Софья ПалеологОкончание

Софья Палеолог

Если бы природа наделила меня талантом и подвигнула изваять женщину Руси великокняжской, пообещав доставить любую, потребную мне, натуру, как бы далеко в веках она ни пребывала, я бы, пожалуй, попросил вернуть из небытия великую княгиню московскую Софью Фоминичну, в девичестве греческую принцессу Зою (Зинаиду) Палеолог. Попросил бы не без ожидания упрека: неужто на самой Руси женщины перевелись, что надобно за морем искать?

А штука вот в чем. В ней, Софье, женщина, ее специфические черты оказались не столь старательно упрятаны в наши домотканные одежды. Что называется, не было бы счастья...

Согласимся, что упрямая традиция повелевает нам видеть и фиксировать исторические деяния в их внешнем проявлении, в конечном результате, отдавая приоритет мужественности. Внутренняя психологическая обусловленность событий – исключительно слабая сторона нашего летописания. Ведь даже суть равноправия полов видится нам в измене началу женскому и приближении к мужскому. Мы тщимся убедить себя, что женщина ни в чем не уступит мужчине – ни как воитель или самодержец, ни как ученый или космонавт, хлебороб или, скажем, футбольный форвард. Мы забываем, что у женщины есть собственная гордость и свой пъедестал и не подобает ей толкаться на мужском, претендовать на чужие достоинства и регалии.

Так вот в большинстве исторических женщин давних времен мы с вами во многом лишь домысливаем, воображаем себе по ряду косвенных признаков их деятельное женское начало, спрятанное не только под спудом столетий, но еще и под лукавой личиной этакой якобы непричемности. А вот в Софье Фоминичне имеем редкую возможность эту женскую натуру лицезреть. Она в ней, гречанке по рождению, скажем так, свободнее декольтирована.

Весь долгий путь от Рима до северных пределов Ливонии принцесса Зоя примеряла себе свое новое имя – Софья. Примеряла незаметно и неслышно как некий интимный наряд. Никому в ее папской свите до него дела не было.

Имя привез ей из Московии, от великого князя Иоанна Васильевича, пронырливый “денежник” Джан Батиста Вольпе, у московлян именуемый Иваном Фрязином.*

Это был первый от князя подарок. Что-то загадочное сулящий. Словно великий князь протянул ей невидимую руку и повлек к себе.

Провидению было угодно, чтобы встреча принцессы с ее новыми соотечественниками случилась в устье Омовжи.** Ступив на землю, она увидела в отдалении пеструю толпу в богатых длиннополых одеждах и мехах – дул ветрами октябрь. Джан Батиста услужливо толмачил, объясняя ей, что встречать великокняжескую невесту прибыли знатные бояре и посадники из Пскова и Великого Новагорода.

Приблизившись и низко поклонившись, ей протянули кубок. Софья оглянулась на “денежника” и пригубила. Пустынный берег тотчас ожил и огласился цокающим говором. Точно десятки коней мягко загарцевали по каменной мостовой. Мелькали кубки и золоченые рога с вином и медом. Джана Батисту, как и великого князя, тоже навеличивали Иваном. Он видно что был здесь своим. А ее, приобняв за талию, повлекли на белопарусное судно, над коим терепетал иконный лик Спаса.

Нежданно-упоительное чувство испытала Софья на берегу Омовжи – пленительную новизну. Которая не только не страшит, но желанна ей. Не зная речи окружавших ее людей, по одним только взглядам и жестам Софья вдруг ощутила себя здесь первой. Заискивающая ухмылка вдруг появилась на лице Джана Батисты. Где-то чуть в стороне и как бы не у дел оказался даже легат Антоний, папский посланник, всю дорогу из Рима не снимавший маску значительности своей миссии. Теперь все взгляды – на нее, все кубки тянутся к ней. Стоит ей сделать маленький шажок, как уже перед ней расступаются.

Пьянящая и такая желанная иллюзия избранности! Она, оказывается, затаившись на время, жила в ней. И теперь птичкой забилась внутри, запросилась наружу. Иллюзия, ради коей она, ромейская принцесса Зоя Палеолог, ведь и была рождена на свет в Царьграде. Ведь и была!.

Не для того ли ее предок Михаил VII Палеолог отобрал у крестоносцев Константинополь и восстановил восточную империю ромеев? Не для того ли два столетия сопротивлялись Палеологи варварской силе турок-османов? А ее отец Фома Палеолог, деспот Морейский ***, не за тем ли искал дорогу в Рим, к папе и сохранил для нее, Софьи, и ее потомства права на византийский престол? Не продал, не прокутил, как прочие. Не потому ли, наконец, дальновидный кардинал Виссарион, покровитель и наставник осиротевшей принцессы, одному за другим отказывал в ее руке женихам-латинянам, пока не высмотрел Иоанна московского, почуяв в его, как на дрожжах растущем княжестве, будущего исполина, а может... А может и третий Рим?

