, запахнул полы халата и крепко завязал пояс.

– Чего, собственно, вы еще хотите, мисс Уайтфилд? Уверений в преданности? Обещаний вечного блаженства? Клятвы, что между нами никогда не пробежит кошка? Предложения связать наши жизни узами, которые сможет расторгнуть одна лишь смерть? Почему женщины вечно ждут от интимной близости гораздо больше, чем готов предложить мужчина? Меня влечет к вам, вас – ко мне. Почему бы нам попросту не наслаждаться взаимным влечением, не давая обещаний, которые мы все равно не сможем сдержать? Вы изъявили желание пойти наперекор условностям, настояв на том, чтобы стать няней моих детей. Неужели вы теперь искренне стремитесь к роли изгнанницы из своего общества, которую вам пришлось бы играть, стань вы моей женой? Так ли уж вам хочется замуж за человека, которого и на порог к себе не пустят ваши лучшие друзья?

Эмма села, закутавшись в сари.

– Вы делаете мне предложение, мистер Кингстон?

Он устремил на нее решительный взгляд:

– А что бы вы ответили, если бы я его действительно сделал?

– Я… я не знаю. Надо было бы поразмыслить.

– Как и мне. Мы с вами очень разные, мисс Уайтфилд. Различие не только в цвете кожи, оно гораздо глубже. Я, к примеру, не нахожу ничего оскорбительного в этих изображениях на потолке и на стенах. Их цель – создать любовникам соответствующее настроение, чтобы они смогли наслаждаться близостью во всей ее пленительной полноте. Ничто из того, что делает мужчина со своей женой или наложницей, не может считаться уродством – во всяком случае, такова индийская мораль. Сайяджи отвел для интимных ласк это помещение, и я нахожу здесь только сладкий соблазн и не думаю оскорбляться.

– А для меня возмутителен сам этот институт наложниц, павильонов любви, где женщины ублажают мужчин, не являющихся их мужьями! Если бы вы уложили эту бедняжку к себе в постель и сделали ее беременной, что бы с ней стало?

– Если бы я это сделал – хотя у меня этого и в мыслях не было, – то позаботился бы о том, чтобы она на протяжении всей жизни не знала нужды. Индийское общество далеко не так жестоко, как английское. В Англии мужчина, особенно из аристократов, может прижить сколько угодно детей от служанок, и он вовсе не обязан их признавать, не говоря уже о том, чтобы заботиться об их матерях.

He-означают ли эти его слова, что у него есть своя зенана, собственные наложницы? Кем была бы тогда она для него – просто любовницей? А если бы он на ней женился, то не пришлось ли бы ей сознавать, что рядом обитают женщины, с которыми он был близок? Не стали бы их дети играть с ее детьми? Представить себе подобную жизнь было выше ее сил.

– Ну что ж, думаю, наш разговор подошел к концу, мистер Кингстон. Прошу вас, вызовите Сакарама, чтобы он отвел меня назад в зенану.

За спиной у нее раздался шорох.

– Я уже здесь, мэм-саиб.

Боже, неужели он подслушивал? Чему успел стать свидетелем? Она вскинула подбородок:

– Что меня больше всего раздражает в этой стране – это полная невозможность остаться одной. Слуги слышат все ваши речи и подглядывают, когда вы меньше всего об этом подозреваете.

– Если вас это так раздражает, то уезжайте. Простите, что повторяюсь, но могу всего лишь предложить вам вернуться в Калькутту, а оттуда в Англию, где вы будете всю жизнь не вылезать из корсета и соблюдать идиотские правила, идущие вразрез с человеческой натурой и законами природы. Из-за этих правил и появляются такие женщины, как вы, не способные получать наслаждение сами и дарить его другим…

– Я никогда не вернусь в Англию!

– Почему?

– Потому что… Потому что не могу. Все, что у меня есть, – это мамино наследство. Мне придется оставаться с вами, но только до тех пор, пока не отыщу Уайлдвуд. А когда это случится… когда я наконец найду Уайлдвуд…

– Что же вы тогда сделаете, мисс Уайтфилд?

