"Наталья Михайлова. Оловянное царство " - читать интересную книгу автора

ей бычий пузырь, искусно спрятанный в рукаве. А лезвие ножа состояло из двух
частей, незаметно скрепленных между собой. Достаточно было ловко вставить
меж ними руку, чтобы создалось впечатление, будто она пробита насквозь.
Прежде, показывая этот фокус на ярмарках, дядька Михал удостоверял на самом
себе лечебное действие некой мази: он мазал ей окровавленную руку, обмывал
кровь - и на коже не осталось даже следа от порезов! Потом медведчик
продавал свое шарлатанское снадобье ярмарочному люду.
Дядька Михал изранил себя на глазах успенских нищих, славословя господа
так же, как, будучи скоморохом, срамословил. Нищие не осмелились на борьбу
за место с юродивым. Изуверство над самим собой, покрытые рубцами плечи и
грудь Михала, заметные в прорехах рубашка, наводили на мысль о его подлинном
юродстве. Для таких даже в нищей братии закон не писан.
Косматый Михал занял место на паперти Успенского собора, изображая
блаженного Христа ради. Он быстро освоился с этой ролью, со своим положением
полоумного - и потому ничем не ограниченного в своих правах человека.
Случалось, он отводил себе душу!
В одно воскресенье дядька Михал увидал поднимавшегося по ступеням
паперти боярина Милославского. Тот, как и брат царя Никита Романов, завел у
себя дома немецких потешников. Михал весело и остро блеснул глазами,
бросился к боярину и залаял на него во всю глотку, зарычал по-собачьи,
показал клыки. Боярин на ступеньку - и Михал с лаем за ним, боярин в
притвор - и Михал за ним. Длиннобородый боярин в крытой бархатом шубе угрюмо
косится на подзванивающего себе веригами Михала, а обидеть в притворе церкви
юродивого не смеет. Только насупился и прошел, а с ним и его челядь.
-Немцы - черти ряженые! - злобно закричал вслед боярину бывший
скоморох. - Немцы - черти, а ты чертям потатчик!
Дневную выручку дядька Михал пропивал в кабаке на другом конце Москвы,
нацепив поверх своей черной бороды рыжую скоморошью. Он приплачивал
кабатчику, чтобы тот прятал у себя в избе его вериги и рвань, а сам надевал
тулуп, малахай и грелся за чаркой, отдыхая от тягот своего нового ремесла.
На собратьев с успенской паперти, которые просили на старость или увечья и
не умели хорошо лицедейничать, дядька Михал теперь смотрел свысока. А те
начинали заискивать перед диким и хитрым чужаком, нахрапом взявшим лучшее
место.
С Михалом и дед Шумила утвердился на паперти. Михал пригрел деда, чтобы
тот не вздумал болтать о его скоморошьем прошлом. Шумила стал при нем вроде
подручного. Лягут спать в кабаке, а Михалу холодно вылезать из-под своего
тулупа среди ночи, он скажет: "Подай, дедко, воды". Нападет тоска -
"Поговори мне, дедко". Шумила - старый бахарь, он умеет сказывать про Садко,
Добрыню и Алешу, и про Вавилу-скомороха. Так дед и сказывает, покуда дядьке
Михалу не надоест и он сам не оборвет на середине: "Хватит уже".
Чтобы просить милостыню, дед Шумила придумал себе историю: он де прежде
когда-то был богатым купцом, а потом пропился и проигрался. Дед был молодым
парнем в "бунташный век", при нем в Москве били в набат против Самозванца,
по Руси ходили войска иноземцев и шайки крамольников. Шумила мог бы немало
подыскать поводов для разорения своего воображаемого купца, а остановился на
самом незатейливым. Не повод занимал его ум. Мыслей о том, чтобы поставить
разорение своего купца в вину обществу, не могло родиться в его седой голове
в те века, когда судьба человека мыслилась изначально данной ему богом. Суть
была в другом: купец имел богатства - стал нищим, был именит - сделался