"Д.С.Мережковский. Кальвин ("Реформаторы" #2) " - читать интересную книгу автора

и проклинает, готовя дело спасения... Грешных людей отвергает Закон, без
которого нет ни Церкви, ни государства, ни семьи - ничего, что делает людей
людьми, - значит опрокидывает бочку вверх дном; это невыносимое дело". "Кто
уничтожает Закон, пусть уничтожит сначала грех". "В сердце нашем и в совести
начертан Закон, и только диавол хотел бы его исторгнуть из них. Легкие умы
думают, что достаточно услышать кое-что из Евангелия, чтобы стать
христианином. Нет, познайте и ужас Закона. Благодать и надежда нужны, чтобы
родилось покаяние, но и угроза нужна".[40]
Этим Лютер кончает, а Кальвин начинает. Для него, в противоположность
Лютеру, нет неразрешимого противоречия между свободой и насильем, Благодатью
и Законом. Лютер мучается этим противоречием, задыхается в нем, как в
мертвой петле диавола ("Сколько раз нападал на шею диавол и душил почти до
смерти, напоминал, что следствием проповеди моей было восстание крестьян!"),
а Кальвин этого противоречия даже не видит. Только в отвлеченном умозрении
он ставит свободу выше насилья: "Всякого непослушного Слову Божию[41] не
считайте врагом, но увещевайте, как брата, по слову Апостола. Церковь должна
не казнить заблудших, а миловать".[42] Так - в умозрении, в созерцании, но
не так - в действии; здесь опять он говорит одно, а делает другое; мягко
стелет - жестко спать. "Больше, чем кто-либо, мы желали бы, чтобы все,
живущие во вражде с Богом, лучше свободно вернулись к Нему, чем быть к тому
принуждаемы внешней никого не исправляющей силой. Но так как Господу угодно
было вовлечь нас в эту войну, не давая нам ни минуты покоя, то мы будем
сражаться до конца, как бесстрашные и непоколебимые воины, тем оружием,
какое Господь дал нам в руки, и мы знаем, что под знамением Его мы
победим".[43]
Каждый человек в отдельности должен быть "послушен, как труп", perinde
ас cadaver, по учению Лойолы, а по учению Кальвина, весь народ - все
человечество. Страшная цель у обоих одна: душу человека опустошить от всего
человеческого так, чтобы в нем мог обитать Бог. Верно понял Боссюэт
совершенное согласие протестантов и католиков в необходимости насилья против
еретиков.[44] Вот плачевное, Князю мира сего угодное "Соединение Церквей".
Так же, как св. Доминик в XIII веке, Кальвин в XVI-м "горит святым
желанием сокрушить челюсти еретика и вырвать из них добычу".[45] В новой
Женевской Инквизиции точно так же, как в старой Испанской, Церковь предает
осужденного еретика на сожжение власти мирской, потому что "духовная власть
никого не должна казнить смертью". В 1229 году император Фридрих объявляет
ересь "государственной изменой", "оскорблением величества", а в 1424 году, в
делах с учениками Яна Гуса, борьба с ересью объявлена "охраной человеческого
общества", conservatio societatis humanae.[46] To же сделает и Кальвин.
Новая Женевская Инквизиция учреждается с благословения Кальвина так же,
как старая, Испанская - с благословения Папы - для искоренения ересей
"посредством огня", per via de fuego. "Дело Веры", actos de fe, в обеих
Инквизициях одно - костер. "Наша цель - оказывать великое милосердие к
еретикам, избавляя их от огня, если только они покаются", - говорит
Торквемада, и повторяет Кальвин. Это "великое милосердие" заключается в том,
что палач удавливает петлей покаявшегося еретика до его сожжения на костре,
что делается в обеих Инквизициях, Испанской и Женевской, почти одинаково.
Торквемада, провожая осужденных на костер, плачет; так же будет плакать и
Кальвин.[47]
"Не сам ли Бог, нашими руками, вешает, четвертует, сжигает бунтовщиков