"Наталья Михайлова. Оловянное царство " - читать интересную книгу автора

Нам в наши дни известно, что скоморохи не переодевались перед
представлением, как нынешние артисты, а так прямо и ходили в короткополых
ярких костюмах. Они были точно чужеземцы, одетые по своему обычаю. Сменяв
вишневый зипун и синюю епанчу на простой овчинный кожушок, Евстрат Гойда,
казалось, очутился в чужом краю, как в том сказочном Оловянном царстве, где
не было ни домр, ни гуслей, ни гудков, ни сопелей, ни волынок, ни цимбал, ни
свирелей, ни лир, ни балалаек, ни бубнов, и не было борцов, жонглеров,
игрецов, плясунов, медвежьих поводчиков. Языка и нравов этого царства
Евстрат не знал. Он не понимал мастеровых, когда они по-своему называли ему
то или другое, и потому не всегда мог исполнить, что ему было сказано.
Мужики на работах смеялись над его непонятливостью или бранились. Гойда
слушал их со смятением и недоумением глухого, даже кротко сносил колотушки -
благо, никто не мог сбить его с ног. Мастеровые не боялись Гойду за силу.
Так не боятся и ломового коня.
В одной песне про скоморохов поется, что они "по миру ходоки, всякому
страданию знатоки". Но Евстрат в своем бродячем прошлом ни от чего так не
страдал, как ныне от однообразной, отупляюще скучной работ во рву. Гойда
затосковал. Не тяжкий труд был ему немил, - случалось, он с рассвета до
заката подбрасывал молоты в ярмарочные дни, и рубаху на нем можно было
выкручивать. Но какая гнетущая тоска, какая глухая русская скука рождалась в
душе поденщика Оловянного царства!
Во рву всегда стояла вода из-за близости двух рек -Москвы и Коломенки.
Посадская голытьба и охочие люди, пришедшие на заработки в Коломну, весь
световой день вычерпывали со дна вязкий, тяжелый ил. В праздники начальство
ставило им иной раз меру водки. Это была единственная радость работников. И
безрадостность труда истомила бывшего скомороха. Вечерами Гойда ходил на
реку: спускался по отлогому склону на берег и подолгу просиживал там, на
траве у воды. Евстрат не берег сил на завтра: он был крепок на ногах.
Хмурясь, подолгу не отводя взгляда, он смотрел вдаль, во тьму другого
берега. Бывало, закрыв лицо руками, задумывался о своей тоске.
Вещий сон о вспыхнувшей у него в руках домре, а потом и настоящее
сожжение музыкальных инструментов на Москве-реке так подействовало на
Евстрата, что он жил с тех пор под гнетом ожидания вечной муки. Евстрат
Гойда поверил, что его, игреца и потешника, бог непременно отдаст чертям,
чтобы бренчал им на горящей домре. Он с детства привык к своему позорному и
веселому ремеслу. Мысль об адской муке в расплату не так-то легко
пробивалась до его сознания. Но в памятный день на Москве-реке Гойда почуял
запах пекла в дыму сожженных домр, гуслей и гудков. В тот миг ад открылся
ему со всей очевидностью, со всей неизбежностью для скомороха.
Евстрат твердо решил принести покаяние. Надо было идти в церковь, но
Гойда стыдился своей грязной одежды. Скоморохом он одевался нарядней и чище.
Нынче же ходил в том, в чем и работал во рву. Гойда выбрал деревянную
церковку победнее, и в одно воскресенье собрался туда к обедне.
Парень давным-давно не ходил в церковь, не знал, как там ступить, но
смотрел за другими прихожанами и повторял за ними. Когда все выстроились в
очередь к маленькому попику, стоящему возле аналойчика, Гойда напряженно
приглядывался, прислушивался, как они исповедуются, как священник говорит
им: "Разрешаю и отпускаю", давая поцеловать крест. В свой черед Гойда встал
на колени перед сухим подвижным попиком, склонился, как мог, чтобы тому было
удобней накинуть ему на голову епитрахиль: Гойда и на коленях был ростом