"Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца" - читать интересную книгу автора

Глава одиннадцатая О ЧЕМ ПЕЛА СВИРЕЛЬ

Предвидя долгие дни ожидания и вынужденного бездействия, Василий Михайлович поставил «Диану» в более спокойное и безопасное место в гавани, поближе к берегу, и приказал приступить к починке парусов, ремонту судна и военным учениям.

Мысль о побеге хранил он пока втайне, не делясь ею ни с кем, кроме друга своего Рикорда.

Но все же в беседах с офицерами и командой он часто говорил:

— Будем терпеливы. Не глядя на наше тяжкое положение, я советую вам поддерживать с англичанами добрые отношения, поелику и англичане в сношениях учтивы с нами. Однако все наши усилия должны быть направлены к тому, чтобы уйти отсюда елико возможно скорее.

Офицеры «Дианы» часто ездили на берег, где у них завязались знакомства с местными жителями — англичанами и голландцами. Их охотно принимали, много расспрашивали о великой северной стране, из которой они прибыли. В некоторых семьях устраивались даже вечеринки, на которых наши офицеры пели хором под аккомпанемент гуслей Елизара Начатиковского русские песни. Хозяева же пели свои.

Отношение к русским морякам как со стороны голландцев, так и англичан, проживавших в небольшом поселке при бухте, установилось дружественное, и это скрашивало дни вынужденного пребывания в Капштадте.

Природа не радовала русских узников Симанской бухты. Море, песок, камни, пологие холмы, кое-где сады, виноградники, немного зелени — кедры, печальные кипарисы, колючие кактусы, служившие живой изгородью, через которую не могло пролезть ничто живое. Все это было чуждо русскому взору и сердцу.

Хлебников снял на берегу, в голландском домике, комнату и свез туда для проверки хронометры и астрономические инструменты. В помощь ему, кроме его ученика Васи Среднего, были откомандированы гардемарины Филатов и Якушкин, которые, впрочем, через некоторое время перенесли свое внимание с хронометров на пригожую племянницу хозяина и начали деятельно изучать при ее помощи голландский язык.

Они были крайне недовольны, когда капитаны английских кораблей, узнав, что русские организовали на берегу проверку своих инструментов, завалили Хлебникова просьбами проверить и их хронометры. Последний заставлял своих помощников работать, вместо того чтобы столь приятным образом изучать голландский язык.

Только Мур держался особняком. Он вместе с другими офицерами съезжал на берег, но шел не в поселок, а на пустынный берег моря, часами просиживал там на камне, слушая шум прибоя, и о чем-то думал, глядя в морскую даль.

Василий Михайлович Головнин, твердо полагая, что капитан является не только командиром своего корабля, но и воспитателем для своих офицеров, их попечителем и наставником, обучал их во время плавания не одной морской науке, поднимая их отвагу и искусство, но в частых беседах с ними наблюдал и их характер, стремясь соединить всех в одну корабельную семью.

Единственный, с кем ничего не мог поделать Василий Михайлович, был мичман Мур. Размышляя об этом характере, Василий Михайлович находил в нем черты болезненной меланхолии.

Сколь ни старался капитан приблизить к себе и к другим угрюмого мичмана, тот предпочитал всему уединение, и часто можно было видеть его фигуру, одиноко стоящую на морском берегу.

Иногда мимо Мура проходили местные жителя — кафры, негры, бушмены, готтентоты, собиравшие моллюски, выброшенные морем, или морскую траву. Чаще всего это были женщины или ребятишки.

Своей черной кожей, своими пестрыми тряпками, едва прикрывающими наготу, чуждым образом жизни эти всегда голодные люди привлекали любопытство каждого матроса «Дианы». Однако Мур и на них не обращал никакого внимания, словно то были жители Лигова или Кронштадта.

Но однажды к нему подошел человек совершенно русского, крестьянского обличил, несмотря на сидевшую у него на голове круглую тростниковую коническую готтентотскую шляпу, бородатый, немного курносый, сероглазый.

Человек этот, приблизившись к Муру, приветствовал его на чистейшем русском языке:

— Здравствуйте, ваше благородие.

Выведенный из задумчивости, Мур молча, с удивлением долго смотрел на него, не зная, что это — явь или плод его воображения.

Человек между тем заговорил:

— Видать, вы с того русского судна, что недавно пришло в нашу гавань?

— Да, — отвечал Мур.— А вы кто? Вы русский? Как вы попали сюда?

Незнакомец опустился на песок рядом с Муром и, поглядев на «Диану» долгим взглядом, в котором мелькнула не то грусть, не то воспоминание о чем-то, стал охотно рассказывать о себе.

Зовут его Ганц-Рус. Он живет в долине, называемой Готтентотской Голландией, в сорока-пятидесяти верстах от гавани. Он русский, Иван Степанов. Отец его был винным компанейщиком в Нижнем-Новгороде. Он бежал от отца, побывал в Астрахани и Азове, а оттуда перебрался в Константинополь, потом оказался во Франции, какими-то судьбами попал в Голландию, где, по его словам, обманом был завлечен на голландский корабль из Ост-Индии. На этом корабле он служил семь лет, плавал в индийских водах, ходил в Японию.

При занятии англичанами Капштадта он оставил море, поступил в работники к местному кузнецу-голландцу, выучился у него ковать железо и делать фуры, накопил денег и поселился в Готтентотской Голландии, женился, имеет троих детей.