– Я стану бороться за право владения им. Я построю себе новую жизнь. У женщин тоже бывает честолюбие, мистер Кингстон. Мы можем быть такими же бесстрашными и решительными, как мужчины. Мне так же, как и вам, хочется взять от жизни все, и горе любому, кто встанет у меня на пути! Включая вас и вашего беспардонного главного слугу, вечно лезущего не в свое дело!

К ее огромному удивлению, Кингстон не встретил ее слова смехом. Она ждала, что он начнет над ней глумиться, а он даже не стал ее убеждать, как трудно, даже невозможно, будучи женщиной, самостоятельно добиваться в Индии поставленной цели. Он просто стоял и смотрел на нее, думая о своем, но не выдавая своих мыслей. Наконец он произнес:

– А как вы поступите, если я откажусь везти вас дальше? Если возьму и оставлю вас здесь, в Аллахабаде?

– Тогда я найму проводника и отправлюсь в путь самостоятельно.

– В Парадайз-Вью? А если вас там не ждут? Мы ведь прямо здесь расторгнем наше соглашение.

– Я поеду в Уайлдвуд. Сначала я обращусь к индийским чиновникам в Бхопале. Найду среди них того, кто говорит по-английски, а потом – человека, знающего, где искать мои земли. Я буду стучаться во все двери, поставлю на ноги всех чиновников! Я…

– Довольно, мисс Уайтфилд. – Алекс глубоко вздохнул. – Уже очень поздно, вы утомлены. Я искренне сожалею о случившемся. Давайте делать вид, что ничего не произошло между нами. Мы с вами разумные взрослые люди. Мне по-прежнему нужна няня для детей, а вам – возможность добраться до Уайлдвуда. Уже завтра мы продолжим по суше путь в Парадайз-Вью. Сайяджи снабдит нас всем необходимым. Единственное, что мне от вас требуется, – чтобы вы оказались именно такой умелой наездницей, какой себя представляете. Раз нам не суждено быть любовниками, то почему бы не стать друзьями? Как вы считаете, Эмма?

Эмма хотела потребовать, чтобы он называл ее мисс Уайтфилд, но передумала. Что касается ее, то она не собиралась называть его ни Сикандером, ни даже Алексом. Это были слишком интимные обращения, по ее мнению.

– Как вам будет угодно, мистер Кингстон. Что касается моего мастерства наездницы, то я его нисколько не преувеличила. Завтра вы в этом убедитесь. С какой бы скоростью вы ни устремились вперед, вы не услышите от меня жалоб.

Он улыбнулся, но это была угрюмая улыбка.

– Что ж, спокойной ночи, Эмма. Увидимся утром… Между прочим, вам придется одеться как обычно: сари не годится для верховой езды.

– Понимаю. Доброй ночи, мистер Кингстон. Не знаю, правда, удастся ли вам оторвать глаза от потолка – ведь там можно найти такую пищу для живого воображения.

Эмма знала, что напрасно добавила последнюю колкость, но ей было трудно с собой совладать. Какой дурной тон – украшать свои стены непристойными сценками! Если она обнаружит нечто подобное в Парадайз-Вью, то сама возьмет ведро извести и замажет всю эту пакость. Ее подопечным – Майклу и Виктории – это уж точно пойдет на пользу.

Она уже развернулась, чтобы выйти следом за Сакарамом из павильона, когда Алекс окликнул ее:

– Эмма! Не судите обо всех индийских домах по тому, что увидели здесь. Да будет вам известно, у нас далеко не все многоженцы и содержатели наложниц.

Ей до смерти хотелось спросить о нем самом, но она не решилась. Достаточно того, что она услышала и испытала этой ночью! Ей была невыносима мысль, что она чуть было не отдалась человеку, в зенане которого могут проживать две, четыре или даже дюжина женщин, только и ждущих его призывного зова.

– Если вам это интересно, лично я не многоженец и не содержу наложниц, – негромко добавил он.

Эти слова принесли Эмме такое облегчение, что она едва не вернулась. «Иди! – приказала она себе. – И не смей оглядываться! Иначе тебе конец».