Державная принцесса до поры дремала в бесприданнице Зое, но дремала, оказывается, чутким сном.

Путь озером на большом, ярко размалеванном, насаде* стал для нее еще одним подарком великого князя. Занавесил собой всю тревожную дорогу от Рима. Она вдруг ощутила себя безмятежной девочкой, ребенком, каким не была даже в окружении старших братьев и сестры на венецианском острове Керкире**. Она шла, куда хотела, капризно отмахивалась от легата, не снимавшего своих красных перчаток, озорно старалась выговорить пару-другую цокающих здешних слов. Приставленная к ней боярыня напомнила ей мать. Напомнила своей полной противоположностью – была улыбчивая, безоглядная, словно бы всегда готовая пуститься в пляс.

А Керкир... Нет, она не хотела вспоминать Керкира, этого унылого прибежища побежденных и изгнанных Палеологов. Раннее замужество и скорое вдовство сестры Елены, ушедшей затем в монастырь; неутолимая тоска и одиночество матери... Вечные ожидания вестей из Рима, куда отправился за покровительством ее отец с латинскими святынями…

Там, на Керкире, могила матери.

Там похоронена и ее, Зоина, молодость...

А теперь корабль нес ее в другой мир, и сам был уже островком другого мира. Незнакомый избранник Софьи как бы незримо присутствовал, реял над нею в облике Спаса.

Первый русский город, увиденный Софьей, был Псков. После тяжелых камней Рима и Болоньи, Виченцы и Нюренберга, которые ей пришлось миновать, Псков смотрелся расписной деревянной игрушкой. А такого многолюдья – будто псковичи не в домах живут, а прямо на улицах, площадях и папертях – она и вовсе не видывала. И взоры этого многолюдства были обращены на нее. Ее, улыбаясь, благословил архиерей, ей била челом городская знать. И кубки, кубки опять ходили по рукам. Заполошно кричали и метались над кровлями большие серые птицы и так же заполошно, весело лупили на звонницах колокола.

Удивительно знакомым показался город Софье, как будто когда-то виденным в счастливом сне.

Вошли в соборный храм Троицы, тотчас наполнившийся народом. Глаза толпы полны веселым любопытством. Даже иконные лики, мнилось ей, смотрели на нее одну и провожали взглядом.

Лица вытягивались и строжали только натолкнувшись на папскую свиту. Непривычным было тяжелое литое распятие на древке, высоко плывущее над толпой. “Крыж, крыж”, – то и дело слышала Софья в толпе. Чужим смотрелся худой и высокомерный епископ Антоний в своем красном капюшоне, нависающем на глаза. Испуг и недоумение, стала она замечать, с легата люди переносили и на нее, Софью. Этого она допустить не могла. Уже не могла. Коснувшись, как все, губами иконы Пречистой Богородицы и проходя мимо Антония, неожиданно для себя и не глядя на него сказала:

– Приложитесь, святой отец.

Не девочка уже была с насада.

На княжем дворе царевне и свите ее устроили хлебосольную встречу – с дарами на расписных блюдах, тостами и низким челобитьем.

Джан Батиста теперь от нее не отлипал. И держал себя не просто толмачом, а женихом венценосной невесты, заместителем великого князя. Переи-игрывал! И его жаловали, ему расточали поклоны, именуя Иваном Фрязином.

Боярин в распахнутой шубе, с волосами, заплетенными сзади в одну короткую косу, улыбающийся и пунцовый от вина, поднес ей на блюде грудку серебра. Другую – поменьше – Ивану Фрязину.

…Припомнилось ей недавнее обручение в Риме, в базилике св. Петра и Павла с “наместником” великого князя Иваном Фрязином. Ее тогдашний испуг и смятение. Формальный обряд шел своим чередом, но когда настало время обменяться кольцами, у “жениха” такового не оказалось. Похоже, что это был запрет великого князя: не по Сеньке, мол, шапка – с принцессой кольцами меняться. А в храме запереглядывались, шепоток пошел: как же без кольца? Не глумится ли Москва над латинской верой, прислав без должных полномочий этого венецианского сводника? (Ха, римский папа еще не знал, что монетный мастер, жируя на московской службе, для удобства принял православие – никогда бы богопослушный великий князь не отправил в Рим латинянина с такой деликатной миссией.)

Зоя дышать тогда перестала и готова была на куски разорвать “жениха”, как будто он это злополучное кольцо проглотил. Но обошлось.

Она потом поняла и одобрила поступок великого князя, но неприязнь к Ивану Фрязину преодолеть в себе не могла.

Быстро взрослела царевна на пути к Москве.

На дорогу между тем как-то сразу лег обильный снег. Тряскую колесную кибитку в Новгороде заменили санями, и кортеж принцессы уже приближался к Москве, когда однажды его неурочно остановили.

В санную кибитку, обшитую изнутри теплым войлоком, протиснулся Иван Фрязин. Кося глазами на смешливую боярыню, зашептал принцессе, вплетая в латинскую речь какие-то русские междометия.

