"Вчерашняя вечность. Фрагменты XX столетия" - читать интересную книгу автора (Хазанов Борис)III Палеонтология времени (1)22 сентября 1936 Ты увидел её такой, какой была она в те счастливые дни, когда ты забирался с ногами на диван и пел: «Иксплю, икспля, иксплю!», и в ту ночь, когда возвращались после неудачного путешествия в Колонный зал, о чём речь ниже; ты увидел её в те времена, когда читал её лицо на комоде, – ведь портреты можно читать, даже не сознавая этого, – и на фарфоровом, в чёрных трещинках медальоне, и тотчас, через много лет, услышал её журчащий голос, звучный прононс: «Veuillez avoir l’obligeance!..»[5]; ты увидел переулок, и дом, и квартиру, где прошли лучшие годы жизни, и вспомнил, как однажды, а может быть, и не один раз, тебе привиделось, будто ты лежишь на её диване и видишь сон, и знаешь, что этот сон во сне есть не что иное, как действительность. Гипертрофия памяти, о, этот старческий недуг, подобный гипертрофии предстательной железы. Молодость умеет сопротивляться, молодость побеждает агрессию памяти; беспамятство – её защитный механизм: мы молоды, покуда способны забывать. Но незаметно, неотвратимо наши окна покрываются копотью памяти. Отложения памяти накапливаются в мозгу. Словно горб, склеротическая память не даёт распрямиться. Утрата способности забывать, вот что такое старение; мы умираем, раздавленные этим бременем. Итак, берегитесь! Вы заболеете той же болезнью. Вот что могло бы сказать старшее поколение младшему. Берегитесь: когда-нибудь и у вас начнёт расти эта опухоль, и вас однажды настигнет бессонница воспоминаний. И уберечься невозможно. Вернёмся всё же к начатому рассказу. Жилплощадь родителей. По имеющимся сведениям, она представляла собой длинную, наподобие пенала, комнату с окном в переулок. Занавес на кольцах делил её пополам. Получилось две комнаты. В первой половине находилась оттоманка, на ней спал писатель, ближе к двери – шаткий столик, заваленный растрёпанными детскими книжками, под ним было свалено ещё кое-какое имущество: игрушки прежних лет, деревянное оружие, коробка с фантиками, интерес к которым угас, и альбом марок – новое увлечение. На этой же половине помещались буфет, книжный шкаф, обеденный стол и древнее пианино. От множества вещей комната, казавшаяся ребёнку просторной, выглядела ещё вместительней, он расхаживал, как в хоромах, там, где взрослые передвигались бочком; но если бы, например, пришлось освобождать жилплощадь, она оказалась бы совсем небольшой – удивительно, как могло всё это уместиться; вообще говоря, это была одна из загадочных черт эпохи. Скажут: не жильё, а камера хранения, чулан прошлого; скажут – судорожные усилия сберечь обломки безнадёжно отжившего; и в самом деле, было нетрудно угадать в этом нищенском изобилии, в мутных стекляшках люстры, в остатках лепнины на потолке, в никому не нужном пианино допотопной немецкой фирмы, с медными подсвечниками и двуглавым орлом, – угадать немое и трагикомическое столкновение эпох. Но, быть может, тут сказалось врождённое стремление сохранить непрерывность времени. Пускай нить, соединявшая прошлое с настоящим, рвалась то и дело – руки людей ловили, кое-как связывали повисшие концы, снова подхватывали и снова связывали. Удивительное было время – всё в узлах. Что касается второй половины, так сказать, второй комнаты, там стояли зеркальный шкаф, туалетный столик, остальное пространство, загородив часть окна высокой никелированной спинкой, занимала кровать родителей. На ночь задёргивалась портьера; шорохи, вздохи, слабый стон матрасных пружин, обрывки загадочных речей доносились до мальчика. «Не могу забыть, всё время думаю...» Отец: «Перестань». «Всё время...» «Откуда ты знаешь, что это была девочка?» «Знаю. Теперь я уже никогда не смогу...» «Откуда это известно?» «Врач сказал». «Что он сказал?» «Сказал, у меня заросли трубы». «Может, к лучшему». «Как ты можешь так говорить!» Смешок: «Не надо предохраняться». «Ты и так не предохраняешься. Всё самой приходится». «Нет, серьёзно, сама подумай: с нашей зарплатой. И в этой тесноте». «Другие живут ещё тесней. Посмотри, как ютятся Островские, шестеро в одной комнате. А Гуджаян просто в подвале». «Вы ещё козу к себе возьмите. Помнишь этот анекдот?» «А ты поменьше рассказывай. Тебя и так уже считают евреем». «Но это правда». «Наполовину. Не забывай, что на пятьдесят процентов ты русский. И вообще, благосостояние растёт». «Ты поставила будильник?» Вздох: «Говорят, хлеб подорожает». «Кто это говорит?» «Марья Антоновна. У неё сын работает в этом, как его». «А ты говоришь, благосостояние растёт». «Да, в общем и целом, без сомнения». «В общем и целом. А в частности?» «Я знаю, что ты хочешь сказать. Есть люди, которые сознательно распространяют такие сведения». Голоса доносятся из темноты, из-под воды, из