— А теперь чем ты занимаешься? — спросил Мур, с интересом выслушавший рассказ своего соотечественника.

— Теперь промышляю продажей кур, картошки, капусты, всяких овощей.

— Откуда твое прозвище — Ганц-Рус?

— Это меня так голландцы прозвали на их судне. Оно обозначает по-ихнему — настоящий русский.

Действительно, это был настоящий русский крестьянин, непостижимым образом ухитрившийся за много лет своих заграничных скитаний не только не забыть своего родного языка, но даже и сохранить особенности крестьянской речи.

— Не потребуется ли для вашего судна птицы или овощей? Я поставил бы по сходной цене, как для земляков, — добавил он подконец.

— Может статься, и нужно, — отвечал Мур. — Приезжайте к нам как-нибудь на шлюп.

Странным и загадочным показался Муру этот отчужденный от своей родины, затерявшийся в Африке русский человек.

Мур часто встречал Ганц-Руса в поселке и нередко подолгу беседовал с ним.

А «Диана» все пребывала в плену.

Между тем, наконец, прибыл вновь назначенный командующий английской эскадрой вице-адмирал Барти.

Головнин тотчас послал к нему Рикорда просить о свидании. Адмирал принял его чрезвычайно учтиво, сожалел о неприятном положении, в которое попали русские, и обещал немедленно выяснить, возможно ли будет отпустить шлюп или придется ждать получения соответствующего разрешения из метрополии.

И в самом деле, Барти отправился в Капштадт, чтобы обсудить вопрос о русском судне с губернатором колонии лордом Каледаном, но задержался и через несколько дней известил Головнина коротеньким письмом, в котором сообщал, что раз его предшественник перенес разрешение вопроса на усмотрение метрополии, то ему неудобно до получения ответа предпринимать что-нибудь.

Пришлось снова запастись терпением.

Вечерами, если никто из офицеров не съезжал на берег, собирались в кают-компании, читали вслух на английском или французском языке описание знаменитых путешествий.

Иногда просто беседовали за чашкой чаю, за стаканом пунша, говорили о России, вспоминали родные снега и метели, неизвестные в этом климате, не знавшем зимы. Иногда мичман Рудаков декламировал своего любимого поэта, и здесь, на чужбине, державинские стихи находили особенно горячий отклик в сердцах слушателей.

Все это еще больше сближало горсточку русских людей, заброшенных судьбой в далекие южные широты.

Иных событий не случалось на корабле ни у кого, разве только у Тишки.

Попугай Скородумова говорил теперь не только «Тишка дурак», но и «смирно» и «ура», выкрикивая все это подряд.

Мечтая о мести Скородумову, Тишка несколько раз подбирался к попугаю в отсутствие его хозяина и учил его говорить слова, обидные для Скородума, как он называл своего врага. Но хитрая птица либо молчала, лузгая семечки, либо выпаливала одним духом: «Тишка дурак смирно ура».

В один из таких дней к «Диане» подплыла шлюпка с огромной клеткой, набитой курами. То Ганц-Рус явился навестить своих соотечественников.

Мур много рассказывал о нем офицерам и капитану. И на корабле Ганц-Руса уже знали. Головнин закупил у него всю живность, подробно расспрашивал своего гостя о его жизни, ожидая, что Ганц-Рус в конце концов признается в том, что он беглый казенный матрос с какого-нибудь русского корабля. Но Ганц-Рус только повторил то же, что рассказывал и Муру.

Все на шлюпе одарили Ганц-Руса, кто чем мог.

А Головнин дал ему такой же самый екатерининский серебряный рубль, какой подарил когда-то в детстве Тишке, и календарь, в который вписал имена всех офицеров, и при этом сказал ему:

— Раз ты, Иван Степанов, засел здесь крепко и обзавелся семейством, то я не зову тебя с собой. Но ты русский человек. Береги сей рубль и сей календарь в знак памяти и никогда не забывай, что ты россиянин.

Ганц-Рус заночевал на шлюпе. Его окружили на баке матросы, угощали табаком и долго беседовали с земляком и о своем и о его прошлом.

А Тишка все спрашивал:

— Слышь, Иван, а баба у тебя черная?

— Черная, — отвечал тот.

— И ребятишки черные?

— Не, ребятишки вроде как карие.

— А по-русскому они гуторят?

— Детишки мало-мало знают которые домашние слова — хлеб там или вода, скажем, курица и всякое такое, а баба ни в пень-колоду. Только по-своему лопочет. Ну, да я уж привык, все разумею и по-ихнему.

Тишка, слушая Ганц-Руса, то плевался, то качал головой, то вздыхал. Ему жалко было Ганц-Руса, и он никак не мог понять и представить себе, как это можно жить без России.

Когда жизнь на «Диане» затихла, Тишка извлек из сундука свою гульёнковскую дудочку и заиграл на ней свою старую песенку, в которой было не больше трех-четырех нот.

А все же она была очень хороша, — в ней пелось что-то простое, тихое, русское.

Ганц-Рус услышал эту музыку, подошел в темноте к Тишке, взял у него дудку и заиграл на ней сам.

И липовая свирель неожиданно рассказала, плача и стеная, о том, о чем умалчивал игравший на ней лишенный отечества русский человек...