"Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца" - читать интересную книгу автора

Глава седьмая ВОСЕМЬ ПЛЕННИКОВ И ДВЕСТИ КОНВОИРОВ

Чем дальше от гор убегала река, по которой плыли лодки с пленниками, тем шире и полноводнее становилась она. Кончились опасные перекаты, через которые японцы, работая шестами и веслами, проводили свои лодки с таким искусством, что заставили удивляться русских. Плыли еще шесть дней. Теперь уже не было задержки из-за препятствий. Быстрые воды горной реки как будто спешили доставить несчастных пленников куда-то, чтобы скорее пресечь их страдания.

Но японцы были не так милосердны. Лодки вошли, наконец, в большое озеро и плыли этим озером и другими, меньшими озерами всю ночь и весь следующий день, а пленники продолжали лежать, связанные по рукам и ногам. Веревки все сильнее врезались в тело, но конвоиры отказывались ослабить их. Русские моряки терпели нечеловеческие муки, но по-прежнему переносили их с твердостью и мужеством. Только Мур однажды воскликнул:

Зачем терпеть такие муки, ежели впереди нас все равно ждет смерть!

Не след, Федор Федорович, падать духом, — сказал ему на это Головнин, лежавший на дне лодки рядом с ним. — Не теряйте надежды, ибо она есть добрая спутница жизни!

Наконец, когда конвоиры увидели, что дальнейшего пути их пленники в таком состоянии могут не выдержать, они ослабили веревки и в одном селении позволили измученным людям погреться у костра.

На другой день двинулись дальше. Лодки были оставлены. Предстояло путешествовать сухопутьем. Японцы предложили нести пленников на носилках, но на это согласился лишь курилец Алексей, у которого болели ноги. Матросы все наотрез отказались от такого способа передвижения и заявили, что пойдут пешком, рассчитывая, что тогда японцы волей-неволей должны будут освободить им ноги от веревок и возвратить сапоги. При этом Макаров сказал своему конвоиру:

— Хочешь не хочешь, японец, а сапоги ты мне теперь отдашь! Это, брат, казенное имущество. Сапоги — не твои деревяжки.

Головнин стал рядом с матросами и тоже отказался от носилок. Хлебников и Мур последовали его примеру.

На этот раз начальник конвоя почему-то особенно старательно занялся порядком шествия. Он долго объяснял что-то солдатам, те суетились, бегали, хватали пленников за руки, расставляли их, очевидно, в указанном начальником порядке. Наконец все приготовления были окончены и шествие открылось.

Впереди шли два японца из ближайшего селения, с длинными палками в руках — проводники, указывающие дорогу. За ними следовали три солдата, шедшие в ряд. За солдатами — Головнин со связанными руками, справа от него — солдат, слева — работник с зеленой веткой в руках, которой он отгонял от пленника комаров и мух, сзади — другой работник, державший концы его веревок. За Головниным смена из шести курильцев несла носилки, в которых он отказался ехать, а рядом шли другие шесть курильцев, готовые сменить первых, когда те устанут.

В таком же окружении вели Мура и Хлебникова, за ними матросов и, наконец, несли на носилках Алексея, который, видимо, первый раз в жизни путешествовал таким способом. Конвой замыкали три солдата и множество прислужников, которые несли пожитки конвойных и съестные припасы.

Всего в этом шествии, сопровождавшем восьмерых пленников, участвовало до двухсот человек, и у каждого из них на поясе болталась деревянная дощечка, в которой было указано, к кому из пленников он приписан и что должен делать.

«Вот страна, где не знают, куда девать людей», — подумал Головнин, глядя на это шествие.

А матрос Шкаев сказал японцу, который отгонял от него мух:

— Чего ты крутишь надо мной веткой, как лошадь хвостом? Что мне мухи, когда у меня руки уже гниют от веревок!

Но вскоре пленники убедились, что Шкаев был не совсем прав: тучи комаров стали носиться над головами путников, впивались в лицо, забивались в уши, нос и рот, лезли в глаза людям, у которых были связаны руки. Даже зеленые ветки, которыми махали японцы, мало помогали пленникам, ибо комары все же жалили в лоб, в шею, в губы, через одежду, в отверстия швов. Веки распухали от их укусов и причиняли тяжелые муки.

Все же, когда ветер, порою прилетавший с моря, отгонял комаров и итти становилось легче, Василий Михайлович с любопытством приглядывался к селениям, мимо которых проходили. Его всегдашняя пытливость не покидала его даже здесь. «Где их скот и поля?» — подумал он.