Оказалось: от великого князя прибыл дьяк с требованием убрать с глаз долой латинский “крыж”. Иначе, мол, не примет их Москва. Легат, естественно, заупрямился и распятие не отдает. Не послать ли на Москву ее, Софьино, к князю челобитье в защиту униатской веры, в коей ведь и она, принцесса, пребывать изволит?

Иван Фрязин и минуты не ждал ответа. Но ему ли было знать, сколько в то мгновение пронеслось перед Софьей! Сиротская жизнь на Керкире, пока ее, бесприданницу, не высватал московский великий князь; неприкрытые ухмылки римских кардиналов, для коих она, наследница византийского престола, – лишь униатская приманка для Москвы... И теперь, когда счастье, наконец, улыбнулось ей вон тем добродушным, щедрым и пунцовым от вина ликом простоволосого боярина в распахнутой шубе, он, этот... этот ничтожный “денежник”...

– Противиться воле великого князя? – медленно спросила она и, не ожидая ответа, отвернулась, чтобы не видеть косящих глаз и не выдать свои. – Скажи легату Антонию, что здесь не его монастырь, что он на земле великого князя и царя московского.

Медленно покинул Иван Фрязин санную кибитку царевны. Медленно и неслышно прикрыл за собой дверь. Он понял – перед ним уже Московия. И маску пора менять.

Серебряное распятие, нагретое руками латинян, спрятали в сено саней. И кортеж по девственному снегу опять заскользил к Москве.

Утром другого дня распахнулись для Софьи Троицкие ворота Кремля. Был четверток – князев день недели. Когда Иоанн спешил делать дела, не откладывая. В четверток ему везло.

Сколько раз она потом воскрешала в памяти этот день. А целиком – все не удавалось. Только какие-то моменты, а между ними провалы, будто небыль.

...Громада белосерого Успенского собора, куда привезли ее на православное венчание. Внутри собор, как в сказке, обернулся маленькой деревянной церквушкой – жарко натопленной, желто-сливочной от свечей и икон.* Здесь она впервые и увидела великого князя, ничего в нем не запомнив и ничему не удивившись. Потому что это не она на него, а он на нее смотрел ревнивыми и настороженными глазами. Видно, что ожидал увидеть принцессу высокой и смуглой – как фрягиню. А ему явилась маленькая, полненькая, светловолосая и белокожая славянка. Софье сразу передалась мгновенная растерянность великого князя, и она извинительно улыбнулась ему:

И когда протопоп соединил их руки кольцами, поняла, что супруг, пожалуй, простил, пожалуй что принял ее славянскую наружность.

Кажется, после венчания ее представили матери великого князя и братьям его. Софья видела насупленные лица, силящиеся изобразить улыбку, но у нее как-то весело мелькнуло, что это ничего, что лишь бы Иоанн Васильевич...

Москва, нашептала ей потом боярыня, совсем на днях похоронила Иоаннова брата – Георгия.

Застолье было, но невеселое по случаю траура. Впрочем, столы ломились от яств.

Потом две молоденькие девушки заплетали и расплетали ей волосы, отвели в спальный покой, раздели, оставили одну.

Вошел Иоанн Васильевич и стал против нее. Он, слава Богу, не знал ни латыни, ни греческого, а она не умела по-русски. А то о чем бы говорить?

Софья как будто в смущении и растерянности перебирала волосы, лежащие теперь поверх перепоясанной рубашки. Она опять смотрела на себя его глазами и думала о себе его мыслями. Но страха уже не было. Уже была игра.

Иоанн Васильевич сел на край разобранной постели. Софья тотчас, как научили, опустилась на колени и стянула легко подавшийся сафьяновый сапог, потом другой. Выпавшую на ковер монету зажала в ладони и лукаво отвела руку за спину. Не вставая с колен, смотрела на супруга снизу вверх чуть приоткрытыми влажными губами.

Она играла самозабвенно, видя и радуясь, что он принимает все за чистую монету.

Иоанн Васильевич протянул ей руку и помог встать.

Софья потупила глаза. Иоанн дернул за конец ее пояса, и он упал на ковер.

...Потом, уже ночью, Софья снова осталась одна. Горела свеча в высоком канделябре. Змеился пояс на полу. Она вспомнила и разжала ладонь. Золотой английский нобиль лежал на ней, загадочно поблескивая. Ладонь была в розовых отметинах. И Софья вдруг захохотала. Безудержно, от души, ничего и никого уже не опасаясь. Даже слезы выступили на глазах. Ей представилась жирная распаханная земля, какую знала она по легендам морейской Аркадии. Земля, готовая принять и вскормить любое зерно, брошенное в нее. Такой вот парящей жирной пашней предстала ей теперь ее страна, ее новая империя. И хохот, хохот так и тек из нее, облегчающий, уносящий страхи и неизвестность.