"Владимир Михайлов. Сторож брату моему ("Капитан Ульдемир", книга первая)" - читать интересную книгу автора

выпивки. Бывало, что друзья проявляли скромность и где-то за книгами
застаивалась не обнаруженная ими бутылка. Память подсказала, что искать
бесполезно, но я на всякий случай встал - двигался я словно в невесомости,
не ощущая тяжести тела - и пошарил. Но безуспешно: не те друзья заходили
ко мне в последний раз. Этот стереотип отпадал; надо было искать еще
что-нибудь.
Я взял трубку. Не телефонную - о ней мне в тот миг и думать не
хотелось, словно это она сама выговорила услышанные мною слова; я судил,
конечно, неправильно, потому что по телефону, быть может, удалось бы
разыскать кого-нибудь из приятелей, а поплакать другу в жилетку - тоже
стереотипный выход, и не самый худший: посочувствуют тебе, а не ей, хотя
кому из вас в эту пору хуже - трудно сказать. Ну, да ведь и ее кто-нибудь
утешит! (Этой мысли мне только не хватало.) Итак, я взял трубку, хорошую,
старую английскую трубку "Три Би", медленно набил ее (табак, как всегда,
был пересушен), потер пальцами чубук, лихо отваленный вперед, словно
форштевень клиппера, сунул длинный мундштук в рот и раскурил.
Что делать дальше, я так и не придумал, но раз уж я встал, надо было
двигаться: переживать в темной комнате еще тоскливей, чем в освещенной, а
зажечь свет я не хотел, потому что тогда мог увидеть в темном окне свое
отражение; на такое я в тот миг не был способен. Я толкнул дверь, вышел на
веранду, на крылечко и спустился в сад.
Совсем стемнело, и небо было спокойным и ясным, и звезды, вечные
утешительницы, своим неощутимым светом прикоснулись к моему лицу. Летучая
мышь промчалась бесшумно и низко, круто метнулась в сторону и через
мгновение кинулась еще куда-то; ловила мошек, верно; но мне в тот миг
показалось, что это - проекция моей души на белесоватое небо, и что во мне
сейчас что-то - душа, коли нет иного термина, - вот так же мечется, ловя
ускользающую добычу и шарахаясь от препятствий. У летучей мыши для этого
есть, как известно, локатор. А у меня что было? Я подумал и нашел
словечко: судьба.
И вот я шел вдоль забора, мимо хилых яблонь, и думал: где у человека
судьба? Медики вроде бы знают, какие центры в организме, в головном мозге
ведают разными функциями - зрением, слухом, болью, удовольствием, даже,
может быть, памятью. А где центр судьбы? Без него, думал я, никак нельзя:
ведь судьба - не вне человека, а в нем самом, потому-то от нее и не уйти.
(Истина, известная настолько давно, что уже в том двадцатом веке она была
банальностью.) Не уйти; а уйти мне хотелось, потому что после сказанных и
услышанных нынче слов судьба моя могла заключаться лишь в одном:
неторопливо стареть. И этой судьбы я не желал.
Молодость - существо, и она не хочет умирать. Вообще, человек живет
несколько почти совсем независимых жизней и, значит, его постигает
несколько смертей. Умирает детство, умирает юность. Но детство умирает,
само того не понимая, и ему интересно: детство жаждет перемен. Юность -
героически: она полагает, что все еще впереди и смерть ее - всего лишь
переход в лучший мир, юность в этом смысле крайне религиозна, она
бесконечно верит в жизнь. Молодость - иное; она уже просматривает путь
далеко вперед и чувствует себя примерно как тот, что падал со сто
какого-то этажа и, когда из окна пятидесятого ему крикнули: "Как дела?" -
бодро ответил: "Пока - ничего". Молодость не хочет умирать, даже
состарившись, даже когда она уже - старая молодость.