Овец совсем не было видно. Редко можно было заметить корову или свинью. Только куры бродили у маленьких домиков. Не видно было широких, как в России, полей, по которым ветер гоняет светлозеленые, подобные морским, волны. Поля здесь были маленькие, больше — огороды, и на них от зари до зари сидели на корточках люди, копавшиеся в земле. Комары ели их не меньше, чем пленников, и у некоторых поселян можно было видеть на головах горшки, в которых дымилась сухая трава. Лошадей встречали редко. Порою по дороге появлялись продавцы удобрения, которые разносили свой пахучий товар в ведрах, на коромыслах, заставляя встречных затыкать носы.

Ночью пришли в город Аткинс, где пленники были встречены воинской командой с бумажными фонарями в руках. Очевидно, здесь уже узнали каким-то образом об их приближении. Пленников поместили в крепости, так же завешенной полосатой тканью, как и на острове Кунашире. Каждому выдали постель, одеяло и обрубок дерева с выемкой для шеи, заменяющий по японскому обычаю подушку, накормили ужином из тертой редьки, но на ночь по-прежнему связали ноги.

И в эту ночь никто из них не отдохнул. Пленники с непривычки не могли уснуть на приспособлении, которое употреблялось в других странах при казни через отсечение головы.

Поутру пленников снова погнали вперед.

Кормили их в дороге три раза в день. Вместо хлеба давали вареный рис, вместо соли — по кусочку соленой редьки, похлебку из этой же редьки, иногда дикого лука и черемши, лапшу, крохотный кусочек вареной рыбы. Как-то дали суп с грибами и по куриному яйцу, сваренному вкрутую.

На одной из остановок их догнал посланный вдогонку из Кунашира японец и принял начальство над отрядом. Это был простой солдат, но императорской, а не княжеской службы, и потому конвоиры, солдаты княжества Намбу, относились к нему с большим почтением. Новый начальник конвоя держал себя гордо и даже ел отдельно от других японцев. К счастью, он оказался более самостоятельным в своих действиях, чем его предшественники, и на другой же день приказал развязать пленникам кисти рук, оставив стянутыми лишь локти, что уже позволяло есть без посторонней помощи.

Конвоиры не только не допускали пленников к воде, чтобы они не попытались утопиться, но и старательно оберегали их здоровье, очевидно не забывая наказа доставить узников куда следует целыми и невредимыми. Поэтому, не обращая внимания на страдания, причиняемые их пленникам веревками, солдаты даже через мелкие ручьи не позволяли им переходить самим, чтобы не промочить ног и не простудиться, а заставляли их переезжать на спинах прислужников. Мало того: поначалу они даже не позволяли им собирать попадавшуюся по дороге дикую малину и землянику, которые, по мнению конвойных, могли повредить здоровью.

— Не странно ли то, что, оберегая наше здоровье, японцы так плохо нас кормят, словно хотят уморить с голоду, — сказал как-то Хлебников Василию Михайловичу.

— А мне думается, что они и сами едят не лучше,— отвечал Головнин. — Народ здесь, по всему судя, бедный.

— Ежели он беден, — продолжал Хлебников, — значит слаб. Как же они могла напасть на русский корабль и посмели захватить нас в плен? Ужели не побоялись возмездия Российской державы?

— Я и сам о том думаю, — признался Головнин, — но объяснить пока не могу.

— Ужели, — снова спросил Хлебников, — они ведают что-либо о наших делах в Европе, как вы однажды сказывали?

— Может быть, наоборот, они вовсе ничего не ведают о силе нашего отечества, — ответил Головнин и быстрее зашагал вперед.

Так продолжал двигаться в неизвестном направления этот печальный кортеж. Между тем раны на руках пленников уже начинали угрожать им антоновым огнем[13]. Тогда начальник конвоя, при остановке в одном большом селении, пригласил японского лекаря, который переменил узникам повязки, присыпав загноившиеся места каким-то белым порошком, и наложил пластырь лилового цвета, после чего пленники, почувствовав большое облегчение, могли спокойно спать, не испытывая таких сильных болей.

«А лекари их искусны в медицине, — подумал Головнин. — Откуда это? Не опыт ли то древней медицины Китая или Тибета?»

При остановках в селениях поглазеть на пленников собиралось множество народу. Тут были и старики, и молодежь, мужчины, женщины, дети. Они с любопытством и наивностью полудикарей рассматривали невиданных, не похожих на них людей, к тому же опутанных веревками, босых, полураздетых, которых солдаты веля на арканах.