чащи, заросшей лианами; ты не спишь, ты не спишь. «Ты видел это объявление? Совсем рехнулась». «Делать нечего, вот она и пишет». «Здесь не плюй, там не сори». «Делать нечего, вот и пишет». «А у самой комната вся провоняла табаком. Ребёнок дышит табачным дымом». Снова пауза, ты держишься на поверхности, изо всех сил стараясь не погрузиться в небытиё. «Говорят, в Москву завезли – не поверишь. Сто тысяч тонн бананов». «Бананов?» «Из Колумбии». «Где это?» «Ну, как тебе сказать», – говорит отец. Пальмы, джунгли, лианы. Голые, шоколадного цвета туземцы в перьях выглядывают из чащи, потрясая копьями над головой. Хочется вскочить и показать им в альбоме роскошную серебристую марку. «А сколько они стоят, ты знаешь?» «Понятия не имею. Я вообще никогда не пробовала бананов. А ты?». Пауза. «Надо ему запретить». «Ты знаешь, кто она такая?» «Конечно. Из бывших». «Ну вот, а ты говоришь». «Что ты хочешь этим сказать?» «А то, что я не понимаю: как это таким людям разрешают жить в Москве». Такие люди. Какие? Вскочить и крикнуть: ей принадлежит весь дом! Так что помалкивайте. «Подделала анкету, вот и всё». «Думаешь, это так просто?» «А то бы её давно вытурили». «За подделку документов знаешь, что бывает?» «Взятку, наверно, дала. Небось припрятала брильянты». «Какие там брильянты...» «А что. Марья Антоновна рассказывала, у них умерла одна старуха. Совсем нищая была, побиралась. А потом вспороли матрас – там сто тысяч». «Брехня...» «Бродит по ночам. Вдруг понадобилось чай пить, я сама видела». «Ночью?» «Пописать выходила, а она на кухне зажигает керосинку. Ещё пожар наделает». «Не надо преувеличивать. Тихая, культурная старушка». «В тихом омуте черти водятся». «Слушай-ка, – сказал папа, – а кто это такая, ты её раньше когда-нибудь видела?» «Никого я не видела. Я спать хочу». «Барышня эта. Вчера приходила». «Ты всё на барышень заглядываешься. Племянница». «Какая племянница, она ей во внучки годится». «А ты знаешь, что она разговаривает с мальчиком по-французски?» «Кто разговаривает?» «Она». «Ну что ж, это очень хорошо. Расширяет кругозор». «По-моему, это опасно». «Не понимаю, почему?» «Мало ли что – ещё кто-нибудь сообщит». Молчание. «Разве тебе не ясно, что это в высшей степени подозрительная личность?» «Кто, племянница?» «Да не племянница. Старуха!» «Господи, да она сто лет здесь живет». Я сплю, сказал мальчик. Экспля, эксплю. «В Москву завезли... Сто тысяч...» «А где это находится?» Там еще что-то происходит. Под пальмами Колумбии. Издалека: «Не хочу». «Повернись, пожалуйста». «Ты всегда выбираешь самый неподходящий момент». «Смилуйся, государыня рыбка». «Ты всегда... – Я сплю, сказал мальчик. – О-о!» – и в её голосе смешались протест и восхищение. Тихий скрежет пружин – последнее, что он услышал. И прошло много часов, много дней. Уже близился рассвет. Теперь ему снилось, что он спит и видит сон. Сон склонился над ним и будит его. О снах во сне сказал далекий соотечественник Анны Яковлевны Тарнкаппе: мы близки к пробуждению, когда во сне сознаём, что видим сон. Следует ли из слов Новалиса, что если мы стараемся убедить себя, что мы бодрствуем, значит, мы грезим? Сон – это ряд ступеней, ты нисходишь в подвал, потом восходишь наверх, там чердак, там сквозь окно в крыше голубеет рассвет. Слабый стук будильника проник в слух, вот-вот прогремит гром, мальчик спал и думал во сне о том, что мать увидела ночью Анну Яковлевну на кухне, но не разгадала тайну, не узнала, для кого заваривался чай из китайского магазина. И, чтобы окончательно пробудиться, он встал и на цыпочках вышел в коридор. Ему не было холодно в ночной рубашке, впрочем, как-то само собой получилось, что он одет. Возможно, он забыл, что возвращался в комнату надеть чулки и заправить в штаны рубашку. Как и Анна Яковлевна перед тем, как подъехала коляска с бородатым родственником, он стоял перед подъездом, тускло светилась мостовая в сиянии фонарей, из тёмной листвы за стеной чехословацкого посольства бесшумно вылетела большая ночная птица и, махая крыльями, полетела низко, на уровне первого этажа, к перекрёстку, он шёл за ней. Он увидел, что, долетев до поворота, она уселась на каменную тумбу – должно быть, ждала его. Это была учёная дрессированная птица, когда он приблизился, она широко растворила клюв. Он не мог разобрать слов. Навстречу шёл кто-то, невозможно было понять, мужчина или женщина, далеко в просвете Большого Харитоньевского переулка, за спиной идущего светлело, над Чистыми прудами занималась заря; но когда этот кто-то приблизился, писатель догадался, что навстречу идёт племянница, та самая барышня, о которой говорил отец. Она остановилась шагах в десяти и поманила его к себе. Он успел сделать шаг навстречу и был сердит на мать, которая наклонилась над ним и гладила ему волосы. Пора было в ненавистную школу. |
||
|