На одной из дневок конвоиры, узнав от Алексея, что картинку, положенную в кунаширской гавани в кадку, рисовал Мур, попросили его изобразить на бумаге корабль, на котором русские пришли в Кунашир. Мур сделал прекрасный рисунок. В награду за это ему ослабили веревки в локтях. А жители селения, узнав, что среди русских есть художник, завалили его заказами, прося написать на память на принесенных ими веерах кто русскую азбуку, кто японскую русскими буквами, кто цифры, кто русские имена. Заказов было так много, что Василий Михайлович в шутку сказал:

— Сдается мне, что Федор Федорович скоро сам будет просить, чтобы ему снова связали руки.

Страсть японцев к надписям и картинкам была столь велика, что приводила Василия Михайловича в удивление.

— Это добрый знак, — сказал он Муру. — Рисуйте, Федор Федорович, сколько хватит сил. Искусство смягчает нравы. Это подает нам некоторые надежды.

И Мур продолжал рисовать, но так как он один не мог управиться с таким количеством заказов, то сначала ему стал помогать Хлебников, который тоже недурно рисовал, а затем и сам Головнин. Однако Василий Михайлович рисовать не умел, поэтому просто что-нибудь писал на веерах, которые некоторые жители порою приносили по десять штук сразу.

Один из японцев показал Головнину веер, на котором было написано по-русски: «Ах, скучно мне на чужой стороне! Иван Бибиков». Этот Иван Бибиков был в Японии с поручиком Лаксманом лет двадцать назад, но веер с его надписью имел такой вид, словно был принесен прямо из лавки. Японец хранил этот веер завернутым в нескольких листах тонкой бумаги и едва позволял до него дотрагиваться. Рассматривая веер, Василий Михайлович подумал: «Благодаря случаю мы узнаем, через столь много лет, что был здесь русский человек Бибиков. Не то ли может случиться и с нами, которым судьба, может статься, готовит конец в неизвестности от наших соотечественников?»

Он сказал своим товарищам:

— Может быть, и наши надписи прочтут наши соотечественники когда-нибудь через много лет и узнают о нас. А посему не будем отказывать японцам в их просьбах.

На следующей остановке пленников ждала целая толпа обывателей с веерами, аккуратно завернутыми в бумагу. Здесь каким-то непостижимым образом уже знали о том, что приближающиеся русские охотно оставляют памятки о себе. Таким образом, за всю дорогу пленникам пришлось расписать несколько сот вееров. За это они получили столько же учтивых поклонов по-японски, а изредка и с одариванием каким-либо лакомством или горстью душистого японского табака.

По мере приближения к городу Хакодате, — теперь уже выяснилось, что пленников ведут именно в этот город, — содержание их становилось менее суровым. Их уже развязали, но трубки еще боялись давать, чтобы они не умертвили себя при помощи чубуков. Поэтому курить по-прежнему приходилось из рук конвойных.

— Что же их заставляет так бояться нашей смерти?! — воскликнул с великим возмущением Хлебников, которому особенно не нравилось это курение из рук грязных конвоиров.— Разве будет человек сам убивать себя, пока в нем еще жива надежда, как в нас?

— Надо думать, они судят о нас по себе, — сказал Головнин. — Испанские миссионеры пишут вот, что японцы, особливо знатные самураи, часто распарывают себе брюхо, ежели император, или князь, или даже менее знатный начальник выразит им свое неудовольствие.

— Что же, они так презирают жизнь, что по всякому пустяку выпускают себе кишки?

— О нет, — отвечал Василий Михайлович. — Это происходит, вероятно, потому, что они боятся гнева своих князей и начальников больше смерти. А император почитается у них за божество.

— В таком разе они должны быть хорошими солдатами,— мрачно заметил Мур.

— Может статься, когда-нибудь и будут, — согласился Василий Михайлович. — Но вспомним, Федор Федорович, — и он улыбнулся, — что нас, восьмерых русских пленников, связанных по рукам и ногам, ведут двести солдат и прислужников и даже курить заставляют из чужих рук.

Вскоре к собирателям всяких рисунков, автографов и надписей присоединилось множество якобы просто любопытствующих японцев, и едва усталые пленники успевали расположиться на отдых, как они начинали шнырять среди них, кланяться и расспрашивать о самых разнообразных вещах. При этом все ответы пленников старательно записывались кисточками на листках бумаги. В такую же точно бумагу они тут же шумно сморкались и бросали ее на землю. Но более всего находилось любителей по собиранию русских слов, будто каждый японец составлял для себя словарь.

Была ли это на самом деле простая человеческая любознательность, желание, вопреки всяким запрещениям, познакомиться с нравами и языком чужеземцев, случайно попавших к ним, но Василию Михайловичу это показалось иной страстью, и потому он сказал своим товарищам:

— Мне мыслится, что японцы делают сие не из любопытства, а по приказанию начальства. Посему будем соблюдать осторожность в наших ответах. Помните это, друзья!